Аслан Кушу - Гончарный круг (сборник) Страница 16

Окончив педагогический, он стал преподавать историю в родной школе. Тут и познакомился через год с будущей супругой Аминет, направленной к ним учительницей начальных классов. Осенью они поженились. А через несколько месяцев ушли из жизни его бабушка и дедушка, сначала она, а через три дня он. И даже Мишид, псина, которая более десятка лет служила старикам верой и правдой, не выдержала такой потери и ушла со двора. Ильяс обыскался собаку тогда, и, наконец, нашел Мишида на железнодорожных путях, что проходили невдалеке от аула. Он был перерезан составом надвое… «Долго я прогонял его от путей, почувствовав неладное, – пояснил ему дежуривший у шлагбаума на переезде аульчанин Хаджибеч. – Но недосмотрел… И скажи теперь, Ильяс, что нет души у земных тварей. От тоски по хозяевам бросился под поезд».

После череды этих событий, словно сорняк осот, разбросавший свои щупальца, въедливые, как жук – проволочник, проросла тоска и в Ильясе, и тянула, и тянула из него все соки. А с тоской пришла и бессонница. По ночам, когда Аминет засыпала, он поднимался и тихо выходил во двор под старую грушу и, прислонившись к ней спиной, подолгу сидел, вспоминая своих стариков. Бабушку Гошеунай со спицами в руках перед керосиновой лампой, которая после дневных будней всегда что-то и кому-то вязала, дедушку Исхака вечерами напролет строчившего свои и чужие отчеты, потому что во всей округе не было грамотней бухгалтера. Такими вот они были, что-то делая для себя, но больше для людей. Тогда еще подростком Ильяс уверовал в то, что отними у его милых стариков вот эту одну востребованность людьми, они и дня больше не проживут. Так и случилось, правда не сразу, а через несколько лет, когда в магазинах стало больше добротных вещей и люди все реже и реже стали обращаться к Гошеунай, а в округе появилось много не менее грамотных бухгалтеров, чем Исхак, отучившихся в больших городах.

В одну из ночей Ильяс уснул под старой грушей и даже первые яркие летние лучи солнца, коснувшиеся век, не разбудили его, вот таким крепким и оздоравливающим был сон. А когда он проснулся, жизнь, которая казалась ему последний месяц сворой гоняющихся за ним колких извне и кусающих изнутри обстоятельств, после спавшего напряжения, представилась немного в ином цвете.

– Совсем ты извел себя, – вышла из дома и, присев рядом, сказала Аминет.

– Они были для меня всем, – ответил он, – а теперь вокруг пустота.

– А я? – спросила она и тихо, чтобы невзначай не ранить, добавила. – А мать?.. Мы то у тебя остались?

– Ты-то осталась, – задумчиво ответил он, – наверное, потому и выдюжил. А мать… что мать. У нее своя жизнь, в которой она меня и знать не хочет.

– Нет у нее никакой жизни, – сказала Аминет. – Горе мыкает одна-одинешенька. Тетка моя, что по соседству с ней живет, мне сказала об этом. Может, заберем ее к нам?

– Я подумаю, – тронутый словами жены за живое, ответил он, и, когда вошла во двор соседка Ханифа, поднялся резко и направился в дом.

– Что это с ним? – спросила та.

– Мать я его предложила к нам перевезти, – посмотрела вслед мужу Аминет. – Как – никак, родная ему кровь. Может, рядом с ней утешится, а то совсем извел себя после смерти дедушки с бабушкой.

Ханифа вздрогнула и заговорщически склонилась над Аминет:

– Не ворошила бы ты, девочка, прошлое их семьи…

– Вы это о чем?

Ханифа склонилась еще ниже:

– Люди говорили тогда, что Фарида виновата в смерти отца Ильяса – Касима.

Аминет подперла лоб ладонью и устало ответила:

– Не знаю, что говорили тогда люди, да и знать не хочу, столько времени прошло. По мне как Ильясу лучше будет. Ему это и решать.

Несколько недель он проходил в раздумьях, а потом, наконец, решился, и, чтобы не падать, словно снег на голову матери, попросил предупредить ее об этом Хазрета Шихамовича, того самого, который осадил его рукоприкладство в юности, и был директором школы в том ауле.

В назначенный день Ильяс вместе с Аминет приехал к матери и испытал глубокое разочарование, не найдя ее дома. Все пояснил вышедший из дома молодой человек приятной наружности. «Два дня назад Фарида продала мне все свое имущество и съехала из аула, – сказал он. – А вам оставил это письмо, – и протянул его Ильясу.

Вернувшись домой, он торопливо раскрыл конверт. «Прости меня, мой сыночек, непроходящая острая боль всей моей жизни, – писала Фарида. – Прости, не от тебя убегаю, от себя, от своего прошлого, пребывая в глубоком отчаянии и раскаянии, которых хватило бы, наверное, на весь мир тех людей, которые совершили проступки и преступления и негодуют на себя за это. Прости, что всю жизнь боялась посмотреть в твои глаза, в глаза моего человечка, которого обрекла на безотцовщину и сиротство. Прости, что боялась тогда и боюсь сегодня. Прости меня, сынок, за то, что недодала тебе материнских молока, тепла, ласки и любви…

Ильяс отложил письмо, откинулся на спинку стула, расстегнул ворот рубашки, болезненно размял рукой горло. Редкие мгновения удушья захватывали его, словно цепкими клещами, когда он сильно волновался. Отдышавшись, он снова принялся за чтение письма… Я была единственным ребенком в семье, – продолжала писать мать. – Отец очень сожалел, что у него нет сына и воспитывал меня, как мальчишку. Я сызмальства уже помогала ему по хозяйству, кормила скот, легко и умело управлялась с лошадьми, даже стреножила их на выпасах, а к 18 годам, как говорится в нашем народе, поизносила на косовицах семь кос. Все это, хотя внешне и не лишило меня женственности и обаяния, но внутренне укрепило мужские начала, что потом, в будущем, наверное, и сыграло со мной злую шутку.

В те же восемнадцать лет, когда родители дали на это добро, мою девичью комнату стали посещать женихи. Их дело, как говорилось тогда, ходить к девушке, а ее перебирать. Вот я и оставила из них двоих – твоего отца Касима и Инала, отказав остальным в сердечной привязанности. Отец твой был кареглаз, черняв, высок, застенчив, а Инал наоборот – голубоглаз, белокур, коренаст, решителен и смел в поступках. Последнего к тому времени я уже очень любила. Как-то девочкой – подростком я подвернула на реке ногу, а Инал, к той поре зрелый юноша, вправил вывих и принес меня, окруженный стайкой моих сверстниц – подружек, домой. Я навсегда запомнила его сильные руки и надежное плечо, которое приобнимала, уже совсем не чувствуя боли и ощущая себя бестелесной пушинкой. Это были мгновения безграничного счастья, навсегда впечатавшиеся в мою память, которые потом переросли в глубокое и испепеляющее чувство. Так я впоследствии думала, что Инал пронесет меня через всю жизнь… А что до твоего отца, то, как натура более сильная, я пожалела его, а потому не отвадила вместе с другими, думая, походит, походит, все поймет и сам уйдет. Так я решила в самом начале, ну а потом стала придерживать его рядом для острастки Инала, так как была твердо уверена, что доставшаяся мужчине без особого труда и усилий женщина впоследствии мало ценится им. Точку в этой истории сватовства ко мне поставил мой отец. Ты, сынок, наверное, знаешь, что в нашем народе отцам не принято говорить с сыновьями и дочерьми об их сердечных делах, но право вмешаться в них они всегда имели и делали это через матерей или других родственников. Так вот, в один из вечеров отец уединился с матерью в комнате и что-то долго и назидательно говорил ей, а потом мать вышла ко мне и сказала: «Отец категорически против, чтобы ты выходила замуж за этого хулигана Инала, и считает, что лучшей парой тебе будет Касим Чигунов. Он из хорошей семьи. Его отец самый грамотный бухгалтер в округе, а мать мастерица на все руки, лучше которой не сыскать в нашем краю. Она добрый человек и будет тебе хорошей свекровью». «Но я не люблю Касима, мама!» – отвернулась упрямо я. «Любовь она со временем, доченька, уходит, а жизнь – то продолжается, и отец не хочет, чтобы ты допустила непростительную ошибку, выйдя замуж за этого драчуна. Сегодня он бьет одних, а завтра доберется и до тебя». «Но я не люблю Касима! – стояла я на своем. «Что ты заладила не люблю, да не люблю, стерпится – слюбится!» А потом голос матери стал строже: «Не смей перечить отцу, упрямица! Я никогда не делала этого и тебе не позволю!» Она вышла. Как назло, в тот вечер оба жениха сошлись в моей девичьей и Инал жестко поставил вопрос: «Так не может больше продолжаться, Фарида, ты сейчас же должна выбрать одного из нас!» Я была послушной дочерью своего отца и ответила ему: «Выбираю Касима»… Ты видел бы глаза Инала после моих слов, сынок. Две звезды твердой надежды, что я выберу именно его, сиявшие в них еще минуту назад, потухли, словно с рассветом. Инал поднялся и вышел, а мы с твоим отцом обменялись зароками на верность данному слову и определили день свадьбы. Инал же уехал из аула в тот же вечер и, устроив в одном из ресторанов Краснодара драку и погром, получил за это срок – два года колонии. Твой же отец после свадьбы оказался на редкость нытиком и слюнтяем и волочился за мной, как переросток теленок за матерью-буренкой, умаляя о любви, которую я не могла ему дать. Через год у нас родился ты и весь последующий был для меня самым счастливым годом, потому что у меня был ты, моя кровинушка, которому я могла всецело посвятить себя и сполна отдать нерастраченную любовь. Твой же отец по-прежнему не возбуждал во мне ничего кроме презрения и ненависти, а потому я не раз уходила от него и возвращалась по настоянию своего отца.