Константин Кропоткин - Сожители. Опыт кокетливого детектива Страница 17

В одно из своих возвращений к бару я видел мальчика с лицом старичка. В другой раз – человека-пыль, человека-тлен. Одетый в серое, он дергал кадыком, желая будто сплясать им сложный танец, а старый, чуть заметный шрам на щеке его бликовал, желая будто исполнить танец-саблю. А еще я слышал скрипучий мужской голос, который говорил: «Ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь? Скажи! Любишь! Тебе что, жалко?».

– А ты чего не попрыгаешь, лихорадка моя золотая! – со всей дури жахнул я по знакомой расписной спинке, оказавшись у бара в двунадесятый раз.

Спинка дрогнула, стала разворачиваться, как это бывает у надувных матрасов – она разошлась вширь, оказавшись в итоге не спинкой, а здоровенной спинищей – пусть и в точности того радужного коленкора, который избрал Марк для покорения ночной столицы. В одном, видать, бутике отоварились.

Обладатель цветастого богатства имел также широкую физиономию, светлые локоны, румянец, белые зубы крупным частоколом. Лет двадцати пяти. Или меньше – у здоровяков трудно точно определить возраст.

– Ой, – сказал я, ничуть не смутившись, – Обознался, простите. Вы, наверное, в цирке работаете.

– Почему в цирке?

Голос у юноши был тонкий-тонкий, как у куклы-марионетки. Лучше бы он не раскладывался, этот диван-матрас, остался бы мелким – сохранил бы единство формы и содержания.

– Вы такой гибкий, – пояснил я и, стесняясь дурных мыслей, пригласил его на один дринк.

Мы дринкнули не раз, приглашая друг друга по очереди. В тот момент я любил весь мир, он был мне симпатичен, а потому я любил и гуттаперчевого парня, работавшего не в цирке, а на электростанции. Он сказал, что обычно «сюда» не ходит, но сегодня так получилось, пришлось идти «сюда», мне было смешно смотреть, как он смущается, как будто сам я всего лишь час-другой назад не трясся, как кролик, боясь, что меня не поймут, не примут.

– Да, никому ты тут не нужен, не парься, – говорил я, – хочешь приходи, хочешь нет, твое же дело. Я тоже шел и думал, какой я толстый, старый и дряблый. Я думал на меня мальчики смотреть не будут, засмеют меня мальчики, а мальчикам наплевать. Представь, как здорово, им нет до меня никакого дела, они сами по себе, я для них не существую. Я могу делать, что хочу, и целого мира…, – слово «мало» я выговорить не успел. Цветастый парень дернулся, развернулся как-то особенно мощно, я успел подумать, что он сейчас врежет мне непонятно за что.

– Да, пошел ты, – лишь сказал он и смешался с толпой.

Я захохотал: бывают же люди-трансформеры – спина самораскладывающаяся, голос кукольный, – хоть сейчас на витрину «Детского мира».

– Пойдем, – примерно тогда же я почувствовал крепкий захват на предплечье.

– Кирюша! Любимый! Дорогой! – обернувшись, радостно закричал я, – Тут такие метаморфозы тела, а мне даже рассказать некому. Где ты был, морда?

– Пел.

– Сестер Зайцевых?

– Земфиру. Пойдем.

– Уже пора? Так рано?

– Полпятого скоро, там Марик ждет. Трясется, пошли.

– И пускай трясется. Он всегда трясется, что ж и потрястись человеку нельзя?

– Плачет он, пойдем.

Марк поник и расписные одежки пожухли. Он ничего не сказал, когда мы получали в гардеробе наши вещи. Он не проронил ни слова, когда мы ловили машину, он хранил молчание и всю дорогу до дома.

Марк молчал, а слезы безостановочно лились из его глаз.

Я думаю, он правильно молчал. Кирыч был мрачен, подозревая, видимо, что-то совсем плохое.

– Ты где его нашел? – шепотом спросил я Кирыча, когда мы подходили к подъезду нашего дома.

– В туалете.

– В приличном хоть виде?

– Не хуже твоего.

– Ну, слава богу!

– Да, что слава богу?! – закричал Марк на весь утопающий во тьме двор, – Что слава богу?! Ничего не слава! Ужас это, вот что!

– Ну-ну, – догнал его Кирыч, и попытался обнять, – не кричи так, все будет хорошо.

– Все было хорошо, а теперь уже не будет никогда, – Марк остановился и завыл. Он был светлым пятном в этой тьме. Он был смутным светлым пятном и, глядя на него, я почему-то подумал о белой полотняной сумке из своего школьного детства, которую можно было заляпать, всего лишь за нее взявшись.

– Он же сам, ты подумай, сам ко мне навязался, я не просил его совсем.

– Где навязался? Кто навязался? – спросил я.

– Там, в клубе, не скажу где. Взял за руку и буквально потащил. Вначале облапил всего, да потащил. А как на свет вышли, он поглядел – «так» – и ушел.

– И все, что ли? – сказал Кирыч, ожидавший, как минимум, мордобоя.

– Нет, не все, – Марк завыл, закричал, заухал, а как перешел на иканье, попытался продолжить, – Он… сказал…, что я… старый…. Он думал…, что мне… двадцать лет….

– Он это наощупь думал, – соображая, уточнил я.

– А мне… не двадцать. Да,… не двадцать…. И ушел…. А я стою там…. Один…. Люди толкаются…. Ходят…. А он же сам хотел…. Я не хотел, а он хотел. Же сви мала-аде! Комплетемон мала-аде! – Марк снова зарыдал.

В ответ послышался вой – того сорта вой, который я называю «кромешным», а слушаю с чувствами, именуемыми в переводных романах «смешаными» – щекотно до жути, до жути смешно.

– Вирус проснулся, – сказал я.

– Ну, не двадцать и что с того, – похлопал по спине Кирыч трясущегося, как болонка, друга, – Пойдем уже баиньки, ты весь двор перебудил.

– Ну, да, не двадцать, зато сколько огня, – сказал я, давая себе обещание, что непременно проясню того господинчика.

Я устрою ему райскую жизнь.

Нельзя так с людьми. Нельзя. Не по-людски так. Не по-человечески.

Секретная кнопка

Когда веселый человек перестает улыбаться, то кажется, что обрушились небеса.

– И что ты предлагаешь? – спросил я Кирыча еще одним поздним вечером, мучаясь в постели бессоницей.

– Я ничего не предлагаю, – ответил он сонно.

– Если Марк еще неделю будет ходить бледной копией самого себя, я точно выясню, где у него кнопка «удалить».

– Время лечит. Обидели человека, не видишь?

– Он украл у меня шоу! В нашем трио роль унылого Пьеро принадлежит мне.

– А ты что предлагаешь?

– Если б знал, думаешь, я бы тебя спрашивал?

– Ну, спроси кого-нибудь еще.

– Кого, например? Мнимого бога?

– Да, хоть Таню, она же специалист.

– Она по отъему денег специалист. Наша психологиня свой диплом в метро купила. Таких специалистов по пятаку за пучок…, – говорил я уже под тихое посапывание, а вскоре и сам заснул, посчитав, видимо, что решение найдено.

Напрасно.

– У меня был такой кейс, – сказала Татьяна по телефону на следующий день, – Модус лабильности стоило бы уточнить, но тут, думаю, случай неклинический, – а далее сообщила ровно то, что я и сам знал.

Марк, которого дискотечный хам записал в сексуально непривлекательные старики, должен теперь наполучать достаточно похвал, чтобы осознать преимущества своего нынешнего возраста.

– Если я начну осыпать его комплиментами, он еще больше обидится, – сказал я Кирычу вечером другого дня, снова мучаясь бессоницей.

– Почему? – находясь на грани сна и яви, успел спросить он.

– Если я вдруг, ни с того, ни с сего начну его хвалить, он решит, что я над ним издеваюсь.

– Я бы тоже так решил, – сказал Кирыч и отчалил к морфею.

Мне бы такую нервную систему.

– Надо сводить Марка в «Сюси-пуси», – этот разговор с Кирычем проходил наутро, за завтраком.

Кирыч, намазывая клюквенное варенье на низкокалорийный сыр, сделал брови птичкой.

– Как ты думаешь, какие Марусе нравятся парни? – ответил я вопросом на невысказанный вопрос.

– Какие-то, наверное, нравятся.

– Все его бывшие вообще друг на друга не похожи. Один был аполлон-невысоклик. Другой на теленка был похож. Сережа… ну, помнишь таракана? Француз… его Марк и сам с дворовой псиной сравнивал. Все разные, – я задумался.

– Не такие уж и разные, – возразил Кирыч, примериваясь к вислому сырному боку бутерброда, – Они все жалость вызывали. Одного прямо с вокзала приволок. У спортсмена…

– У Геракла, – уточнил я.

– У того бройлера мозгов кот наплакал. Двух слов связать не мог. А с французом и без всяких слов все было ясно.

– Да, уж там было чистое милосердие с последующим отъездом за рубеж, – признал я, вспомнив причудливую историю знакомства Марка с унылым иностранцем, жаждавшем большой славянской любви.

– Я думаю, у Марка все начинается с жалости. Он должен пожалеть человека, а там уже все идет, как по маслу, – резюмировал Кирыч и, заливая стол вареньем, оттяпал кусок бутерброда.

– Жалость….

В то же утро, едва появившись в редакции, я отправился в отгороженный матовым стеклом закуток.

– Пойдем-покурим, – предложил я Манечке, как раз рассказывавшей коллегам-экономисткам что-то похабно-девичье.

– Пойдем, – легко откликнулась она, – Чего хотел? – спросила без экивоков, когда мы оказались на лестничной площадке.