Алексей Ефимов - Бездна Страница 13

Анна Эдуардовна Штауб.

Обделенная счастьем бабушка.

Иногда ее чисто по-человечески жаль.

Иногда.

Очень редко.

Проскурякову и Штауб он знает шестнадцать лет. Когда он пришел, они уже были здесь, и сейчас он уже не помнит, какими они были в то время. Кажется, они не изменились за эти годы. Они всегда были такими, иначе он помнил бы их жизнерадостные, не чета нынешним, лица, их смех и искренние улыбки.

За что они ненавидят его? Не за то ли, что он ненавидит их?

«Сергей Иванович, как вы считаете…» – они подкрадываются к нему по-змеиному со своими улыбочками. Их мужененавистничество – прямое следствие отсутствия мужского внимания. В их случае это клиника. Если вдруг появится у такой хотя бы намек на чувства, она начнет всеми силами отбрыкиваться и еще мстить тому, кто посмел их вызвать. Это не соответствует ее философии одиночества, ее искусственно поддерживаемому образу. Она испугается. Испугается своих чувств, несчастная. Что подумают люди? Не уличат ли ее в непоследовательности? Не посмеются ли над старой? Она отрицает счастье, она забыла, что это. Все мужики козлы – вот ее мантра. Если личная жизнь не складывается и шансы тают, да и нет уже, если честно, желания, и даже страшно – не проще ли жить с мнением, что все мужики тебе по боку? Их надо втоптать в грязь, чтобы выместить на них свои комплексы. Они не мужчины вовсе. Тряпки. «Наш Сергей Иванович рохля. Его баба им командует, он подкаблучник, по нему сразу видно». К примеру, так. Или иначе. Попробуй, загляни за неискренние матовые глаза и узнай, что там. Захочешь ли? Насколько ты любознателен, господин исследователь? Может, достаточно того, что видишь, и не стоит спускаться глубже?

Чем глубже, тем страшней, а у самого дна живут огромные древние ящеры.

У тебя они тоже есть.

Настолько ли ты смел, чтобы увидеть их?

Была перемена. Женщины пили чай и обсуждали приготовления к Пасхе: где они покупают и как пекут куличи, как красят яйца, какие же они дорогие перед праздником, а я не купила, теперь уже деваться некуда, а вот такой-то краситель лучше, изюма надо класть столько-то – и так далее. Это было содержательное общение, которое могло бы длиться часами, будь у них время.

Еще одна тема, которая всех волновала, – отключение холодной воды час назад. До сих пор не было известно, по какой причине и надолго ли.

Он сидел в кресле у окна, за раскрытой газетой как за ширмой, и не участвовал в разговоре. Лишь бы его не трогали. Он сегодня не в духе. Все сегодня не так. Раздражение ищет пути выхода наружу и то и дело выплескивается фонтанчиками. По другую сторону газеты – тот мир, с которым в данную минуту он не хочет иметь ничего общего, в том числе с яйцами и куличами. С каким удовольствием он заткнул бы сейчас уши!

Не тут-то было.

– Сергей Иванович!

Он сделал вид, что не слышит.

– Сергей Иванович!

К нему обращалась Штауб.

Отвлекшись от статьи о вулкане в Йеллоустоне, представлявшем угрозу не только для Америки, но и для всей планеты, он опустил газету и глянул поверх нее на Штауб.

На ее ссохшемся личике мумии возникло нечто весьма отдаленно похожее на улыбку. При этом ее глаза не улыбались и кололи его буравчиками.

Он в который раз отметил непропорциональность ее головы и гигантских очков, его тошнило от этого сухостоя в мышиного цвета старушечьем платье. А какая у нее улыбка! Боже правый! Старуха-процентщица. НЕженщина.

– Сергей Иванович, удовлетворите, пожалуйста, наше любопытство, – сказала она.

Он промолчал.

– Сергей Иванович, а ваша… э-э-э… супруга печет куличи? – спросила между тем Анна Эдуардовна, специально запнувшись.

Все стихло. Все ждали.

Он не хотел отвечать. Ведь не просто так спрашивают, а с иезуитской подложкой, с двойным дном, с издевкой. Глаза за стеклами очков знают, что делают. А что он? Разве он не получит извращенное, неприличное такое, удовольствие, когда его раздражение выплеснется? Как там у Ницше? Если долго сражаешься с чудовищами, опасайся, как бы самому не стать чудовищем? Они сидят в одной клетке, в зверинце: Проскурякова, Анна Эдуардовна и он, а другие прохаживаются по ту сторону прутьев и показывают на них пальцем: смотрите, мол, какие они уродливые и совсем на нас не похожие, разве что одна голова у них, две руки и ноги.

– Мы не отмечаем Пасху, – сказал он.

Штаубдесять

опешила, и ее голова коротко дернулась как у птицы.

– Совсем?

– Да.

– Почему?

– Мы не веруем в Иисуса Христа как в Бога. А вы?

– Что? – Она выпрямилась под его взглядом.

– Верите?

После секундной паузы она неестественно вскинула свой старушечий подбородок с лоскутами дряблой кожи снизу.

– Я – да. Верю.

– Боитесь?

–…

– Или рассчитываете попасть в рай?

Анна Эдуардовна впала в кому.

Проскурякова вышла на сцену.

– Сергей Иванович, вы слишком категоричны и не уважаете чувства других.

Тут и Анна Эдуардовна ожила. Ее затрясло от обиды и гнева.

– Во что же вы тогда верите, Сергей Иванович? – спросила она подрагивающим голосом.

– Я, Анна Эдуардовна, хочу быть ближе к этому миру. Разве здесь нет ничего, во что можно верить?

– Например?

– В человека. Но не в каждого.

– Вот это новости! – Проскурякова улыбнулась гадко. – Сергей Иванович у нас атеист! – Она окинула взглядом присутствующих, будто ликуя.

– Галина Тимофеевна, вы не возражаете, если я задам вам один вопрос? – сказал он.

Ей потребовалась вся ее выдержка, чтобы остаться в образе.

– Нет.

– Вы знаете, почему красят яйца?

– А вы? – Она не нашла ничего лучше, чем вернуть вопрос. Надо было срочно что-то сказать, вот и сказала.

– Да.

– Так может расскажете нам?

Она сказала это таким тоном, словно сделала одолжение. Она вскарабкивается на свой пьедестал, чтобы встать там в свою обычную позу уверенности и чванства. Она выше всех, даже если не знает, зачем красят яйца.

– Яйцо символизирует воскрешение Христа, – начал он. – По легенде, когда Мария Магдалина принесла его императору Тиберию, тот сказал, что оно не может из белого стать красным, а мертвый человек – воскреснуть. И как только он это сказал, случилось чудо и яйцо в тот же миг изменило цвет у него на глазах.

– Как интересно! Пожалуйста, расскажите нам еще что-нибудь про Пасху.

Ему на один миг почудилось, что она все знает и смеется над ним, но он тут же отбросил эту мысль: нет, она просто играет на публику. Она вывернула все так, что ее невежество – это норма и что пусть кое-кто не думает, что он самый умный.

– С удовольствием, – сказал он с нажимом. – Известно ли вам, что сладкая пасха, которую вы кушаете, символизирует гроб Господень? – Он сделал паузу. – Надеюсь, я не испортил вам аппетит?

Проскурякова не нашлась, что ответить, и это было несвойственно ей.

Зато Штауб включилась:

– Сергей Иванович, по вашему мнению, если человек не верующий, то он не имеет права отметить Пасху? У него ведь праздник. Это плохо?

– Я разве сказал, что это плохо?

– Вы, Сергей Иванович, кстати, крещеный? – спросила Вера Праксина, учительница географии. Она была высокая, худая и очень бледная, поэтому производила впечатление вечной болезненности.

– Нет, – ответил он коротко.

– А жена? – это Штауб.

– И она тоже не верит в Бога?

– Я не говорил, что я не верю. У каждого свой Бог.

Это было слишком для Штауб. Ее голова вновь дернулась.

– Вы же только что… Все слышали!

– Сергей Иванович, вы нас путаете, – Проскурякова пришла в себя и жаждала крови. – Сначала одно говорите, потом – другое.

Он усмехнулся:

– Если я не верю в то, что Иисус был сыном Божьим и воскрес, если не крещусь, не пощусь и не крашу яйца, это не значит, что я не верю в Бога.

– Сергей Иванович, вы кощунствуете, – раздался откуда-то слева писклявый голос.

Неестественно выпрямившись – словно у нее был столбняк – там сидела Зоя Ивановна, учительница французского. Выражение удивления и испуга присутствовало на ее ангелоподобном взволнованном личике. Зоя Ивановна, сорокачетырехлетняя женщина, казалось, в любую секунду была готова расплакаться, и не нужно было иметь воображение Достоевского, чтобы представить, как она закатывает мужу истерики, – в то время как смеялась она редко. Неблагодарные отроки прозвали ее «Мадам не дам», что соответствовало действительности.

– Зоя Ивановна, а известно ли вам, что такое кощунство? – спросил он, едва взглянув в ее сторону.

– Я преподаю французский, но русский язык тоже знаю. – Она обиделась и поджала губки.

– Сергей Иванович, здесь, между прочим, все умные. – Проскурякова вошла в раж.

Она среди умных первая. Хотя, судя по ее голосу, она не уверена, что знает точный смысл слова «кощунство».

Если бы он не был ее врагом, то сегодня стал бы. Отныне она будет подпитывать свои чувства к нему воспоминаниями об этой стычке в учительской и ждать удобного случая, чтобы вонзить ему в спину нож, который у нее всегда с собой. Аккуратней, мадам, не порежьтесь. Постарели вы, кстати, раньше времени, не находите? Это из-за характера. Взглянуть бы на вас лет через десять. Психологи знают, что особенности личности видны во внешности, и наоборот. Анна Эдуардовна в этом плане чудесный образчик. Интересно, какие эмоции вызывает у нее собственное отражение в зеркале? Не старуха-процентщица перед ней, не египетская мумия в огромных очках, а умная женщина, которая не может сказать о себе ничего плохого. Иначе невозможно было бы ей жить со знанием о том, кто она на самом деле. Природа-матушка не хочет, чтобы ее творение расходовало чересчур много сил на самокритику. Зачем? Это мешает и отвлекает от главного – от борьбы не на жизнь, а на смерть.