Алексей Тарновицкий - Убью кого хочу Страница 17

По этой причине мне приходилось постоянно держать руку на пульсе еще и Лоськиной сессии. Я доставала ему лучшие конспекты, готовила его к экзаменам, объясняла, проверяла, настраивала.

– Как это у тебя получается? – поражалась Катька, когда я, победно помахивая зачеткой с очередным «отлично», выходила из экзаменационного кабинета. – И сама на пять сдаешь, и Лоську на трояк вытягиваешь…

«Ах, подруга, подруга… – думала я. – Это еще что. Знала бы ты о других моих заботах…»

Последний экзамен у Лоськи был в среду – «Электронная оптика». Я позвонила ему в понедельник – узнать, как идет подготовка, и уже по его голосу определила, что дело худо.

– Не идет, – уныло сказал он. – Ни фига не понимаю. И вообще, он меня ненавидит.

– Кто тебя ненавидит?

– Калина. Он меня точно завалит. Так мне прямо сказал. Таким, сказал, специалистам, как вы, не место в народном хозяйстве.

– Лоська, возьми себя в руки, – попросила я. – Просто скажи себе: я должен сдать этот экзамен. Иначе все сорвется. Скажи себе так.

– Я пробовал. Все равно не понимаю. Одна надежда на шпору.

На шпору! Пользование шпаргалкой было в принципе противопоказано моему бедному Лоське. Во-первых, он не обладал необходимыми для этого хладнокровием и координацией. Во-вторых, преподаватели заранее подозревали его как плохого студента и потому следили за ним в оба глаза.

– Так. Бери конспекты и немедленно приезжай ко мне, – решительно скомандовала я. – Слышишь? Немедленно.

Электронную оптику на моей специализации не проходили вообще. Но что мне еще оставалось делать? Я не могла рисковать всем нашим будущим из-за какого-то профессора Калинина по прозвищу Калина. Оставшиеся двое суток мы с Лоськой вместе постигали предмет, равно незнакомый нам обоим. Думаю, что я бы сдала его на пять. Но, к сожалению, сдавать должна была не я.

В ночь на среду я почти не спала от волнения, а с утра поспешно выгуляла Бимулю и села у телефона. У телефона, хотя, по идее, должна была сидеть над конспектом по компьютерной связи, готовясь уже к своему последнему экзамену. Но биты, байты и протоколы наотрез отказывались лезть в мою голову – она была всецело занята мыслями о беззащитном Лоське, который корчился в эту минуту под враждебным профессорским взглядом. Честно говоря, нельзя было отказать Калине в объективности: специалист из Лоськи и в самом деле выходил тот еще. И все же Калина ошибался – ведь он оценивал одного только Лоську, не принимая в расчет меня, его Хозяйку. Я точно знала, что могу сделать из Лоськи кого угодно – хоть специалиста для народного хозяйства, хоть писателя, хоть квартирного агента. Он был пластилином в моих руках, этот Лоська.

Он позвонил в двадцать минут одиннадцатого. Я схватила трубку и уже по первому «Привет!» поняла, что мы проскочили. Мы победили! Мы едем! Лоськин голос звенел от сдерживаемой радости. Но я-то не собиралась сдерживаться.

– Сколько?! – заорала я в трубку. – Сколько он тебе поставил?!

– Четыре, – звонко ответил Лоська. – Он посадил меня на первый стол, прямо перед собой. Думал, что без шпоры мне никак. А когда я пошел отвечать, стал спрашивать вообще по другому билету. Был уверен, что я все-таки списал. А я все ответил. Вообще все.

Я была вне себя от радости.

– Ты молодец! Ты гений!

– Ага, – скромно согласился он. – Калина сказал, что поставил бы пять, но не хочет поощрять студента, который ничего не делает в течение всего семестра, а только готовится к экзамену. Даже если…

Лоська замолчал. Похоже, чувства переполняли его так, что он боялся захлебнуться.

– Даже если что? – переспросила я.

– Даже если он очень способный… – раздельно произнес Лоська, вслушиваясь в каждое свое слово, как делают люди, которые не слишком доверяют собственному слуху. – Саня, слышишь? Калина сказал «очень способный». Это он про меня, Саня…

– Он прав! – закричала я. – Ты действительно очень способный! Ты самый способный Лоська на свете! Поздравляю!

– Ага…

Он снова замолчал и только дышал в трубку, как радостный губастый лось. Мой радостный губастый лось. Я могла бы вечность слушать его дыхание.

– Саня, слушай, тут… это… – разродился он наконец. – Есть хата на целых две ночи. Мишкины предки в отпуске. А сам он с Катькой на Селигер едет, прямо сейчас, после Калины. Ну, я и подумал…

– Милый, – сказала я. – Милый, милый Лоська… у меня Тимченко в пятницу. Надо готовиться.

– А ты… это… возьми с собой конспект… – он вздохнул и продолжил с мечтательной интонацией: – Погуляем вдвоем по набережной. Белые ночи все-таки. Школьники там и вообще. А потом – хата ведь. Вся ночь наша. И никого. Когда еще такое будет.

«Действительно, – подумала я. – Белые ночи. И вся ночь наша, вдвоем – и больше никого, даже Бимы. А кроме того, это ведь снова его инициатива. И голос удивительно славный, мечтательный – такого Лоську и не упомнить, да и был ли такой вообще? У него сейчас праздник Победы. Обычно-то все вокруг держат его за неудачника, а он и привык, не возражает. И вот – на тебе: очень способный. И от кого – от самого Калины, который весь семестр об него ноги вытирал на лекциях».

– Ну, так что? – поторопил меня он с ответом. – Давай, Саня… ну, пожалуйста. Сдашь ты этот экзамен. Это ведь ты. Ты всегда сдаешь.

– А как же Валентина Андреевна? Отпустит тебя на целых две ночи?

– А я и спрашивать не стану. Оставлю записку: «Уехал за город на два дня. Буду в пятницу». Я уже совершеннолетний.

– Ну да, совершеннолетний. И очень способный, – напомнила я.

Он рассмеялся:

– Ага. Очень-очень.

Могла ли я отказать ему, такому? В конце концов, это ведь действительно я. А я всегда сдаю, сдам и сейчас.

– Хорошо, – сказала я. – Гулять, так гулять…

Какая погода лучше всего соответствует молодой любви, в кои веки вырвавшейся на свободу, не связанной временем, запретами, оговорками, смущением, боязнью «вот-вот-кто-то-придет»? Уж точно не дождь, не буря и не гром с молниями. Но и безоблачное небо тоже не совсем подходит: куда в таком случае отнести это странное, темное, тянущее томление, эту радость с острым привкусом тоски? Откуда в любви тоска? Наверно, от сознания того, что, возможно, твое счастье одноразово, что оно больше не повторится никогда – во всяком случае, не так, не в такой форме и не в таком виде. Есть ли подобная тоска в солнечном дне? Нет, и не ищите. Да и вообще – разве дневная многолюдная суета может сопутствовать таинству, совершаемому между двумя одиночествами? Тогда ночь? Ночь, конечно, получше, но тоже не идеальна, ведь радостное счастье всегда тяготеет к свету. На первый взгляд, кажется, что стопроцентно верного решения не существует вовсе. Но это не так – оно есть и называется «белые ночи».

Белые питерские ночи – это, без сомнения, самое подходящее время для настоящей любви. Только здесь можно найти все необходимые специи для этого горько-сладкого, острого, восхитительного блюда, которым невозможно насытиться – и свет, и ночь, и томление, и радость, и ощущение нереальности происходящего.

Мишка жил на Красной улице, в двух шагах от Невы. Поначалу я чувствовала себя неловко в гулкой от пустоты чужой квартире, но Лоська быстро заставил меня забыть о пустоте. Мы принесли с собой простыни, наволочки и две бутылки белого вина «Алазанская долина». Когда мы проснулись, было уже около полуночи; в окна струился молочный, полуобморочный свет. Он звал наружу, на улицу, и мы, конечно, послушались. По набережной, обнявшись, шли влюбленные парочки – почему-то все в одну сторону, вверх по течению. Парни в белых рубашках с закатанными рукавами, девушки в белых платьях – все сплошь одинаково укутанные в темные пиджаки своих спутников.

– Прямо первомайская демонстрация, – сказал Лоська.

– Перволюбовная, – поправила я. – Смотри, тут одни школьники. Я чувствую себя глубокой старухой.

Он тоже набросил мне на плечи пиджак и притянул к себе.

– Давай-ка, старуха, покажем им, как надо целоваться…

Не думаю, что кто-то тут нуждался в обучении, но на всякий случай мы время от времени проводили показательный класс. В белесом сумраке скользила к белесому морю белесая река; скользили по белесому асфальту белые платья и белые рубашки, и казалось, что побелевшие от времени стены старых дворцов и выбеленный крыльями чаек гранит набережной тоже скользят рядом с нами, подчиняясь одному и тому же поцелуйному томительному ритму любви, чувственному безумию белой, белесой, белеющей ночи. Мы присаживались на свободные скамейки, поначалу еще недоумевая, как это скамейка может оказаться свободной в такую ночь, но почти сразу же нами овладевало странное беспокойство – овладевало и снова выталкивало на танцевальную площадку набережной. Откуда она бралась, эта всеобщая потребность движения, скольжения, танца без музыки и без слов?

Мы вернулись на Красную улицу уже под утро, без сил, с губами, опухшими от поцелуев. Мы ушли с набережной вместе с белой ночью… Нет, не так: мы сами превратились в белую ночь, в безумную частичку ее белесого безумия и уже не желали становиться одной из обычных молекул обычного будничного дня. Мы рухнули на кровать, не раздеваясь, провалились в сон, и там, во сне, к нам снова вернулся томительный танец белой, белесой, белеющей ночи. Мы снова скользили по набережным, а рядом с нами телеграфной строкой скользили по реке невесомые баржи в открытых скобках вставших на дыбы мостов. Мы искали друг друга, не открывая глаз, и находили, и скользили по скользким от пота животам, как баржа по реке, и снова засыпали, на время насытившись своей ненасытной любовью.