Елена Сазанович - Это будет вчера Страница 13

Григ

Ольга не появлялась два дня. Для меня эти дни были странными. Ни одной ночи я не спал спокойно. Мне снилась Мышка, в ушах звенел ее колокольчиковый смех, я чувствовал прикосновение ее теплых рук, я слышал поток беспорядочных нежных слов. И я вскакивал с койки в холодном поту. Моя память, которую я когда-то успешно похоронил, не давала мне жить, не давала мне просто физически существовать в этом замкнутом грязном пространстве. Я ощущал себя зверем, загнанным в клетку, под решетчатое небо и в центре этой клетки только – я, я, я… Я и моя память.

С каждым часом мне становилось больнее и больнее. Я раньше не знал такой боли, которая захлестнула меня целиком. И я вдруг отчетливо повил, что по-прежнему люблю эту огненно-рыжую девушку и никогда не переставал любить. Все годы, проведенные в этом маленьком солнечном городке, я ни разу не посмел себе в этом признаться. Но теперь – полное одиночество, навязчивые воспоминания заставили меня совершить это признание.

Я любил уже мертвую Мышку, кем-то так жестоко убитую и так жестоко свалившую вину на меня. Только бы она была жива! Она бы никогда не допустила этого! Она бы, как всегда, приняла мою боль на себя и защитила от боли. Я вновь с каким-то непонятным эгоизмом, который вовсе не подходил этим тюремным стенам, разозлился на Мышку. Ведь это все из-за нее! Из-за ее сумбурных поступков, неосознанных действий, неудержимого темперамента, который и загнал ее под нож, я должен торчать в этой страшной дыре, терпеть несправедливое обвинение, испытывать позор перед всем миром, который меня когда-то так ценил.

Но я тут же отогнал от себя эти мысли. Они, действительно, были некстати в этих холодных стенах под решетчатым небом.

– Прости меня, Мышка, прости пожалуйста, – и я не выдержал и расплакался. Громко. Не стыдясь своих глухих рыданий.

Вот так же когда-то, закрыв лицо руками, громко плакала Мышка. Я морщился, видя ее опухшие от слез лицо, ее воспаленные глаза. Мне было искренне жаль ее, но я ничего уже не мог изменить.

– Это не может быть, Гриша. Это просто не может быть. Это не правда, Гриша.

– Правда, – только и мог ответить я. – Возьми себя в руки, Маша, – я впервые назвал ее по имени. Назвать ее Мышкой было выше моих сил. – Возьми себя в руки, Маша.

Но вместо того, чтобы последовать моему мудрому совету, ее лицо как-то странно скривилось и она, не помня себя, выдернула из платья булавку и со всей силы воткнула ее в руку. Все глубже, глубже, глубже. Казалось, чем ей было больнее физически, тем больше прояснялось лицо, высыхали слезы. Я с ужасом смотрел на иголку, уже наполовину вошедшую ей в руку и, наконец, не выдержал и со всей силы ударил Мышку и резко вытащил булавку из мякоти ее руки. И только тогда хлынула кровь.

– Что ты делаешь?! Ты сошла с ума! Ты сошла с ума! Что ты делаешь?!

– Мне не больно, – усмехнулась она, безразлично глядя на струйки алой крови, уже просочившиеся под рукав платья. – Ты знаешь, – она подняла на меня белое, уставшее, постаревшее в один миг лицо, – ты знаешь, я, кажется, нашла место избавления от боли. Это физическая боль. Я теперь испытываю даже радость от физической боли. Это единственная возможность – забыться и забыть тебя. Понимаешь…

– Не понимаю! – закричал я.

Она как никогда раздражала меня. Она не хотела оставить себе возможность просто жить и не давала мне жить тоже. Мучая и заставляя мучить мою совесть, от которой я давно устал.

И я, так и оставив ее одну, бледную, постаревшую, с повисшей, как плеть рукой в пятнах крови, решительным шагом направился к выходу.

– Гриша! – раздался ее жалобный голос.

Я резко обернулся.

– Я не Гриша, слышишь! Смешное имя! Я не хочу быть смешным! В отличие от тебя. Меня зовут Григ. Слышишь, Григ! Слышишь?

Она услышала. И неожиданно громко, звонко расхохоталась. И на миг стала прежней славной веселой девчонкой по прозвищу Мышка с копной пышных огненно-рыжих волос. Резкая боль об утраченном, о чем-то самом дорогом и близком, как булавочка, пронзила мое сердце. Но я выдержал эту боль.

– Григ, – уже тихо повторила она. И в ее глазах я прочитал бесконечную грусть. И еще – смерть ее любимого парня Гришки. Что ж. Так будет лучше. Ведь Гришка, действительно, умер. Ведь остался Григ…

– Прости меня, Мышка, – сквозь слезы прошептал я. – Прости, – и, не выдержав этой боли, которую я только теперь осознал, схватил булавку, приколотую к воротнику, и со всей силы вонзил в ладонь. И облегченно вздохнул. И прикрыл глаза. Мышка была права. Становилось, действительно, легче…

– Григ, перестаньте, Григ! – и чья-то сильная рука выдернула из моей кожи булавку. Струйка крови растеклась по ладони.

Ольга сидела у моих ног и держала в руках мою окровавленную ладонь.

– Ольга, – прошептал я пересохшими губами, – Ольга, вы избавили меня от физической боли. Но не более…

– А более и не надо. Остальную боль вы расскажете мне. Все-таки, Григ, ваши глаза говорят, что в вашей душе есть еще крест.

В моей душе есть крест. И на мою душу он падает холодным серебряным металлом. Когда-то мне его подарила Мышка.

– Он тебя будет хранить, – улыбнулась она. – А еще чуть-чуть я.

Ты меня хранила, Мышка. Как и маленький крестик. Больше меня хранить некому. И больше не надо.

Ольга сидела напротив меня, поджав свои большие накрашенные губы. И мне почему-то так захотелось ее поцеловать.

– А ведь она вас любила, Григ, – Ольга улыбнулась своей белозубой ослепительной улыбкой.

– Я ведь тоже ее любил. И, видимо, люблю…

– Но тогда… Куда ушла, испарилась ваша любовь?

– В никуда. В никуда, Ольга. А такое понятие, как никуда не существует. Это вечность. И это я понял сейчас, сегодня…

А тогда… Тогда дорогой, в лаковой черной обертке фотоаппарат поселился в нашем маленьком доме. И мы поначалу ликовали, как дети. И даже забыли про скрипачку, бешено играющую по вечерам. Только перед самым сном нам становилось немного грустно и мы друг от друга прятали эту грусть. Мышка даже говорила, что вовсе и не любила никогда Моцарта – его музыка слишком сумбурна и беспорядочна – так пыталась она меня успокоить. А я отвечал, что Моцарт, может, и был гением, но его сумасшедший гений не подходил нашей мирной любви. Так мы, утешив друг друга, тесно обнявшись, мирно засыпали. Хотя каждый из нас прекрасно понимал ложь. Мы оба очень любили Моцарта. И нам обоим его так не хватало. Нашему простенькому, безалаберному миру, пахнущему до головокружения белым-белым жасмином.

Моя работа шла в гору, и я окунулся в нее с головой. Мышка, уже начисто забыв, что когда-то играла на скрипке, помогала мне с утра до ночи. Я ежесекундно чувствовал рядом ее плечо, ее помощь становилась для меня бесценной. Хотя вечером она уже не рассказывала сказочки, мы вместе подолгу мечтали, как совсем скоро про мои фотографии узнает весь мир, и этот мир я брошу к ногам рыжеволосой девушки.

И все же… Все же я чувствовал, что моя настоящая победа еще далеко. Фотографии были неплохими, в них было много солнца, много любви и много огненно-рыжей Мышки. Но не более. Мне хотелось гораздо большего. Меня уже потихоньку замечали в профессиональных кругах. Но я еще часто ловил на себе презрительные взгляды, брошенные на мои рваные джинсы и линялую майку. И если мои фотоснимки становились все профессиональнее, лучше, то наш потрепанный, выцветший мир под протекающим потолком по-прежнему не изменялся. Мне было больно от этого. Но с этой болью я уже не делился. Мне казалось, Мышка бы меня не поняла. Она думала, что если есть фотоаппарат, есть любимое дело, есть крыша над головой и есть любовь, пахнущая белым-белым жасмином, этого для жизни вполне достаточно. Я же так далеко не думал. Мое самолюбие не давало право на такие мысли…

Это случилось однажды. Однажды, когда вновь пошел дождь. Уже не хлесткий ливень, уже не ослепляющая молния, уже не раскатистый гром. Дождь был какой-то мелкий, скользкий, неприятный, и мне стало досадно, что работа, которая так удачно началась в лучах яркого солнца, так и не завершится сегодня.

И я, спрятав в лаковый футляр свой дорогой фотоаппарат и втянув голову в плечи, молча побрел по направлению к дому, своими старыми кодами шлепая по вязкой грязи. Я чувствовал усталость, давящую на мои заплетающиеся ноги. И от усталости, досады и раздражения уселся на какую-то мокрую лавку и прикрыл глаза. Я задремал и сквозь легкий сон почувствовал чье-то дыхание. Я вздрогнул и открыл глаза, и увидел высокие лаковые сапоги и огромный цветной зонт, закрывающий лицо. Я поежился и подумал, что кто-то все же гораздо счастливее меня. Во всяком случае у него есть непромокающие сапоги и непромокающий зонт.

– Может, ко мне рискнете под зонтик? – услышал я хрипловатый женский голос. – Во всяком случае, не мокнуть же под этим гадким дождем.

Я мгновенно уловил легкий иностранный акцент. Мне он почему-то понравился. И я, не сопротивляясь, а, напротив, поддаваясь желанию укрыться от этой мокрой скуки, сунул голову под яркий огромный зонт, и сразу же столкнулся с ней лицом к лицу. и она мне сразу же не понравилась. Коротко стриженные абсолютно бесцветные Белесы. Какие-то впалые блеклые глаза и неровные зубы. Она улыбнулась мне неровными зубами. Я поежился.