Владимир Шеменев - Я ─ осёл, на котором Господин мой въехал в Иерусалим Страница 17

Петроний в нетерпении потеребил уздечку. Гнедой жеребец воспринял это как команду – мол, сейчас поедем, – но толчка коленями в ребра не было, и он продолжал терпеливо стоять, передергивая ушами.

Легионер оперся на крепостной зубец.

– Там толчея какая-то. Кажется, кто-то валит столы… – солдат замолк, всматриваясь в суету, возникшую на внешнем дворе. – Командир! – солдат повернулся к Петронию и растерянно развел руками. – Он выгоняет их из храма!

– Кого выгоняет? – Петроний потерял терпение и спрыгнул с лошади.

– Торговцев.

– Торговцев?! – удивлению центруриона не было придела. Кто тот человек, который осмелился поднять руку на менял из числа левитов? Кто посмел выгнать торговцев скотом, дававшим мзду левитам? Кто выпустил голубей, пойманных учениками левитов? Кто мог опрокинуть ящик с подношениями, за которыми следили левиты?

Только самоубийца.

Сей человек не мог быть человеком. Ибо каждый знал, даже римляне, что торговцы в храме так же неприкосновенны, как и священники в Иерусалиме.

Центурион, задрал голову, с удивлением взирая на взлетающих в небо птиц. С каждым стуком деревянного колеса, подающего воду в преторию, пернатых становилось всё больше и больше. И тут раздалось то, что Петроний не ожидал услышать: стройные, звонкие голоса вскричали: «Осанна в вышних!» – и запели. Он слышал эту песню вчера, когда весь город был в движении, встречая человека, въезжающую в город на своем осле.

«Он вернулся, чтобы устроить беспорядки», – мелькнула мысль. Ни ему – тысяченачальнику Иерусалима, смотрящему за порядком, ни первосвященникам, ни тем более префекту, к которому он был зван на завтрак, проблемы были не нужны. Особенно накануне Пасхи.

– Первая когорта197, за мной, кавалерии встать у Соломоновых ворот198. Лучники – на стены, – не раздумывая, центурион вбежал в юго-восточную башню, нырнул под сводчатую арку и понесся вверх, прыгая через ступеньку. Сзади, цепляясь щитами и древками копий за ступени, загрохотало три сотни пар ног. Бег вверх, по узкому извилистому коридору, был изнурителен. Легионеры тяжело дышали и не сдерживая проклятий, обильно сыпали их на головы иудеев, устроивших ни свет ни заря переполох в храме. Воины старались не отставать от длинноногого Петрония, прозванного за свою скорость «червос»199, что значит олень.

Двадцать пять ступеней до площадки, поворот налево – и еще двадцать пять до следующей площадки… Прежде чем добраться до калитки, выводящей из башни, пришлось пробежать шесть поворотов, полируя каменную кладку бронзовыми щитами. Толкнув кованую дверь, центурион первым выскочил на навесную галерею, соединяющую крепость и Храм. Тяжелый арочный мост из серого камня висел в воздухе: он словно парил, цепляясь выступами камней за края стен. Внизу темным провалом зиял ров, на дне которого журчали зловония, стекая по водостокам с городских предместий.

– Шаг не равнять, – крикнул Петроний, боясь, что мост может войти в резонанс и развалиться, похоронив под собой целую когорту солдат. – Во двор не спускаться, встать между колонн, – центурион махнул рукой и побежал по мосту, потом вниз по ступеням, выводящим сразу во внешний двор.

Легионеры, словно хвост змеи, сделали всё то же самое – и через некоторое время замыкающий вбежал под своды великолепной колоннады.

Все галереи в этой части храмового двора были двойные, а колонны, высеченные из цельного куска белоснежного мрамора, имели высоту в двадцать пять локтей. На столбах покоилась крыша из кедрового дерева, обшитая золотыми листами. Ширина каждой галереи достигала тридцати локтей, и длинна исчислялась шестью стадиями. Открытые места храмового двора были вымощены разноцветной мозаикой.

С башен претории храм представлял собой три квадрата, входящих друг в друга, словно три чаши, надетые одна на другую: малая, средняя и большая. Малой чашей был храм, средней – двор израильтян, а самой большой – внешний двор, или, как его называли евреи, «двор язычников».

Между первым и вторым освященным местом тянулась изящно отделанная каменная ограда вышиной в три локтя. На ней через одинаковые промежутки стояли столбы, на которых на греческом и римском языках был написан закон очищения, гласивший, что под страхом смерти чужаку нельзя вступать в святилище.

Петроний взмахнул рукой – и солдаты, подчиняясь команде, встали вдоль южной и северной колоннады: сдвинув щиты, плечом к плечу, в одну линию. Ощетинившись копьями, железная змея охватила Храм, сжав его, словно клещами, с двух сторон.

То, что увидел центурион, ничуть не покоробило его жестокое, закаленное войной сердце. Скорее рассмешило.

Птичьи перья витали в воздухе, словно кто-то распорол подушку и вытряхнул ее прямо над храмом. Между колонн валялись опрокинутые столы, лавки, покрывала, подушечки для сидения, пустые клетки. Ветер катал плетеные корзины. Вокруг было много рассыпанной мелочи, которою никто не осмелился поднимать. Упавшие деньги во «дворе прозелитов» считались нечистыми – из-за скопления неверных, прокаженных и больных, а также из-за огромного количества животных, загадивших своими катышками и лепешками весь двор.

Крови не было, убитых тоже, ничто не горело, никто не стонал. Только растерянные люди бродили по площади, стояли кучками, шептали что-то друг другу, бросая суровые взгляды в сторону иудея, окруженного толпой. Там, где стоял или куда переходил человек в белом хитоне, слышался уверенный, мелодичный голос, постоянно меняющий тональность – от тихого увещевания до резкого обличения. Над остальной территорией храма висел глухой ропот обиженных менял и торговцев.

То, что человек, устроивший погром, был иудеем, Петроний нисколько не сомневался. Хватило бы и месяца, чтобы научиться различать среди смуглых, курчавых, горластых людей иудеев, самаритян, галилеян, идумеев. Петроний же находился в Иудее пятый год, причем два последних – в должности тысяченачальника. Его позвал с собой Пилат, под командованием которого он служил в Испании.

Через двор, разрывая на себе рубаху, шел носастый еврей в длинной шерстяной халлуке с короткими рукавами. Из-под остроконечной шапки из навитых полос ткани торчали смоляные, жесткие, не поддающиеся гребню волосы. По его щекам текли слезы.

– Эй, – Петроний поманил еврея к себе. – Подойди.

Не вытирая слез, еврей подошел к центуриону, смотря снизу вверх невидящим, залитым слезами взором.

– Что здесь было? – спросил римлянин, хотя и сам прекрасно знал, что произошло.

Еврей, которому на вид было не больше сорока, вытащил платок и провел им по глазам, сгоняя слезу. Моргнул – и с ужасом отшатнулся назад: прямо перед ним был край юбки, из-под которой торчали голые, волосатые колени. Центурион стоял на цоколе колоннады, что на три локтя возвышалась над площадью.

– Благословен Судия Праведный, что не сотворил меня язычником! Благословен Господь, что не сотворил меня женщиной! Благословен Он, что не сотворил меня неучем…

– Прекрати паясничать! Лучше скажи: это он всё устроил? – центурион показал на колышущихся людей, поднявших руки и вопивших: «Осанна Сыну Давидову! Благословен Грядущий во имя Господне!» Человека в белом хитоне не было видно, но римлянин знал: он там. Не будь его – не было бы ни криков, ни толпы.

Торговец еще раз моргнул и уставился на длинноногого, скуластого, голубоглазого римлянина в блестящем на солнце панцире, с позолоченными орлами на груди и такими же наплечниками. Видя негра, альбиноса, великана или карлика, всякий благочестивый еврей должен был произнести: «Благословен Господь, разнообразящий всякие творения», что иудей и сделал, несколько перефразировав смысл.

– Благословен Господь, разнообразящий всякие твари.

– Ты слышал, что я сказал?! Отвечай! – зубы скрипнули. Петроний начал заводиться, отчего рука машинально легла на рукоять меча. Ему не понравилось, что иудей, славословя своего Бога, сказал: «Благословен Судия праведный200». Насколько Петроний был невежественным в их вере, настолько же он хорошо знал, что так говорят, видя калек, прокаженных и больных. – Извинись!

– В чем вина моя, мин201? Только я сел в храме, заплатил залог, из которого будет принесена общественная жертва, как явился тот, кого я вчера встречал с пальмовой ветвью. Он повалил мой стол, рассыпал деньги и стал толкать меня в спину, говоря, что сей дом есть дом Отца его, который мы превратили в вертеп разбойников. Меня посетило несчастье. Скажи, не имеющий удела в будущем мире…, чем я обидел тебя?

Центурион был в курсе, что с каждой обыкновенной монеты, обмененной на священную, менялы получали «лаж» – так называемую плату за обмен. Хотел произнести: «Тот человек прав, что выгнал тебя. Устроили здесь притон откупщиков!» Хотел – но промолчал. Негласный закон Рима гласил: «Хороший пастух стрижет своих овец, но не сдирает с них шкуры». Слова, сказанные императором Тиберием наместникам, просившим разрешения повысить налоги. Об этом ему рассказывал префект. Петроний вспомнил, что был зван на завтрак к Пилату и не явился, чем навлек на себя кучу неприятностей: от банальной обиды до придирчивой проверки, которую мог устроить наместник в любое время.