Надежда Нелидова - Собачья старость Страница 15

Но коллектив гостиницы знал, что на самом деле их Рысечка Никаноровна очень даже нежная и мягкая. Когда приезжающий на гастроли ансамбль сладкими голосами предлагал посмотреть, как прекрасен этот мир, Рысь Никаноровна рыдала, икала и долго потом не могла успокоиться, ее отпаивали настойками валерьянки и пустырника.

Вообще, музыка была ее слабым местом, и поэтому она любила, когда ей дарили пластинки (а потом – дискетки) с популярными мелодиями, а к пластинкам – духи, конфеты «Птичье молоко», хрусталь или какие-нибудь другие приятные пустячки. В ушах Рысь Никаноровны качались, оттягивая мочки, тяжелые золотые ромбы. Пальцы были унизаны множеством колец и перстеньков с камушками и без.

Золото тоже было слабостью Рысь Никаноровны.

Порой она, скучая, смотрела из стеклянной клеточки сверху вниз на сидящих в вестибюле людей. Они скапливались обычно к единому расчетному часу – одиннадцати вечера. И эти люди привыкли бороться и легко справлялись с различными жизненными проблемами, а вот с этой небольшой проблемкой: было бы под чем вытянуть ноги и над чем утром умыться, и перед чем побриться – им было не справиться.

Здесь они не боролись, а, тоскуя и недоумевая, сдавались и пасовали, эти мужественные и сильные люди, оседлавшие свои видавшие виды чемоданы, собравшие на себя пыль со всей страны. На вокзале спать запрещалось, а на скамейке в парке не разрешил бы устроиться постовой, потому что это являлось нарушением общественного порядка и могло вызвать отрицательную реакцию у городской власти и неправильное толкование у простых горожан.

Иногда Рысь Никаноровна от скуки начинала воображать, что вот эти спокойно сидевшие люди, подняв над головами чемоданы, с безумным криком: «Ура-а-а-а-а!» – ринутся на штурм великолепной мраморной лестницы и вытащат Рысь Никаноровну из ее клеточки, и растерзают в клочья. Она так вся и обмирала. Но бросала взгляд на широкоплечего, широкозадого квадратного швейцара Пашу, меланхолично чавкающего, жующего колбасу, запивающего ее чаем из термоса за своей швейцарской тумбочкой – и успокаивалась.

Людям в вестибюле вовсе не приходило в голову брать номера штурмом. Им приходило в голову другое, и они совершали одно действие, в результате которого тут же получали койко-место. Вот как мало требовалось для разрешения этой проблемы.

Однажды летней душной предгрозовой ночью в вестибюль вошла девушка высокая, стройная, с гладко причесанной маленькой головкой (к таким волосам, подумалось Рыси Никаноровне, очень идет накрахмаленная медицинская шапочка). Она привлекла внимание всех мужчин. Даже швейцар Паша, для которого на свете существовал один пол – мужской, поперхнулся за своей тумбочкой.

И Рысь Никаноровна тоже сочувствовала ей, но ничем помочь не могла. Девушка грустно отошла. Но вот она своими длинными медицинскими пальцами пересчитала деньги в сумочке, все отпускные. Потом решительно подошла к Рыси Никаноровне и произвела легкое движение, в результате которого сразу получила комнату, и даже с кондиционером и телевизором.

Жила Рысь Никаноровна в небольшой пятикомнатной квартире. По вечерам она приглашала из квартиры напротив соседку, дамочку одних с нею лет, тоже одинокую, и они вместе пили чай из расписного электрического самовара, который подарил ей бравый постоялец гостиницы из Орджоникидзе. Потягивали рижский бальзам – подарок одного прибалта – и смотрели по телевизору фигурное катание. Обе приходили в сильное волнение только тогда, когда фигуристы падали на лед. Вся программа комментировалась подружками вслух. Телекомментатора на это время приглушали или выключали звук вообще – ну его, бормочет сам не зная чего.

Однажды фигурист не удержал партнёршу, и она неловко прыгнула. Соседка, дуя на чай в блюдечке, ехидно замечала:

– Попадет ему от женушки. Спать, поди, врозь лягут.

Рысь Никаноровна, презирая соседку за ее провинциальную глупость, говорила с превосходством:

– Но, милочка, в гостиницах супругов прописывают в номер с одной большой кроватью.

– Ну, тогда на коврик прогонит, – уверенно обещала соседка, – как собачку, к дверям.

И обе смеялись и даже повизгивали, рисуя в воображении фигуриста, свернувшегося калачиком у двери.

Еще обе обожали художественные фильмы. Но так увлекались обличением, подсчитыванием, сколько раз одни и те же лица прошли в массовых сценах, что забывали о действии и чувствовали себя потом обманутыми пройдохами-режиссерами.

И вот однажды Рысь Никаноровна поехала в город Н-ск навестить тетку. Здесь ее ждало известие, что тетка недавно перебралась на жительство в другой город, не соблаговолив сообщить об этом единственной племяннице.

Рысь Никаноровна, негодуя, поехала в гостиницу «Н-ские зори» (в конце концов, надо же было где-то переночевать!) Но и здесь ее ждал сюрприз. Вместо старой администраторши, уважаемой Анны Семеновны, сидела девица молодая, но вполне освоившаяся в новом положении. Она молча указала острым фиолетовым ногтем на табличку «Мест нет». И при этом, бесстыдница, смотрела в глаза Рысь Никаноровны и чего-то ждала от нее.

Рысь Никаноровича уже запустила лапку в портмоне, уже потянула за уголок хрустящую купюру… И вдруг ей стало до слез жаль: добавь сюда еще девять таких же хрустящих купюр – вот тебе и скромное колечко.

А переспать и на вокзале можно.

И она вышла из гостиницы и поплелась прочь, и пахнущий колбасой тучный швейцар закрыл за ней массивную дверь с бронзовой ручкой.

Она шла под фонарями и вдруг наступила на большую тень. Перед ней стоял парень, широко расставив ноги-столбы.

– Мама, золотишком не поделишься?

Рысь Никаноровна схватилась лапками за сморщенное горлышко и затрясла кукольной головкой.

Парень, оглянувшись и убедившись, что аллея пустынна, вынул большой складной нож. Раскрыл и, подбрасывая его в широкой ладони и поглядывая в ночное небо, сказал скороговоркой:

– А вон, гляди, мама, ЖУРАВЛИКИ ЛЕТЯТ. И ЕСТЬ В СТРОЮ ТОМ ПРОМЕЖУТОК МАЛЫЙ. БЫТЬ МОЖЕТ, ЭТО МЕСТО – ДЛЯ ТЕБЯ?

Рысь Никаноровна зачарованно смотрела на взлетающий нож.

Парень перебросил его в левую руку, а правой не торопясь, по очереди собрал с помертвевших ручек все кольца. Потом подергал за ромб в желтой безжизненной раковинке уха и сказал укоризненно:

– Что же ты не поможешь? Не буди во мне зверя, мама.

Рысь Никаноровна безропотно сняла сережки.

Когда парень, как ни в чем не бывало, пошел прочь, размахивая ее сумочкой, она пошевелила голыми пальцами… Потрогала пустые ушки… И засеменила за ним, крича тонким голосом:

– Это мое, мое, я не дам, не дам… Ааа!

Парень обернулся… Рысь Никаноровна упала замертво: от страха у нее лопнул сосуд.

И еще целых два дня, пока для опознания не приехала соседка, чувствующая удовольствие оттого, что это произошло не с ней, Рысь Никаноровна лежала в морге среди трупов, у которых, питаясь мертвой разлагающейся плотью, наперегонки росли ногти и волосы.

Рысь Никаноровна была растрепана, выпачкана в земле. Один глаз у нее был крепко зажмурен, другой, белый и круглый, как пуговица, таращился в низкий каменный потолок.

После обеда вслед за прозектором в морг вошли практиканты из медицинского института. Прозектором была стройная высокая девушка, ночевавшая у Рыси Никаноровны летней жаркой ночью.

Когда она со скальпелем гибко склонилась над Рысью Никаноровной, бьющие из узкого готического окна полуденные лучи солнца высветили и совершенно раздели ее. Она будто в прозрачном халатике очутилась.

– Ишь ты. Прям Венера, – с трудом разлепляя губы, сказал служитель с сизым носом, указывая на девушку, раздетую солнцем.

Он гордился, что знает, кто такая Венера.

– Чаво? – переспросил его напарник, не расслышав.

– Чаво. Чаволка чёртова. Как Венера, грю! – нахмурясь, с досадой крикнул служитель.

На разделываемую в это время тушку Рыси Никаноровны, как на безобразное и привычное явление в морге, они не обратили внимания и пошагали по своим делам дальше.

БАБКОКРАТИЯ

– На днях кондуктор в автобусе мне заявляет: «Вы по пенсионному удостоверению?» Неужели я так плохо выгляжу?!

– Прекрасно выглядишь, – утешают знакомые Лену. – Этим кондукторшам все на одно лицо.

– Да-а, – вздыхает Лена, – а в аптеке тоже первым делом: «У вас пенсионка?»

– Элементарная бабья зависть. Прикинь: они там все бледные, квёлые, лекарствами нанюханные. И тут входишь ты: вся из себя цветущая, ядрёная, кровь с молоком. Конечно, от зависти.

Лена – без пяти минут пенсионерка. Вот-вот вступит в возраст дожития – по недвусмысленному намёку государства.

Ну почему так? Когда с годами в человеке выкристаллизовываются проблески мудрости, кое-какого опыта – в организме, ровно пропорционально, накапливаются мерзкие болячки. Нервы изношены в страстях, которые – сейчас понимаешь – выеденного яйца не стоили. У кого-то зашкаливает давление. У кого-то прокуренные дырявые лёгкие с хрипом качают воздух. У кого-то печень вымочена в дрянном спирту.