Борис Евсеев - Площадь Революции. Книга зимы (сборник) Страница 17

Никта пыталась с Волей подружиться. При этом перешла почему-то на вы. Старалась она изо всех сил, но дружбы не получалось. Хотя кое-что в словах Никты – цепляло.

Так, к примеру, шепнула она Воле на ухо:

– У нас – террор нового типа, так Демыч говорит. Семейный! Ну как раньше был семейный подряд. Он и вас в «семью» определять будет. Понравились вы ему… У вас дети-то есть?

– Нету пока. А у тебя?…

– У меня-то откуда?

– Ну ты же, как-никак, «жрицей любви» была. А где любовь – там дети.

– И, Воля Васильевна. Ничего-то вы про жизнь на Тверской не знаете. Какая любовь! Яма там, яма. И вообще, скажу я вам: больше блядей – меньше детей. Это потому у нас в России детей мало, что блядей стало много…

– Вот уж никогда с такого боку не смотрела… – Воля нехотя усмехнулась.

– Да я не про детей… А просто, если погибнете – останется кто? Нет?

– Одна я. Мужья меня один за другим бросили.

– Это хорошо. Потому как – это я по секрету – пошлют вас, кажется, метро взрывать… А какой вариант применят – неизвестно. Демыч – он хитрый. То ли оставят в живых, то ли нет… Тут наши недавно какое-то чмо из Пустого Рождества, ну из Козлобородькиных, отловили. Через это чмо на вас и вышли. Узнавали и узнали – чего это Козлобородько с Натанчиком в метро «Площадь Революции» вместе со своими партейными крутятся. Узнали и точно поняли: ничего про подземные ходы, что возле станции, партейные не знают. Так, слышали звон, да не знают, где он. А мне… жалко мне вас, Воля Васильевна. Жалко, хоть я и лярва с Тверской… Я ведь тоже – погибшая… Нервяк у меня страшный!

– Чего, чего?

– Эх вы, архитектор. Нервяк, говорю. Так теперь в простом народе шибко нервное состояние зовут. Нервяк – и сё. Нервяк – и кранты. Один сплошной нерв я теперь, понимаете? И нервяк этот уже здесь, на даче, со мной приключился. От одного происшествия. Даже и говорить вам про этот случай боюсь! Нет, не буду!

Никта забила себе в рот кулачок, замолчала.

– Так я, значит, чтоб нервяк этот вылечить, – через минуту-другую, вобрав в себя побольше воздуху, продолжила она, – шибко поддавать стала. Ну и сё! И, конечно, сразу другая напасть: «белка»! Ну, то есть, по-старому белая горячка. Виделось мне тут всякое. Ползали крохотные люди в кухне по полу, и глазки за ними на ниточках волочились. А глазки-то выпученные, рачьи! И сё другое, и сякое-разное виделось! Ну а стала «белка» проходить – вас, Воля Васильевна, сюда притаранили. Уж и не знаю: мнитесь вы мне или не мнитесь…

– Ну все, подружка, – сказала уставшая Воля. – Что мне теперь твои причитания? Нет у меня к тебе жалости. Испарилась. Видела, как я графа Хвостова завалила? Так что – покинь меня, подруга, навечно. Или хотя б до утра.

Прошло два дня.

Комната в каменном доме была куда как лучше каморки в Пустом Рождестве: кресла, кожаный диванчик, торшеры, стол полированный, синенький ноутбук на нем.

Компьютер, впрочем, не работал.

«Для антуражу», – огорчилась Воля, сперва при виде любимой игрушки сильно приободрившаяся.

В тот третий вечер Воля легла на диван не раздеваясь. Но уснуть не могла: ноздри покалывал запах крови, кишки развороченного мужика, подобно змеям, туго извиваясь, ползли назад, пытались втянуться, вобраться в его живот…

Невидимый мужик

Она шла по залу, вспоминала еще ярче, еще подробней.

«Ты пересела в кресло, выключила свет. Да, сперва свет. Но так и не заснула. Ну, помнишь, дура? Еще запах нашатыря и бензина авиационного стоял в комнате островками. Помнишь, подумала: проветрить бы! Да форточки наглухо забиты. А дверь – ту снаружи заперли. Ну и закрыла ты, Волюха, глаза, и села в кресло, уже и не мечтая глотнуть свежего воздуху…»

Форточки были забиты наглухо. Дверь заперли снаружи. Отчаявшись глотнуть хоть чуток свежего воздуха, Воля уселась в кресло, выключила свет.

Тихо дрогнула дверь: кто-то словно налег на нее плечом. Затем медленно щелкнул замок.

«Демыч, собака, – сами собой, от злости, сплющились веки. – Порву пополам, гада».

Дверь дрогнула еще раз. Через минуту кто-то мягко дотронулся до плеча.

Воля приоткрыла один глаз, потом второй.

Рядом, в полутьме, в длинной вязаной кофте и легких валеночках стоял Андрей. Был он виден смутно, но все ж таки достаточно, чтобы определить: точно, он!

– Я валенки нарочно надел. От них шуму – никакого, – тихо смеялся Андрей. – И, представь, не услышали. Демыч и его амбалы наркотой накачались, грезят. Одна Никта фурией по дому летает. Но она тебя боится. Я сперва на чердаке прятался. А потом рраз– и сюда!

– Ну все. Поехала крыша по скату горы. Убили Андрея, или лежит он к койке привязанный, а сюда – является. Ясно, понятно, – частью про себя, частью вслух высказалась Воля.

– Да не убили. Живой я.

«Вот-вот. Будет теперь сюда тенью шастать. Дура ты, дура! Сперва с Натанчиком связалась, думала в революцию поиграть. Потом – Пустое Рождество, костры… Вот тебе и расплата: и мужика стоящего под пулю подвела, и крыша у тебя поехала. Да еще гранату завтра на живот нацепят… Каюк тебе, Волюн, каюк!»

– Пшитть! – как на кошачью тень, шикнула Воля вслух на Андрея.

– Брось, Воля, не трепи нервы. И без тебя растрепали их. Рана-то у меня не тяжелой оказалась. В левую руку, в мякоть плеча, чуть локтя повыше. Да не в ране дело. Ты свет на минуту включи. Все сразу и поймешь. А чего не поймешь – я объясню. Я ведь бывший астрофизик, ядрена вошь, да и с химией знаком неплохо.

Воля с отчаяния дернула торшер за висюльку. Включился красноватый болезненный свет. Но и в таком, не слишком ярком свете, было ясно: Андрея нет.

– Вот так так! – Воля расхохоталась. – Я ж говорила, говорила я… Тоже мне, астрошизик нашелся!

– А ты выключи опять.

Воля, чуть поколебавшись, выключила.

Андрей стоял рядом, в валенках, в деревенской женской кофте, улыбался.

– Ну, теперь понимаешь?

– Что это я должна понимать? – соскочив на всякий случай с кресла, обойдя его сзади, а потом и спрятавшись за ним, спросила все сильней себя жалеющая, разве только вслух не причитающая Воля.

– Вот и видно: в науках ты – ни бум-бум. Ну? Все ведь элементарно, Волюн. Красочкой они меня специальной обрызгали, красочкой! Есть такая красочка. Я о ней еще при конце советских времен слыхал. Тогда среди наших физико-химических тупарей прошел слушок: создали, мол, такую красочку, для нужд армии. Напылил из пульверизатора – и не видно человека. Ну разве слегка только рожки да ножки из воздуха торчат… А ведь так кого хочешь от глаз скрыть можно: и шпиона, и диверсанта, и целый полк. Химики-физики наши тогда шутили еще: на кой хрен эта красочка армии? Капээсэсу сраному она как раз и сгодится: напузырил красочки в баллон пообъемней, брызнул – и ни тебе черноземной деревни вымирающей, ни Чернобыля блядского, никаких страждущих и правды алчущих.

– Чего ж тогда Горбачева этой красочкой не сбрызнули? – не удержалась Воля. – Может, хоть пятно с лысины свели б. А с пятном этим, глядишь, все правители бывшие и нынешние, да вкупе с депутатами обрыдшими, с экранов на фиг свалились бы…

– Не веришь, значит, в красочку? Может, и правильно, что не веришь. Красочку-то изобрели, ингредиенты смешали… Да только наполовину все сделать успели: разгром, распад, крах! Вот и вышло: днем человек (только человек, на предметы и на животных красочка почему-то не действует) не виден. А ночью – пожалуйста, смотри сколько угодно. Ночью этой красочки – как не бывало. Ну, то есть не действует ночью красочка!

Воля включила-выключила свет. Так оно и было.

– Эти нелюди – уж и не знаю точно, как их назвать – красочку откуда-то и уперли. Демыч вчера хвалился. – Андрей огорченно смолк. – Собаку ею при мне брызгали. Одна собака до вчерашнего дня на даче-то оставалась. А слышал я – много их здесь у прежних хозяев было. Остальных Демыч сжил со свету. Не любит он собак. «Мы сами не хуже собак. К чему этот глупый дубляж?» – так варнякает. Ну, мазали они собаку краской, мазали – не действует! Тогда Демыч придумал собаку эту последнюю – гашишем поить. Напоили – она пошаталась-пошаталась по дому, да и сдохла. Потом вот – меня намазали.

– Поцелуешь меня? – спросила неожиданно Воля.

Андрей – это было и в темноте хорошо заметно – вздрогнул.

– Поцелуй. Если ты живой, конечно…

Не дожидаясь, пока Андрей двинется к ней, Воля оббежала кресло, обхватила Андрея обеими руками, не забыла дернуть его тихонько за бороду, убедилась, борода настоящая – колкая, жесткая, – ткнулась ему губами в щеку, охнув, стала раздевать Андрея, потом бросила, вмиг разделась сама…

– Ты мужик, мужик… Невидимый – а мужик! – шептала Воля, подымаясь и опускаясь над вжатым в кресло гостем. – И живой, живой… Ущипни меня за задницу… Сильней, больней. Ну!

– Воля Васильевна, не спите?

Из-за дверей послышалось царапанье, кряхтенье. Никта явно собиралась войти.

Воля мигом дернула висюльку торшера, стоявшего рядом с креслом. Включился свет, Андрей стал невиден. Воля плотней обхватила его ногами.