Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны Страница 15

Не успел Щупляков опросить и половины тех, кто попал в его списки, как ему сообщили о точно таких же по содержанию надписях на гаражах у Гнилого оврага. То есть происшествие, которое можно было бы как-то локализовать в стенах комбината, выплеснулось наружу и стало достоянием всего города. Собственно говоря, Щуплякову от этого не стало ни жарко, ни холодно. Он даже почувствовал некоторое удовлетворение от всего этого хотя бы потому, что никакой симпатии к Осевину не испытывал. Однако антипатии антипатиями, а дело делом. Здесь можно даже поволынить, ссылаясь на трудности, на ограниченность своих возможностей и прочее. Олегу Михайловичу очень не хотелось предстать перед работниками комбината и жителями Угорска в роли полицейского, для которого буква закона превыше человеческих отношений, тем более что эта буква стоит на стороне Осевкина, хотя и бывшего бандита, но состоявшегося препринимателя, трогать которого нынешним властям нет никакого резона. Поверхностный анализ, основанный на степени высыхания краски, показал: черная надпись на стене корпуса появилась как минимум за два дня до того, как ее обнаружил сам Осевкин. Следовательно, ее или не замечали все это время или делали вид, что не заметили.

Далее. Сравнительные фотографии надписей на гаражах с надписью во Втором корпусе, полученные с помощью цифровой камеры, свидетельствовали, что они сделаны разными людьми. А на гаражах – так не менее чем тремя писаками. Что касается надписи во Втором корпусе, то было совершенно непонятно, как ее вообще умудрились сотворить, если иметь в виду двенадцатиметровую высоту стены, лишенной каких либо зацепок, и почти двухметровые буквы.

Ничего не объясняли и обнаруженные в подсобке две раздвижные лестницы и одна стремянка. Стремянка отпадала: даже если встать на самую верхнюю ступеньку, то и в этом случае, будь ты хоть каким эквилибристом, не получится то, что получилось. То же самое и с лестницами. Чтобы сделать такую надпись, нужно передвигать лестницу через каждый метр. То есть слезать, снова залезать и так далее. Правда, поскольку лестниц две, можно переходить с лестницы на лестницу, не спускаясь на пол, но тогда возникает вопрос: сколько же человек участвовало в этом преступлении? Конечно, писание с помощью баллончика упрощает дело, но время… И новый вопрос: сколько надо было потратить времени на все эту работу? И при этом быть уверенным, что никто из чужих не войдет. Да еще в полной темноте. Потому что включение света там, где ему не положено гореть, сразу же фиксировалось на пульте слежения. А места работы, которые вели все три бригады в свои смены, были удалены от стены с надписью на приличное расстояние и, следовательно, освещению не подлежали. Значит, фонарик. Но надпись сделана будто по линейке…

Правда, есть еще кран-балка, но пользоваться ею можно лишь с разрешения дирекции комбината, то есть в том крайнем случае, когда надо заменить какую-то часть конвейера, а все остальное время она стоит отключенной от электросети и даже запертой на замок и опломбированной.

И то, что казалось поначалу простым, обрастало все большими трудностями, пока Щупляков не пришел к выводу, что искать на комбинате не имеет смысла: никто ничего не скажет. Тогда он решил зайти с другого бока – со стороны мальчишек, расписавших гаражи. Потому что никто, кроме мальчишек, сделать это не мог. А уж через них выйти на их отцов. Он даже увлекся этим своим расследованием, первым в его жизни. Ему хотелось взглянуть в глаза тем, кто это сделал, понять, кто стоит за этим, как глубоко разрослось недовольство, стоит ли ему поддерживать недовольных, оставаться нейтральным или принять сторону Осевкина. Над всем этим надо было хорошенько подумать, чтобы не прогадать, потому что однажды он прогадал, встав на сторону не тех, кто рвался и пришел к власти в начале девяностых прошлого века, хотя не испытывал симпатии ни к тем, ни к другим, а в результате его вышвырнули из органов, как человека не только бесполезного, но и вредного.

Рабочий день первой смены давно закончился. Щупляков закрыл свой кабинет и, как обычно, обошел территорию комбината, проверяя охрану и работу телекамер. Сделав дежурному кое-какие распоряжения, вышел за проходную. Постоял немного, оглядываясь, будто вспоминая что-то позабытое, но важное, затем пошагал в сторону жилого комплекса Ручеек, в одном из домов которого находилась его квартира.

Солнце, между тем, переместилось на северо-запад, постепенно погружаясь в огненную купель кровавой зари. Щупляков наморщил лоб, вспоминая, откуда у него это сравнение зари с купелью, но так и не вспомнил.

Глава 10

Дома Щупляков переоделся, нахлобучил на голову широкополую шляпу, на глаза – большие защитные очки.

– Куда это ты собрался, Олежка? – спросила жена, выйдя из спальни, скользя одной рукой по стене, а увидев маскарад на своем муже, которым он пользовался в те годы, когда только начинал работать в КГБ, округлила черные глазищи, прошептала: – Олеженька, что это значит?

– Абсолютно ничего не значит, – с беспечной улыбкой произнес Щупляков. – Пожалуйста, не беспокойся. Я вернусь минут… примерно через час-полтора. Ужинай без меня…

Вид у нее действительно был очень болезненным. У Щуплякова защемило сердце. Он подошел к ней, приобнял за плечи, слегка разлохматил ее прямые жесткие волосы, тронутые сединой, но они тотчас же приняли прежнее положение. Эта скупая ласка идет у них с тех давних пор, когда они были молодыми, а ему, лейтенанту госбезопасности, как всегда, нужно уходить. И чаще всего неожиданно, и чаще всего в ночь. В ту пору жена была молодой, стройной, жизнерадостной, здоровой женщиной. И вот уже который год что-то точит ее изнутри, отнимая силы и надежды. И все это последствие давней автомобильной аварии на дороге.

– Извини, дорогая, мне нужно идти. Не провожай. И не волнуйся, – чмокнул жену в щеку и вышел за дверь.

Вызвав лифт, он спустился на второй этаж, постоял, прислушиваясь: на первом этаже разговаривали. Вызвали лифт. Голоса сместились и стали глуше. Лифт, пощелкивая, полез вверх. В глубоком колодце лестничных пролетов установилась настороженная тишина. Щупляков достал из кармана пакет, из пакета что-то лохматое, в полумраке на ощупь приклеил себе седую бороду и усы. Затем спустился на первый этаж, в стороне от бдительной консьержки, еще несколько ступенек к двери черного хода, открыл ее ключом, вышел и пошагал, прихрамывая, опираясь на палку, к окраине города, время от времени проверяясь, не идет ли кто за ним следом. Нет, никто не шел.

За последними «хрущебами» кончалась цивилизация и начинался частный сектор – без асфальта, водопровода, канализации, газа. Газ, правда, был, но в баллонах, имелось электричество, несколько водоразборных колонок на пересечении улиц с переулками, а кое у кого колодцы во дворах. Над крышами торчали печные трубы. Щупляков брел по пыльной улице мимо домишек, построенных задолго до начала двадцать первого века. Крытые где шифером, где железом, где только рубероидом, уже во многих местах поросшим густым ярко-зеленым мхом, они таращились подслеповатыми окнами сквозь листву деревьев и кустов на дома противоположной стороны улицы. За заборами неспешно пошевеливалась чужая, неинтересная жизнь.

Возле аккуратной калитки в таком же аккуратном заборе, за которым густо разрослись кусты сирени и жасмина, Щупляков остановился и постучал в него палкой. Прошло минуты две-три, прежде чем отрылась дверь и на крыльцо вышел человек лет шестидесяти, в пузырчатых штанах неопределенного цвета и покроя, в линялой безрукавке, облегавшей широкую грудь и покатые плечи, в которых еще угадывалась былая сила. Он с прищуром глянул на стоящего у калитки человека, спросил:

– Чего надо?

– Подай убогому на пропитание, мил человек, – хриплым голосом ответил Щупляков.

– Не там просишь, дед, – послышалось в ответ.

– У кого ж, мил человек, и просить, как не у таких же убогих, как я сам? Не в «Ручейке» же. Так там не только не подадут, а еще и по шее накостыляют.

Мужчина на крыльце явно раздумывал. Затем спустился по ступенькам, подошел к калитке, взялся за штакетины руками, спросил негромко:

– Щупляков, ты, что ли?

– Черт тебя обманешь, – коротко хохотнул Щупляков, но тоже тихо, с оглядкой.

Мужчина открыл калитку, пропустил гостя, посмотрел влево-вправо, и только тогда пошел следом.

Они сидели за столом напротив друг друга, рассматривали друг друга и молчали. Хозяин, с лицом, изрезанным морщинами, смотрел из-под лохматых бровей весьма неласково; Щупляков, не сняв бороды и усов, но без шляпы и очков, с легкой усмешкой.

Первым не выдержал хозяин, спросил:

– Говори, с чем пожаловал.

– С чем пожаловал, чуть позже. А пока небольшая предыстория. О том, что Алексей Дмитриевич Улыбышев обосновался в Угорске, я узнал от Левина. Это тот Левин, который из Четвертого управления. Он меня и рекомендовал Осевкину. Я тогда на мели сидел, выбирать было не из чего. А что тебя не навестил, так исключительно потому, что берег для особого случая.