Владислав Отрошенко - Персона вне достоверности Страница 16

Прощай».

Не знаю, зачем я пошел в тот душный июньский денек, когда получил это письмо, к горбатой Дашеньке? Что я хотел выяснить у несчастной старухи, неотлучно пребывающей в заповедном мире, чудесно выскользнувшем из потока времени и утвердившемся на неподвижных берегах ее сознания, исполненного нерушимых иллюзий… «Стасик играет на бильярде»… всегда, вовеки веков. Боже мой! Я даже не могу припомнить хорошенько, о чем расспрашивал ее, лежавшую в смрадном тулупе на улице, на лавке, под низким окном осевшего в землю дома, – что кричал ей, нетерпеливо топая ногою и наклоняясь к ее глухому, источающему запах подвальной прохлады уху, – что требовал от нее?..

В Криничном переулке гудели и вздрагивали кусты, осторожно осаждаемые пчелами и на лету пронзаемые шмелями; тучные стрекозы ударялись об оконные стекла, падали на черный тулуп и на серое лицо старухи и тут же взлетали, мгновенно превращая в призрачное сияние передохнувшие крылья. Дашенька поднялась – как будто для того, чтоб окинуть взглядом картину июньского торжества насекомых; уставилась на дерзкий кустик, выросший прямо из стены ее дома, потом взглянула на меня. Да-да, она узнала меня… я тот самый чиновник по акцизной части, который вечно (от Сотворения Мира до Судного Дня!) преследовал и будет преследовать ее брата, проигравшись ему до копейки вне времени и пространства. Ее глаза – прежде тусклые, а теперь загоревшиеся, излучали ровный, чистый и яркий свет сумасшествия.

– Что?! Что?! – неожиданно закричала она, замахиваясь на меня клюкой. – Обыграл тебя Стасик, несчастный акциз!.. И поделом тебе!! Поделом!!

Я ушел.

И по тому, с какой вызывающей победоносностью были произнесены устами безумной эти слова, а также по тому, с каким неодолимым волнением я торопился в тот памятный день домой, чтоб читать, перечитывать и снова читать, разрывая в клочья давно заготовленные разоблачительные письма, то последнее, немилосердное послание д-ра Казина, я понял: он выкрутился…

IV. По следам дворцового литавриста

Отчет исследователя

Святые апостолы, до чего же я заблуждался! Я полагал, что мне не составит труда отыскать вполне достоверные и столь необходимые мне сведения об авторе этого немыслимого сочинения, напечатанного отдельной брошюрой в Санкт-Петербурге в 1914 году. В подзаголовке оно невозмутимо именовалось «научным докладом». В заглавии же его – быть может, не так отчетливо, еще не с такой торжествующей ослепительностью, как в самом тексте, но все же достаточно явственно и упрямо, – проглядывало, точно бойкое солнце в кудлатых мартовских тучах, чистейшее сумасшествие: «о некоторых свойствах подвижных реальностей и неизменного сновидения»…

Да, я был горделиво уверен тогда, без малого год назад, когда насмешливый случай вовлек меня в эти забавные поначалу поиски следов душевнобольного (здравый смысл обязывает меня и теперь решительно настаивать на этом печальном определении) литавриста Игната Ефимовича Ставровского, служившего оркестрантом в атаманском дворце, что мне понадобится неделя, чтоб навсегда избавиться от того завораживающего впечатления, которое произвел на меня – увы, произвел-таки – его безумный доклад, проникнутый какой-то особенной, свойственной, впрочем, и бреду, несокрушимой степенностью.

Помнится, я хорошо представлял, что мне нужно для этого сделать.

Мне (осмелюсь надеяться, не худшему из исследователей) нужно было установить – ах, до чего же это нелепо звучит! – что таинственный литаврист-философ, вопреки его собственным, внешне вполне рассудительным утверждениям, все же существовал; что он всецело пребывал в этом мире, и притом пребывал далеко не бесследно, как ему болезненно воображалось, то есть – вовсе не в качестве «упоительно устойчивого фантома», говоря языком его фантастического доклада, а именно в качестве литавриста Ставровского, объявившего себя в 14-м году «первым исследователем сновидения»; что он просто был, этот несчастный литаврист, а значит, был всего лишь умалишенным…

Мне хватит недели, думал я, потому что, во-первых, мне прекрасно знаком тот «призрачный» город, о котором помешанный музыкант беспрестанно толкует в своем сочинении, – тот «загадочно ускользающий», «трудно вообразимый» и даже «совершенно несуществующий» город на юге России, в котором я родился и жил много лет и в котором знаю каждую улицу, в том числе и Кавказскую, описанную оркестрантом с некоторыми неточностями. Во-вторых, в этом городе всего одно старинное кладбище и только один достаточно старый, со специальным при нем архивом (учрежденным «для пользы врачей-психиатров» еще по указу атамана Самсонова) сумасшедший дом, где литаврист, по всей видимости, и сочинил свой доклад, странным образом угодивший в печать. И в-третьих, я еще не забыл, по каким адресам искать в моем городе почтеннейших антикваров, столь же надменных, сколь и всезнающих, да к тому же живущих аредовы веки, не менее древних библиотекарей, чьи облысевшие головы полны всевозможных сведений, и одного совершенно уж дряхлого, но неистово памятливого архивариуса, посвященного в судьбы и содержание старорежимных бумаг, словом – всех этих обаятельных чопорников и спесивых затворников, огорчительно недоступных для заезжего незнакомца, но только не для меня…

Я начал с кладбища. Кажется – с кладбища: теперь я в этом полностью не уверен. Однако помню, что именно там, среди мраморных обелисков, колонн, крестов и всевозможных скульптур, любовно воздвигнутых над упокоенными останками кавалерственных дам, есаулов, старшин, коллежских и статских советников, я вздумал развлечь себя перечитыванием доклада. Это было забавно. И, пожалуй, это вполне отвечало тому приподнятому настроению, которое иногда охватывает на кладбище праздного посетителя, преисполненного, несмотря на частые приступы скорбных раздумий и мрачной мечтательности, затаенно счастливого чувства жизни и яви.

Разыскивая могилу Ставровского, я бродил по наиболее опрятной, чинно спланированной юго-восточной части кладбища и между делом, беспечно актерствуя, как бы обращаясь вслух к обширной и учтиво безмолвной аудитории благородных покойников (знавших, быть может, при жизни дворцового литавриста), перечитывал вслух с подобающим выражением его доклад… Впрочем, скорее всего я цитировал текст по памяти, ибо помнил его тогда – как и теперь, надеюсь, – отлично…

«Глубокочтимый господин Председатель! Уважаемые коллеги! Дамы и господа!

Я хорошо осознаю, что настоящий доклад может немало смутить вас, ибо многие его положения находятся не только на грани строго научного, но и попросту трезвого мышления.

Более того, я полностью отдаю себе отчет в том, что явление, о котором я намерен вам сообщить, настолько поразительно и неправдоподобно, что, описывая его, я рискую навсегда распрощаться с репутацией серьезного исследователя и быть сопричисленным в общественном мнении к разряду отчаянных проходимцев – мистификаторов и шарлатанов, забавляющих публику вздорными выдумками.

Что до моей репутации, господа, то я заявляю вам о своей искренней готовности смириться с любым поворотом дела, вплоть до признания меня сумасшедшим: мое исследование, или, с вашего позволения, мое путешествие в неизведанную область, именуемую сновидением, завело меня уже достаточно далеко и с некоторой поры приобрело для меня, к сожалению (а быть может, и к счастью), слишком личный характер, чтобы меня волновали какие бы то ни было суждения о моей компетентности или о моем душевном здоровье…

Итак, я утверждаю, что сновидение, вопреки давно устоявшимся предубеждениям на этот счет, несомненно существует. Оно является вовсе не «игрою воображения наяву, формирующей у вечно бодрствующего субъекта ложные представления о собственной личности», как это принято считать в научных кругах, а совершенно отдельным, протекающим, так сказать, вне границ и законов яви, скрытым от нас психическим процессом, который, однако, оказывает такое мощное воздействие на чувства сновидца, что и вы, господин Председатель, и все здесь присутствующие могли бы мне показаться зыбкими призраками, если бы я сейчас находился в его обворожительной власти.

Когда я приступил к изучению этого таинственного процесса, он поначалу поддавался запоминанию лишь в самых общих чертах. И это одна из его важнейших особенностей, которая препятствует исследованию и осмыслению фантастических образов, настойчиво порождаемых сновидением.

И действительно, погружаясь в сон, находясь во сне (я позволяю себе эти выражения, надеясь, что вы принимаете, хотя бы условно и временно – до выводов о моей умственной полноценности – идею о том, что никакого «вечного бодрствования» не существует), я мог вспомнить – и вспоминал многократно – с разной степенью уверенности и отчетливости образы и события подлинной жизни. Или подвижной реальности, как я ее буду впредь называть для удобства, а также по той причине, что именно таковой она и представляется там, во сне, где все обладает какой-то неистощимой и грандиозной устойчивостью, где не только что всякий образ, но и ничтожнейшие его подробности, точно они заколдованы, даны во всей своей восхитительной нерушимости и где все предстает перед взором сновидца с дерзкой, неукротимой и совершенно бессмысленной, ни о чем не возвещающей, кроме собственного величия, победоносной ясностью.