Наталия Терентьева - Нарисуй мне в небе солнце Страница 15

Витя предложил мне сходить на лекции известного китаеведа Вячеслава Масавина. Высокий, весь устремленный в полет, светловолосый Масавин мне понравился необычайно, на первой же лекции я в него влюбилась, в его безграничный интеллект, огромные серые глаза, умные и беззащитные, в ироническую манеру говорить, в его аскетичную худобу. Влюбилась и попросила Витю после занятий меня больше не поджидать.

Я послушала еще три лекции Масавина, на третьей разглядела кольцо у него на пальце. К тому же я случайно узнала, что один его бывший друг написал повесть, где судьба главного героя очень похожа на масавинскую. Я книжку купила, прочитала, удивилась, как беззастенчиво автор описывает некоторые подробности личной жизни своего хорошего товарища. И все-таки подошла к Масавину после последней в том цикле лекции.

– Я учусь на четвертом курсе истфака, – сказала я. – Вы у нас читали одну или две лекции, но я на них не была.

Масавин взглянул на меня с интересом. Вблизи он оказался чуть старше. И не такой неземной. Но очень симпатичный. Светлые брови, высокий лоб, тонкие раковины ушей. У нас учился один мальчик на курсе, бурят, который по ушам мог определить, кем ты был в прошлом перерождении. Мне он сказал, что я всегда была только женщиной, ни мужчиной, ни свиньей, ни кузнечиком не была. По ушам Масавина я могла бы с уверенностью предположить, что раньше, в прошлой жизни, он был ангелом, – такие нереально правильные, красивые у него были уши.

– Вам понравились мои лекции? – спросил Масавин.

– Да, очень. Очень!

– Подождите меня, я иду к метро.

– Я тоже! – обрадовалась я.

Сегодня у него опять не было кольца. Может быть, я на прошлой лекции все-таки обозналась? Увидела то, чего нет? Тем более в повести было написано, что с женщинами у героя все как-то непросто, жену свою он не слишком любит, она старше его на пятнадцать лет, заботится о нем, как мать, покупает одежду, выполняет все прихоти… Что-то непохоже, что он такой уж ухоженный. Криво застегнутый воротничок, не очень подходящий к пиджаку галстук. Масавин был необычайно поэтичен и на вид совершенно не приспособлен к нормальной жизни. Мне трудно было себе представить, что он сядет сейчас за стол, зачерпнет ложкой борщ, с хрустом откусит зубчик чеснока или возьмет и обнимет женщину… В нем был только высокий прекрасный дух.

Мы поговорили по пути к метро о китайской поэзии, о поэте Жуань-Цзи. Масавин предложил мне прийти на другие его лекции в Институте востоковедения и попросил номер телефона.

– У меня нет телефона, – развела я руками.

– Тогда сами позвоните! – улыбнулся он. У него оказались желтоватые, сильно разъехавшиеся зубы. Издалека это заметно не было. Не могу сказать, что это совсем его портило, но не очень шло. На ангела он стал похож чуть меньше.

Несколько раз я звонила Масавину домой, но не знала, о чем с ним говорить. Пару раз он отвечал сдержанно, мне показалось, что он не один. На лекции я больше не пошла. Влюбленность моя легким облачком пролетела и унеслась к другим девушкам, сидящим на десятом ряду, ныряющим вместе с вдохновенным молодым профессором в загадочные бездны китайской философии и не задумывающимся о том, кто ждет его дома. Какая в сущности разница!

Я спросила как-то у него, знает ли он про ту повесть.

– Знаю, – ответил Масавин. – Мой друг написал. Только он, к сожалению, кроме цвета ботинок и примитивных инстинктов ничего описать не может.

– Друг? – уточнила я. – Или бывший друг?

– Почему? Самый лучший друг! – подтвердил Масавин. – Мы с ним с трех лет дружим. А что?

Я купила его монографию про Жуань-Цзи, поставила на полку над своим столом и решила больше Масавину не звонить.

Витю Плакина я иногда видела в университете, он учился тремя этажами выше, на философском факультете, и старалась, чтобы он меня не замечал. Как-то мы столкнулись на улице лицом к лицу. Была осень, холодно, дождь, все шли в капюшонах, замотанные. Я сразу не узнала Витю, разглядела только краешек красноватой неровной кожи из-под глубоко надвинутого козырька шапки.

Витя неожиданно остановил меня, схватил крепко за правую руку. Так крепко, что я даже испугалась, думала, он хочет переломать мне пальцы.

– Нет кольца? – облегченно вздохнул Витя и отпустил мою руку. И даже засмеялся.

Оказывается, он щупал безымянный палец сквозь перчатку, ничего плохого не имел в виду.

– Не вышла замуж? Я видел тебя с этим китайским перестарком…

– С Масавиным? – переспросила я. – Почему китайским, почему перестарком…

– Ладно! – сказал Витя. – Все равно я женат.

– Женился, поздравляю!

– Да ладно, Катя! Я был женат, когда мы встречались.

– Был женат? – удивилась я.

– Ты что, не знала? Я не скрывал этого.

Не скрывал, но никогда не говорил. А я-то еще жалела, что так неожиданно жестоко с ним поступила! Я молча обошла Витю и поспешила к метро.

Вот тогда, на четвертом курсе, я и стала переводить венгерские стихи о любви. Но строчки той поэтессы о «канаве проигранных лет» я никак к себе не относила. Все мои годы были еще впереди. И проигрывать никому и ничего я совершенно не собиралась.

На следующее утро я не знала, что сказать Никите Арсентьевичу, когда он позвонит. Решила просто и спокойно объяснить, что ему не для чего ко мне приезжать. Но он не позвонил, сразу поднялся ко мне – видимо, посмотрел номер квартиры в своих документах. Я уже была готова к выходу, услышала звонок в дверь, взяла сумку, чтобы не впускать его в квартиру, надела уличные туфли и только тогда открыла дверь.

– Ой… – только и сказала я.

За дверью, пошатываясь, с большим букетом совершенно пожухлых астр стоял вовсе не Ника. Я на всякий случай заглянула за спину этого человека. Нет, он был один.

– Эт-то… вам… – он протянул мне букет, чуть не упав от этого движения.

– Александр Шалвович… вы ко мне?

Александр Шалвович Лоперишвили, наш композитор, год как сбежавший из Тбилиси от нищеты, наступившей после развала Союза, имел на меня серьезные планы. Это я знала и игнорировала. Он был стар, многократно женат, в Москве за ним присматривала какая-то сердобольная женщина. Выражалось это в том, что она считала себя его женой, кормила, одевала, обстирывала, он жил в ее квартире, но ощущал себя абсолютно свободным и вдобавок интересным во всех отношениях мужчиной.

В Тбилиси он работал в хорошем театре, писал музыку для спектаклей и кино. Но переезд в Москву его надломил. Не знаю, пил ли он дома, в Грузии, возможно, и пил, но что-то другое, что не мешало ему быть приличным человеком и плодотворно работать. У нас же он по большей части увлекался водкой и частенько не мог приехать на репетицию по причине чрезмерной крепости и убойной силы нашего национального напитка.

Ко мне он стал подкатываться с самого первого дня, как я вернулась в «Экзерсис», крайне меня этим раздражал, для меня он был стар, совершенно неухожен, да и вообще. Если ты любишь солнцеподобного народного артиста, да еще и с недавних пор влюблена в молодого симпатичного директора театра, как можно всерьез воспринимать ухаживания такого человека, как Лоперишвили! Какая мне разница, что в Тбилиси он был известной личностью, у нас он тоже известен, только в другом смысле.

– П-пардон… – сказал Лоперишвили и попытался пройти в мою квартиру, беря меня при этом под руку и тяжело наваливаясь боком. – К-красавица!.. Катерина…

Мне пришлось отодвинуть композитора от двери, при этом он пошатнулся и чуть не упал. Я побыстрее захлопнула дверь, заперла ее на один замок и сбежала вниз по лестнице. Я понимала, что если он ринется за мной – будет беда, он точно упадет, но понадеялась на обычное для пьяных удивительное чувство самосохранения и общую размягченность их организма, позволяющую им падать со второго этажа и оставаться при этом в целости и сохранности.

Я услышала, как хлопнула наверху тяжелая металлическая дверь нашего лифта. Скорей всего Лоперишвили сел в лифт. Этого лифта – с двумя комплектами дверей – я боялась с детства, когда здесь еще жила моя бабушка, потому что однажды застряла в нем. Одни двери, деревянные створки, закрывались вовнутрь, а большая решетчатая дверь открывалась наружу, со страшным грохотом потом захлопываясь. Створки во время поездки часто сами распахивались, и лифт застревал.

Я успела сбежать вниз раньше того, чем приехал лифт. Лоперишвили в лифте, к моему сожалению, не застрял, благополучно добрался до первого этажа, увидел, как я выбегаю из подъезда, и попытался меня догнать.

– Куда же вы так спешите, Катерина! – кричал он, размахивая полуобсыпавшимся букетом цветов.

Я очень надеялась, что внизу стоит машина Никиты Арсентьевича и что это была лишь не очень умная шутка директора. Ведь он говорил, что должен заехать с утра к Лоперишвили. Откуда композитор мог узнать мой точный адрес? Номер квартиры, этаж…

Но машины у подъезда не было. Пока я оглядывалась, ко мне, отдуваясь, подошел довольно злой Александр Шалвович.