Татьяна Замировская - Воробьиная река Страница 18

–  А река, – прохрипела Ви. – Река – что?

–  А реку я придумала, чтобы было чудо. Ну, и объяснить как-то. А то как выходит – умирала, умирала и все не могу как-то с этим уже разобраться окончательно. Просто чтобы ты поверила. Это же и правда чудо.

–  Да, – сказала Ви. – Это и правда чудо.

–  Я не знаю, почему ты туда полезла, – расплакалась Ника. – Ну прости меня, пожалуйста. Ты полезла специально, чтобы я во всем призналась, да? Ты почувствовала что-то?

–  Да, – ответила Ви. – Почувствовала что-то.

Таким образом, все наконец-то разрешилось: никакого совпадения не было, никаких кровавых постельных рифм, никаких хоровых успений в унисон. Можно было успокоиться и не думать о том, как эта чудовищная конструкция вообще оказалась возможной – впрочем, совпадение все же было, но какого-то иного, более глубокого и жестокого свойства. Пока они ехали обратно в пригородной электричке, Ви смотрела в масляные качающиеся фонари на потолке и снова, будто плеер, слушала свое тело, но оно предательски молчало – как будто в нем остановилось вообще все и только бил подземный магнитный метроном где-то глубоко-глубоко. Гудение тоже исчезло. Тела практически не было – вероятно, его уже забрали и теперь можно жить дальше, эту реку как-то получилось переплыть. Или не получилось, задала себе вопрос Ви. И тут же на него ответила: получилось.

Но она не чувствовала никакой радости, никакого восторга. Тем не менее, она почему-то точно знала, что теперь здорова, что все закончилось, что можно расслабиться, бросить все эти занятия, изматывающие душу, и жить какой-то одной из собственных тихих будущностей, кем-то наиболее своим и себе понятным – снова погрузиться в бездействие и тихую благость, и что-то еще, и что-то еще (но уже не было сил думать, что еще, потому что слегка ломило голову, видимо, придется теперь поболеть). И еще надо найти новую работу, подумала она. И еще пойти к врачу и сдать анализы повторно. Хотя она же пропустила операцию? С другой стороны, операция ей уже не нужна, потому что случилось чудо.

Они вышли на вокзале, долго смотрели друг на друга перед тем, как спуститься в метро.

–  Мне стыдно, – сказала Ника. – Я хотела инсценировать чудесное выздоровление, а ты устроила там какой-то долбаный перевал Дятлова.

Ви обняла ее одной рукой и вздохнула ей прямо в ухо.

–  Ты меня простишь? – спросила Ника. – Этот трындец весь для тебя был. Самой страшно. Я никогда ничего такого не делала раньше. Не знаю, что на меня нашло. Остановиться действительно было невозможно – это было страшнее смерти. Простишь?

Ви покачала головой и подумала: нет, как такое можно простить? – а вслух сказала: «Спасибо, для меня и правда никто никогда ничего такого не делал», и не обманула. Спустились в метро, долго смотрели друг на друга, поехали с одной ветки в разных направлениях. Обе точно знали, что больше никогда не встретятся: все, что происходит на Воробьиной реке, остается в этой самой реке – этот неизреченный закон повис между ними, как стеклянная стена. Февраль закончился.

…Ви через пару лет все же осмелилась погуглить Воробьиную реку, но нашла только третьесортный мягкий романчик какого-то американца про туриста-байдарочника, обнаружившего во время регулярного сплава труп в зимнем талом ручье – 6.99, и это со скидкой, несусветная дрянь. Совпадения закончились – в которой раз сказала себе Ви совпадения закончились навсегда, началась жизнь. И это был первый раз за все эти годы, когда она по-настоящему почувствовала сожаление.

Две недели в янтаре

– Вы слышали, что к Резничеву жена приехала?

–  Да, мы слышали, что к Резничеву приехала жена.

–  Нормальное дело, ну нормальное.

Мы сидим около камина и бросаем в него камни, палки, монеты и бумажные носовые платки, которые мальчик Нутик, Пафнутий полностью, насаживает на шампуры и жарит, как белее белого суфле, тлен и потеря, кругом тлен и потеря, и вот к Резничеву приехала жена, аккурат под старый Новый год, тринадцатого, Резничев, наверное, черт.

–  С одним всего чемоданом приехала. Нажила там за семь лет один чемодан всего. Но хоть чего-то нажила, нажила.

Жена, которая приехала к Резничеву, умерла семь лет назад, и все, в общем-то это знали, ну, почти все.

Мы пьем горячий, пылающий компот и думаем о том, сказать это все или не сказать остальным, когда они вернутся с лыжной прогулки. Я, Зая и мальчик Нутик, Пафнутий полностью (редкое имя, вот повезло – обычно назовешь редким именем дитя, так потом весь роддом этим именем взрывается, и все эти нескончаемые Евстахии в детских садах звенят, как трубы ада), на лыжах не катаемся, потому что не умеем, подворачиваем ножку, натыкаемся животом на лыжную палку и воем. Таня из Берлина не катается, потому что пьяная: выпила бутылку шампанского с утра и не смогла взойти на гору. Я вспоминаю, что мы, домашние сидельцы, обещали сварить для остальных ребят глинтвейн; на диване лежит Николай-Коля из Пенсильвании, наш мерзкий беженец совести, и мысленно прошу Нутика помахать ему стальной веточкой с сопливым закоптившимся бумажным платком – Коля-Николай, свари нам глинтвейн. Какая глупая идея. Коля ржет, ему смешно.

–  Резничев вроде даже не знает, не понимает, откуда приехала, просто как будто он приехал вначале один, а тут на конец отпуска к нему жена присоединилась. Ну, может, Резничева на работе на две недели отпустили, а ее дня на три, бывает. Но ты ж знаешь, ты ж знаешь.

–  Это была твоя идея.

Это была идея Тани из Берлина, собраться старой нашей компанией, традиционно съезжающейся на Новый год домой, на родину, и поехать всем вместе в какой-нибудь санаторий, чтобы, как водится, хлестать глинтвейн, валяться пьяными и счастливыми в снегу, до хрипа выяснять отношения под шаткой крышей, насмехаться над ватным мягкогубым Николаем, пленником своей ненависти к былому – в общем, делать в режиме праздника и чуда все то, что мы лет десять назад делали в режиме мерзкой рутины вынужденного сосуществования.

«Соберемся, поедем все вместе в санаторий в лесу, в горах, на две недели, обязательно только на рейсовом автобусе. Будем пить вино, гулять в лесу, ходить в местный единственный ресторан с пыльными скатертями и пластиковыми стаканчиками для салфеток, танцевать на дискотеке с соседями по этажу, там еще в конце должно быть самоубийство в номере, отличный сюжет – старые друзья, которые разъехались по разным странам, решили встретить так старый Новый год, детектив, смерть».

И вот никакой смерти, наоборот даже – жизнь, отворяй ворота, к Резничеву прикатила жена, чертова кукла! И он чувствовал, ждал, она ему звонила: встречай, встречай семичасовой, я на семичасовом, или восьмичасовом даже, какой у вас поясок там, какой поясочек?

–  Набоков, Машенька, – захихикал мальчик Нутик, образованный мальчик, 12 лет, а какие книги читает, вот Катя молодец, все знали с самого начала, что у нее такой мальчик будет. – Ждал, ждал, а потом нажрался как свинья и проспал, и никто ее с поезда не встретил, и шла пешком через лес злая-презлая! Придет и прибьет!

Продолжение Набоковской «Машеньки», идеальный вариант, явно ведь все так и было. Только в нашем случае не было никаких параллельных историй, ненужных синхронизаций и исчезающих постояльцев. Резничев чудовищно напился, причем еще до того, как жена Резничева позвонила ему и сказала, что приедет на восьмичасовом, он потом уже в связи с этим пытался протрезветь к утру и пил теплую аспириновую воду из кувшина, но не получалось, поэтому выпил тогда еще «Букета Молдавии» сверху, чтобы не переживать хотя бы, там же травы, в этом букете, они усмиряют тревогу.

–  Я слышала, что теперь все с одним чемоданом приезжают. Только один чемодан разрешают собрать, – мистическим шепотом сообщает Таня.

Нет, жена Резничева точно забрала все нажитое. В итоге все мчат с шальной искристой горы на стальных, резных, неоновых лыжах будущего, в которое мы все мучительным локомотивом врываемся вот уже 10 лет, а наша маленькая команда заговорщиков сидит у камина и обсуждает этого нелюдимого Резничева, к которому приехала жена, хотя всем же понятно, что она умерла. Тем не менее, Резничев нам брат, соратник и вечный участник нашей невидимой партизанской рельсовой войны, и нам невыносимо больно видеть, как смерть, проходя мимо, будто мазнула ему углем по лицу – отметина, печать, вечность. С какой стати жена решила его навестить? Может быть, она теперь заберет его с собой? Ну уж нет, не отдадим, наш Резничев. Я сжимаю в руке шампур, как будто это шпага.

С другой стороны, вот он с ней поехал кататься на лыжах, вместе со всеми – выходит, здоровенькая приехала, боевая, задорная, ноги-руки-голова. И понятно, откуда приехала, чего обсуждать, как-то к Петровским, мы сразу вспомнили, таким же образом бабушка приехала из Владивостока и сидела там у них, сидела, и варила, и парила, и закатывала банки с пряным зеленящимся перламутром отшумевших соцветий мертвого лета, и ставила на стол пышные, ночами колобродящие в тазах тугой тестяной мышечной силой пироги-чиненки и булки-плетенки, и жарила, и гладила, и даже успела вышить крестом пару картин с поездами (зачем-то вышивала только поезда – видимо, потому что приехала на поезде), и так вот нашила, назакатывала и напекла всего на целую вечность вперед, а потом весело сказала: ну все, идите провожать меня на поезд, и всей семьей пошли провожать, посадили в поезд, тоже, кстати, восьмичасовой был, а потом пришли домой и вспомнили: умерла же бабушка! Пять лет как умерла! Но пока раскатывала этими теплыми руками дышащее и розовое, как щенячий живот, тесто – никто и не вспомнил, как с мордобоем делили эту кривую деревенскую хатку чуть ли не прямо на поминках.