Наталья Рубанова - Сперматозоиды Страница 13

Много позже тот, кого науки любовной ради исследовала Сана едва ли не под микроскопом, скажет: кажется, я мешаю тебе, и она кивнет – разумеется, мешаешь. Да, она задыхается, ей словно жгут на горло наложили… И улицы, и деревья, и люди, и звери, и монастырь этот – все мертвое, мертвое: мертва и она, Сана, и звонок П. не в кассу, звонок П. не имеет значения, потому как задачка не имеет решения – что на Земле, то и на Небе, да только если на Земле помоечка, если на шарике – отзвук, что ж над шариком-то?..

И – вот она, кипарисовая аллея, вот монастырские кельи, гробы у глухой стены… Сухо, зябко – да страшно, Сана, чего уж там! Звериного одиночества, тоскливым своим капюшоном тебя накрывшего, бежишь: потому ходишь вокруг да около, в храм никак не войдешь, а когда, наконец, решишься, неловкость одну и почувствуешь, а дальше… Дальше вот так: гони, гробунок, э-эй! Поди, докажи, будто не тварь дрожащая! А коли переступишь, посмеешь коли переступить, в покое все одно не оставят: в том-то и гнусь… Назад, на шарик, чтоб дурь из башки повышибить: «Да мне крышка, крышка! – кричишь ты, судорожно пытаясь остановить поток пахнущей хлоркой слизи. – Хочешь убить свободу? Позволь сперматозоидам добежать: слоган, ха-ха, слога-ан…». Значит, стремящиеся у й т и – из-за страха останутся, а не потому что не в силах закон нарушить… Купи-продай – да сделка же, сделка: как ты – так и к тебе, а возненавидеть посмеешь – так бумерангнется, мама не горюй! «Быть в позитиве» выгодно, легче легкого арифметика; главное, чтоб не до кровищи тошнило-то… Есть, правда, одна нестыковочка – ни сном ни духом Любка про бумеранг тот: страшней войны герла в кривом зеркале, страшней смерти – можно ли такой верить?… Вот и Смита прикончили, когда он поверил…

Подобно Уинстону Смиту, записывавшему в дневник сомнения насчет правильности партийного учения, записывает Сана все, что касается правильности так называемого Высшего Замысла – чаще всего тот представляется ей чудовищным: или она чего-то не понимает?.. Ок, ок – пусть ей объяснят. Пусть хоть кто-нибудь, раз в жизни, объяснит, что, черт возьми, происходит на самом деле: если г-н Б. предполагает, будто она схватывает на лету все Его более чем пространные намеки, все Его знаки, то Он сильно ошибается! Почему в школе – одни буквы да цифры, пять химий в институте – зачем? Для чего приходят в сны ее препараты (чаны с формалином, сборящаяся на коленках трупов кожа) – неужто именно ей, Сане, было нужно все это?..

В ней, наверное, взорвалась тогда целая вселенная. В зрачках прозвенела ярчайшая вспышка синего: в точности как глаза П. Потом все куда-то ушло, оставив лишь голубоватую, с еле заметным перламутровым оттенком, горку… Колумбарий чувств-с: Сана собрала пепел в коробочку, да и сложила в заветный ларчик: свет мой, зеркальце… «Как разорвать энергетическое кольцо? Как освободиться?» – спрашивает она звенящую пустоту и почти не удивляется глухому рефрену Смита: «Свобода – это возможность сказать, что дважды два – четыре, а ты не можешь, не можешь ничего сказать: задачка не имеет решения… Это все крысы, крысы… Эх, если б не крысы, Сана, если б не эти проклятые крысы!..».

Потом, в самый разгар изматывающих бессонниц, материализовался Володя: недавно разведенный и потому легкий, всех любящий («ja tebja obozhaju», sms). Зверюга ласковый! Главное не испугаться, искрометную легкость его принять… возможно ли? Сана лежала пластом несколько дней, а то, что в трубку кашляла, когда на работку-то звонила, так то не в счет: счет на бутылки коньячные шел («Старый Кенигсберг» – раз-и, «Старый Кенигсберг» – два-и, «Старый Кенигсберг» – три-и…), поэтому после того как алло прохрипела, для ответа на «Как жизнь?» в кармашке мозга одно лишь «Подыхаю» нашла («Старый Кенигсберг» – четыре-и…) – «Прости, что-то со связью…»: вот и славно, не хватало еще, чтоб он ее в таком состоянии…

Отражение, если б Сана удосужилась посмотреться в зеркало, впечатляло – сине-серые круги под глазами, щеки в красных пятнах, слипшиеся ресницы, опухшие веки… Оплакивала ли она себя, жалела ли себя эгоистично? Едва ли – скорее, «заливала» то, что в одиночку душе ее было никак не осилить (ниасилил, новояз двадцать первого) – или, быть может, справляла своеобразные поминки по чуду чувства, чистейшая энергия которого, как ей казалось тогда, сливалась прямиком в унитаз… «А ведь могло быть и хуже!» – слабо обнадеживал Плевако. О, как мечтала Сана утонуть в П., уткнуться носом в ёжикотуманный его затылок, а потом взять да и лизнуть, словно рождественский леденец, обманный его зрачок – да вот, кажется, войди П. сейчас, и Сана оживет, моментальная реанимация: отвратительная коньячная маска упадет на пол и разобьется… Милый волк (волк сидел на карнизе, видела Сана), коли не съешь, почему не отпустишь, не остановишь? Зачем тебе я, для чего встреч со мной ищешь, почему Саночкой называешь? Papa-papa, если б знал ты, что будет, неужто позволил бы живчикам добежать?.. И пр. и пр.: Сана причитает целый день и весь следующий («Старый Кенигсберг» – раз-и…), а на третий – под пиво – начинает различать некоторые предметы. Вот, к примеру, если доползти до ванной, то можно разглядеть на полочке такой предмет, как Britva Obiknovennaja: в пластмассовом стаканчике, la-la, убей меня нежно, дзынь-ля-ля… «Я еду!» – «Володя, нет, я заболела…»: он кладет лед на лоб Саны и целует в ложбинку шеи; рефрен сансаркиного rondo[37], конечно же, все будет хорошо. «Когда?» – спрашивает вдруг Сана с пугающей серьезностью. – «Что – когда?» – отстраняется Володя. – «Когда хорошо будет? Ты скажи, я запишу. На стенке, здесь вот… на этом самом месте. 365 палочек начерчу, и еще… еще столько же… я ведь столько палочек начертить могу, сколько нужно, – а потом вычеркивать буду… минус один мозг, минус тридцать…»

Володя касается Саны, пожалуй, даже слишком бережно – касается так, будто у нее нет кожи: да у нее и впрямь, поражается он, нет кожи! Женщина без кожи: что с ней делать теперь?..

Она вертит в руках концентрат стеклоомылителя и, читая по слогам меры предосторожности – «Не принимать внутрь, вызывает отравление», – начинает с чистого листа.

[распоротое равновесие]

Она выплыла, конечно: это называется «взять себя в руки», «поставить голову на место» – как там еще говорят? Душа отторгает чужеродную, сотканную из боли, субстанцию: вытеснение, замещение, как учили… Слова-слова, думает Сана, много-много слов, как много, целая бесконечность! Хрустальная «восьмерка» не ею изобретенного любовного велосипеда разбивается вдребезги, amen.

Итак, по пунктам: вытеснение, замещение. «Все хо-ро-шо, все оч-чень хо-ро-шо, и будет только лучше» – аффирмация; а то, что на душе саднит… что ж, ларчик-то цел: подарок П., идеальная тара для пепла (отбросы анимы, скажет потом Сана) – вот, собственно, и все.

И все?.. Неужто – все? А дальше? После «всего»?.. После пепла, пусть и нежнейшего дымчатого оттенка, пусть и пахнувшего сандалом, розмарином, бергамотом – что? А дальше, Сана, играем в доктора. «День сурка» помнишь? Надо сделать, как там… – В смысле?.. – Начало истории переписать. Как будто не было ничего… – Как это начало истории переписать? Что значит – не было ничего, если все было? Если ты сам все, что было, и спровоцировал?.. – Ты не понимаешь. Если переписать начало истории, все по-другому будет. Мы ведь не сможем, как бы я ни лю… – А ты и не любил. Никого, даже себя.

Одно время П. тщетно успокаивал ноющую совесть тем, что Сана якобы потеряла к нему интерес, как сама «призналась». Ощущал ли привкус неправды? Догадывался ли, что потерять интерес столь быстро, если речь, конечно, идет о чем-то менее расхожем, нежели виртуальный секс за утренним кофе, невозможно в принципе?.. Вероятно – да, однако принятие лжеигры, призванной хранить честь Саниного «мундира», не спасало от натянутости. Опять и снова убеждала себя Сана в том, будто потеряла голову не столько от самого П., сколько от его фоторабот: стильных, необычных, по-настоящему талантливых… Она ведь с детства болела всеми этими черно-белыми картинками, чудесным образом превращающими обыденное уж если не в сказку, то, по крайней мере, во что-то нетривиальное. Все началось, конечно, с «Советского фото» («Показывать не только кино, но и интересные для пропаганды фотографии с соответствующими надписями»![38]), ну а потом – венгерское «foto»[39], потом – чехословацкий «Revue Fotografie»[40]: кипы, кипы журналов, пылившихся теперь в чулане, – однако пустить с молотка отцовскую коллекцию не поднималась рука, и если это не пародия на якобы инцест, то что?.. Что, Сана?.. Найдешь ли словцо, в карман ли за горстью букв полезешь?.. Она отпихивает Кукловода, пытаясь освободиться от невидимых нитей, впившихся в запястья – она не знает, что в нынешнем ее состоянии подобное «освобождение» походит более всего на самоубийство: Сана все еще не готова к такого рода свободе. Впрочем, если б кто-то намекнул ей на это, она бы в лучшем случае усмехнулась – марш агрессивного бессознательного, tra-ta-ta-ta, ну а пока – пока! Это не «смертельная любовь», не «дружба» и пр. дырбулщилщина – это, на самом деле, Izvrashenie Obiknovennoe, скажет Сана П., а он пожмет неуверенно плечами и отойдет – он всегда отходит, если звонит ж. Но что, если правда?.. Если все так и есть на самом деле?.. Что, если Сана никогда не любила самого П.?.. Если мечтала, глядя на него, о ком-то выдуманном, несуществующем?.. О том, кого действительно нет на свете?.. И был разве виноват П. в том, что не оправдывал иллюзорных ее ожиданий? Был ли виноват в напускной жесткости, позволяющей не привязывать к себе Сану – почти сестру, почти сиамского своего близнеца? (Не слишком ли быстро, кстати, срослись?). И следовало ли считать «холодным» взгляд ледяного человека[41], если он, на самом деле, был от природы с’нежным?.. Они и встретились-то в январе, в снег, в снег, папочкиродные, двадцать восьмого: лишь свадьба – дурацкое словечко, дурацкое, – чужая была. Ну да, интересный персонаж, необычный, думала тогда Сана, разглядывая издали профиль, но ей-то, ей-богу, ей-то что за дело?.. Сама лишь год как раскольцевалась, от «одиночества» устать не успела: хорошо ей одной – хотя что значит одной, когда внутри так много всего?.. Потом, конечно, разглядела П., всего разглядела, с головы до пят, а не надо было: но что надо, что-о? Бежать, детка, бежать – хоть сломя голову, хоть без головы: не посмотреть, не обернуться ни разу, не ощутить губ, не коснуться ни затылка, ни подбородка: не возжелать ближнего.