Ануш Варданян - Мой папа-сапожник и дон Корлеоне Страница 14

По склону холма к сараю уже ковылял старик-сторож с допотопной берданкой. Бежал, прихрамывая, так как не успел толком обуться. Ружье держал прикладом к бедру, кажется, что вот-вот начнет палить, по-ковбойски, от ноги. Хрипел на ходу, но не мог вымолвить ни одного толкового слова. Только:

– Я… Где… Мать… Хрен… Отец…

Заметив в моих руках упаковку опасного химиката, трудовик закричал громко, но нестрашно:

– Бросай брикет!

И женщины согласно закивали:

– Это правильно, мальчик. Не надо баловаться с этим. Яд это.

Я послушно бросил – спорить с ними было бессмысленно. Да и были правы они – мы, шайка малолетних хулиганов, проникли в закрытое помещение и пытались спереть казенное имущество. Вернее, это я сделал. Мне и отвечать. Я бросил брикет на землю. Под ноги.

– Выходи! К директору поедем.

Я вышел из сараюшки, побежденный, но не сломленный. Мои товарищи потянулись за мной. Трудовик, наконец, перестал терзать Ваниково ухо и толкнул его ко мне. Наверное, не со зла, но он сказал, обращаясь ко мне:

– Я знаю, это ты всех совратил. Я знаю! Кто бы еще до такого додумался? Отец ненормальный и сын туда же!

Не стоило ему говорить этого. Он и сам понял что перегнул палку, правда, чуть позже на полмгновения после того, как слова были уже брошены. Но учитель труда был не слишком оборотист мыслью. Женщины покачали головами. Мальчишки мстительно просияли, предвкушая крутой поворот истории, в которую они влипли из-за меня. Ведь центральным объектом внимания старших становился я, выводя их из-под прямого удара. И я принял вызов.

– Мой отец, если узнает, что вы про него говорите, никогда не сошьет вам сапоги, – процедил я.

– И не надо! Я в городе покупаю, в магазине.

– Мой отец никогда не сошьет вам сапоги, когда вы покалечите ногу и не сможете ходить в магазинных.

Наш трудовик был энциклопедистом по части ремесел, эдаким Дидро молотка и болгарки. Но тут он растерялся. В моей интонации он уловил сигнал опасности, но сами слова до него не долетели. С чего это он должен покалечить ногу? Может быть, я что-то знаю, о чем он еще не догадывается? Может быть, мне от бабки передались кое-какие способности ведовства, о которых в деревне шушукались, но всерьез никто не верил? Или…

– Ты мне?! Сопляк, ты мне угрожаешь? – догадался, наконец, учитель.

Женщины посмотрели на меня осуждающе, правда, через поволоку нежности. Это были взгляды сожаления перед казнью слишком молодого осужденного. Не более. Я ошибочно принял их как знак ободрения и вместо того, чтобы заткнуться, все лез и лез на рожон:

– Я не угрожаю, просто предупреждаю.

– Всякое может случиться.

– Не верю своим ушам!

– Жизнь длинная штука, – я представлял себя героем вестерна.

– Выходи, пойдем к твоему отцу, разбираться! – не вытерпел учитель.

– Вы же сказали к директору.

– И к директору!

Но никто никуда не пошел. Онемев от ужаса, Ваник вдруг воздел руку и указал на дымящуюся в углу сарая солому, которая быстро занялась сине-белыми языками пламени. Они громко хлопали, как птицы крыльями.

– Женщины! Ведра! Вода! – успел скомандовать полевой сторож.

Но учитель труда все-таки недаром считал себя человеком просвещенным. Кое-что и он понимал в жизни.

– Поздно! – крикнул он, учуяв характерный горьковатый запах. И потащил всех подальше, на край поля, в канаву.

Через секунду раздался взрыв! Что это был за фейерверк, что это было за зрелище! Любуясь им, я поднялся из нашего убежища, хоть меня и тянули вниз чьи-то цепкие руки. Хлопок за хлопком, по нарастающей, раздавались взрывы. Снопы зеленовато-синих искр вылетали из-под крыши, а затем полились из всех щелей домика. Все, что в нем могло гореть, поддержало эту затею… Пламя плясало, пульсировало, клокотало. Оно то отступало, вдруг увлекшись созерцанием синеватых искр, а то разгоралось с новой силой, поглощая и искры, и их мерцающий свет. Затем наступала очередь искр белых, а потом лиловых и даже черных. И каждый раз огонь влюблялся в них заново, обещая каждому цвету свою вечную верность. И каждый раз обманывало, каждый раз испепеляло своей любовью и изменяло, не простившись, не попросив прощения. Это было пиршество огнепоклонника. И я был им в эту минуту.

По счастью, огонь сосредоточился только внутри и немного вокруг временного склада, давая надежду на то, что остальное колхозное имущество останется в сохранности.

И все это я рассказал отцу, когда меня привели к нему на допрос. Он слушал внимательно, а за дверьми гостиной, где я изливал ему свою душу, напряженно ожидали его решения мама, дедушка, бабушка, директор колхоза, трудовик и даже сторож. Несколько женщин были делегированы с поля. Они говорили, что я хороший мальчик. А я думал, что пришел судный день. Может быть, убьет меня папа за то, что я опозорил его имя. Может быть, в последний раз я гляжу на его суровое и спокойное лицо. Он сидит спиной к окну, и я вижу своих сестер. Они залезли на кривую шелковицу, чтобы не пропустить ничего из того, что произойдет в комнате. Лицо мужчины и две девочки, ползущие по ветке. Маленькая – бесстрашная, впереди, мимоходом сует в рот спелые тутовые ягоды. А та, что постарше и потяжелей, – держится ближе к стволу и машет мне. Глядя на них, я понимаю, что жизнь не закончена, она продолжается, и я рассказываю отцу про то, как закурил…

А когда мы с отцом вышли из комнаты, многим ожидающим на нашей террасе пришлось разочароваться. Он сказал:

– Сын мой был неправ, но наказывать его одного было бы несправедливо. Их пятеро было? Пятеро и ответят.

Он сказал это так, что никому и в голову не пришло спорить с ним. А он продолжил:

– Можно подыскать алкоголику работу в цехе розлива водки? Можно. Но беда тому алкашу и тому цеху. А если нужно испытать на прочность диван? Допустимо ли лентяя определить к этому делу? Почему бы и нет? Но диванная лежанка продавится раньше предусмотренного срока, это определенно. А на боках у испытателя обозначатся пролежни. Что поделаешь, в жизни так и бывает – подобное притягивает подобное. Грех и факт, мечта и грабли трутся друг о друга, высекая когда восторг, когда горестное недоумение. Но если вдуматься, то почему они не могут соседствовать? Так, как это произошло у нас. Мой мальчик любил огонь. Другие мальчики любили курить. А вы разместили склад химикатов против всяких правил безопасности. Кто виноват?

Отец удивил всех. Мама первая открыла рот. Дед слегка поддел ее локтем, и она тут же, по-бабьи, прикрыла рот ладонью. Председатель колхоза завертелся на стуле, искал глазами зама, чтобы устроить ему разнос. Но суровый взгляд моего отца нашел глаза председателя и поднял со стула грузное его тело.

– Вот были слова, а теперь начнутся дела, – сказал папа.

И он отвел взгляд, и председатель упал обратно, надежно припечатавшись к скрипучему сиденью.

– Мы поделим расходы с отцами всех мальчиков. А вы напишете, что склад сгорел сам.

Председатель закудахтал было, стал жаловаться на жизнь, прибедняться. Рассказывал, как тяжело приходится человеку в его положении – скидок никаких, а спросу много. Но мой папа раскусил подлеца. Он знал, что председатель мечется между желанием получить отступного и грядущим наказанием, которое непременно последует от областного руководства. Но если, с деньгами или без них, разнос от начальства неминуем, не лучше ли замять дело полюбовно? Председатель колхоза задумался. Что ж, деньги все же слаще, с ними любое наказание можно пережить. А ведь его старшему сыну даже самая неказистая невеста в деревне отказывает, потому что он хоть и из хорошей семьи, но глуповат, и поправить положение можно только покупкой ему личного автомобиля. На машину каждая клюнет. И председатель выдохнул:

– Замнем, пожалуй.

Отец удовлетворенно кивнул. И все остались довольны.

Когда все ушли и мы с отцом остались одни, он взглянул на меня печально и спросил:

– Как ты думаешь, в чем твоя вина?

– Отец, я не специально…

– В чем вина?

Я молчал, подбирая мысли, составляя их в слова. Папа терпеливо ждал.

– Я сделал то, что нельзя исправить, – выдавил наконец я.

Тень улыбки скользнула в глазах. Он погладил меня по голове и поднялся. Разговор, урок и наказание были закончены, предмет исчерпан.

Вечером я случайно подслушал разговор родителей. Они сидели на террасе, на старом продавленном диване и смотрели на звезды, засеявшие небо. Мама спрашивала, где же мы найдем столько денег, а отец отмалчивался и гладил ее по голове.

– Ты мне всегда говоришь «не волнуйся – не волнуйся», а я не могу не волноваться, мне детей кормить, – ответила мама, будто отец что-то сказал. – Откуда у нас деньги? Все и так заложено-перезаложено. Вот теперь сынок дел натворил.

Отец тихо улыбнулся, сверкнув в темноте белоснежными зубами.

– Обещаешь, что все будет хорошо? – спросила Люся.

Хачик потеребил кончики ее пальцев.

Я стоял под звездным небом в кустах чайной розы и пытался на всю жизнь запомнить увиденное. Я старался запечатлеть каждую деталь, каждый штрих, словно завтра мне предстояла вечная разлука с родителями. Короткий и болезненный подзатыльник нарушил мою идиллию. Покачнувшись, я схватился за первое же, что попалось под руку. Им оказался затрепанный френч деда.