Жанна Абуева - Дагестанская сага. Книга I Страница 15

Люди богатые и просто зажиточные тысячами отправлялись в топку революции, которая с удовольствием поглощала всех, не разбирая, порядочный это человек или нет, достойный или подлец…

Время шло, и известия становились всё более тревожными. Буйнакская тюрьма была полна арестованными за сопротивление новым властям людьми, которые арестовывались сотнями, а их нажитое веками добро конфисковывалось в пользу государства.

У стен старого здания тюрьмы с раннего утра и до позднего вечера толпились одетые в чёрное женщины, приходившие сюда как на службу с единственной целью – быть поближе к своим мужьям, отцам и сыновьям и томившиеся в неведении, не теряя при этом надежды выяснить хоть какие-нибудь новости об их судьбе.

А новости были пугающими, ибо новая власть не испытывала ни малейшего сочувствия к своим врагам. Страшное слово «расстрел» висело над судьбами арестованных людей, и избежать этого было невозможно.

Вместе с другими женщинами Парихан простаивала часы и дни под стенами городской тюрьмы, за которыми томились её муж, и братья, и сыновья, и племянники, и была в таком отчаянии, что встреча с беглянкой-дочерью не вызвала в ней тех эмоций, каких можно было бы ожидать в другое время. Айша, вместе с матерью и другими горянками простаивавшая у тюремной стены, лелеяла хрупкую надежду, что, возможно, всё как-то образуется. Молодая женщина носила под сердцем своего первого ребёнка, но сейчас ей было не до этой радости.

Из Турции вновь им пришло известие от Ахмет-паши, сообщавшего, что он желает оказать содействие и что готов уже к отплытию пароход для тайного вывоза в Стамбул семьи его друга, досточтимого Ибрагим-бека. Но Парихан, однако, решительно отказалась ехать, сказав, что, пока её муж и братья находятся в тюрьме, ни один из членов её семьи не тронется с места.

А вечерами измученные женщины отправлялись в дом Ансара, где проводили тревожные ночи в ожидании следующего утра с его пугающей неизвестностью.

Когда ждать стало невыносимо, Айша приняла решение отправиться в Порт-Петровск и встретиться с Шахри и её высокопоставленным супругом, который, возможно, захочет и сумеет им помочь.

И вот они с Ансаром уже едут в переполненном вагоне в новую дагестанскую столицу, Махачкалу. По прибытии туда они долго плутают по незнакомым улицам в поисках того самого «правительственного» дома, где теперь жила их Шахри, и наконец, миновав препятствие в виде строгой охраны, Айша крепко сжимает в объятиях свою подругу и плачет, но теперь уже от счастья, и Шахри тоже плачет, не веря, что видит, наконец, свою дорогую Айшу.

После первых радостных минут долгожданной встречи Айша и Ансар рассказали Шахри о том, в каком ужасном положении оказались Ибрагим-бек и вся его семья.

Они сидели в просторном зале за большим обеденным столом на стульях таких хрупких и изящных, что казалось, они вот-вот развалятся; большая лампа с зелёным абажуром мягко освещала высокий потолок комнаты, сплошь уставленной стеллажами с обилием книг в тиснёных переплётах. Они пили чай вприкуску с сахаром и крошечными квадратными печеньями, и всё здесь было так спокойно, и уютно, и безопасно, что случившееся с родными казалось сейчас Айше далёким и неприятным сном.

Шахри обещала поговорить с мужем, чтобы тот похлопотал за арестованных, и, возвращаясь обратно в Буйнакск, взволнованная встречей Айша не скрывала от Ансара своих чувств. Появилась надежда, и от этого на сердце у молодых людей стало немного легче.

Шахри сдержала слово, и Манап, для кого судьба близких его любимой жены не была безразлична, хлопотал в инстанциях об облегчении участи людей, на которых он не мог держать зла, пусть даже они были его классовыми врагами. Хлопоты его увенчались успехом, и слово «расстрел» заменилось словом «ссылка». Вся семья Ибрагим-бека была приговорена к бессрочной ссылке в далёкую, холодную Киргизию. Саму же Айшу спасло от ссылки то обстоятельство, что она была замужем за человеком, к которому у новой власти претензий пока что не было.

Времени на сборы не отвели, и прямиком от тюрьмы арестованных погнали на вокзал, где конвоиры принялись заталкивать людей прикладами в грубо сколоченные вагоны, где обычно перевозили скот. В воздухе стоял неумолчный плач, и вой, и стенания, и, конечно же, проклятия, посылаемые одними «врагами» другим.

С огромным трудом протискиваясь сквозь толпу людей, Айша бежала по перрону с громким криком: «Мама! Мама!», пока, наконец, не увидела мелькнувший профиль матери, а рядом лицо Ибрагим-бека, разом постаревшее и бесконечно родное.

– Отец! – закричала Айша, и он услышал её крик и едва успел повернуть к ней лицо, как конвоир стал грубо вталкивать его в вагон.

– Отец, прости меня! Прости меня! – громко кричала Айша на весь перрон. – Отец, прости меня! Мама, мамочка-а-а!..

Лицо Ибрагим-бека, бледное, как мел, вновь промелькнуло в проёме вагона и, встретившись на миг взглядом с дочерью, тут же исчезло, а над перроном, перекрывая остальные голоса, вдруг раздался гневный крик Парихан:

– Будьте вы прокляты! Всё у нас отняли: землю, горы, пастбища, дома, а теперь отнимаете свободу и даже воздух! Будьте же вы прокляты-ы!

– А ну пошла вон, кулацкое отродье! – грубо завопил конвоир и ткнул прикладом женщину в вагон, такой переполненный, что люди не могли двигаться и просто стояли, тесно прижавшись друг к другу.

Последнее, что увидела Айша, прежде чем потерять сознание, был состав, уносящий её близких прочь от родных мест.

В ту же ночь у неё начались схватки, и к утру она родила мальчика, который умер, не прожив и недели. Измученная и опустошённая, Айша не могла думать о случившемся иначе, как о каре, посланной ей Всевышним за её побег из родного дома.

Мысль, что она никогда больше не увидит родителей, жгла её сердце калёным железом, и она оплакивала их, и своего умершего младенца, и свою такую несчастную долю.

После всего, что произошло, молодая женщина сменила цвет своей одежды на чёрный, и в другом цвете её уже не видели.

Глава 6

Пустынная ледяная степь могла бы показаться безжизненной, если бы не угрожающе воющий холодный ветер, беспорядочно поднимающий ввысь мутные столбы снежной пыли.

На фоне дикой природы железнодорожный состав, внезапно прорезавший степную ширь, выглядел неуместно и даже искусственно, хотя само его здесь появление свидетельствовало о том, что люди успели пробраться и сюда, освоив и эту навевавшую уныние территорию, а иначе откуда быть здесь железной дороге?

Один только ветер, хозяйски разгуливавший по степи, мог видеть, как товарняк замедлил ход и, раздвинув грубо сколоченные двери, исторг из своего нутра два десятка людей и, бросив их посреди степи, снова набрал скорость, помчавшись дальше, издали напоминая собою громадную чёрную змею.

С трудом пытаясь удержаться на мощном пронизывающем ветру, выброшенные люди долго глядели вслед, а потом, ухватившись друг за дружку, медленно побрели по заснеженно-ледяной пустыне.

Они шли, не разбирая дороги, которой, собственно, и не было, а была лишь одна бескрайняя киргизская степь, и люди, занесенные сюда волею судьбы с высоких и величественных кавказских гор, шли по ней в неизвестность, в конце которой их ждала жизнь – или смерть.

И, будто проверяя их на стойкость, ветер задул ещё неистовее, а они шли и шли, пока, не привыкшие к свирепым киргизским холодам, не изнемогли, наконец, и не опустились без сил на покрытую жёстким снегом землю.

Ибрагим-бек, а это был он, сказал что-то через силу своим сыновьям, и те, превозмогая усталость, принялись разрывать одеревеневшими руками холодную, чуждую для них землю, а она никак не хотела поддаваться. И теперь уже вся группа, и мужчины, и женщины, и дети, яростно разрывали её, помогая себе подворачивавшимися под руку острыми ледяными каменьями.

В эти часы для людей не существовало ни богатого и сытого прошлого, ни неведомого будущего, а было лишь первобытное желание не пропасть, выжить в этой незнакомой пустынной местности, где даже самому Богу, казалось, нет до них никакого дела.

Когда ямы, наконец, были вырыты, люди укрылись в них, прижавшись тесно друг к другу и разделяя один с другим скудное тепло своих тел. Так они сидели бесконечно долго, точно медведи в берлоге, не надеясь ни на что, кроме как на настоящий момент, в котором они пока ещё жили. Но и на этот момент сил не хватало катастрофически, и они постепенно стали погружаться в глубокий сон, навевавший им видения одно приятнее другого, где были их дома, их горы, буйное цветение весны, ласковое журчание несущихся горных ручьёв… Сны были так хороши, что от них не хотелось пробуждаться, когда какие-то люди, узколицые и узкоглазые, одетые в странные меховые облачения, всё тянули и вытаскивали их из импровизированных землянок, помогая улечься на запряженные лошадьми повозки.

Люди что-то кричали им на незнакомом гортанном языке, и этот язык был не агрессивен, а, напротив, нёс с собою обещание тепла и обещание пищи. Этот язык обещал им жизнь.