Аслан Кушу - Гончарный круг (сборник) Страница 18

– Да, да, как же я могла не догадаться тогда. Не узнала, подвели меня материнское сердце и чутье…

– Ну теперь – то вы меня узнали, – улыбнулся Ильяс и впервые в жизни обнял свою мать.

Последние три года жизни Фарида провела в доме сына, окруженная любовью его, невестки, внука и внучки, любовью, о которой она всегда мечтала.

Рассчитавшись с таксистом, Ильяс Чигунов вошел в свой двор, в котором уже собралась добрая половина аульчан. «Какая сильная женщина, смогла не отдать богу душу, пока не дождалась сына, – прошептала вслед Ильясу одна из старушек, когда он уже входил в свой дом.

– Ты приехал, сынок, – погладила его по руке Фарида, а потом попросила всех уйти и оставить ее наедине с Ильясом.

– Простил ли ты меня за все? – спросил она.

Он поднес ее руки к губам:

– Да, мама.

– Спасибо, сынок, теперь я могу спокойно умереть, – сказала сухими губами она. – И если есть небеса обетованные, то я обязательно найду там всех, кого уже нет с нами на земле и кому я причинила боль, и тоже попрошу у них прошения.

После этих слов Фарида вздрогнула, изогнулась грудью и навсегда закрыла глаза…

Через два месяца после смерти матери серьезно заболела и Аминет, а когда она прошла курс лечения, врачи настоятельно рекомендовали ей побольше бывать на свежем воздухе. В связи с этим Ильяс часто возил ее в смешанный лес, что был в нескольких километрах от их аула. «Тут чудно, разные деревья и пахнут по-разному, – как – то сказала по весне Аминет, – не лес, а какой-то букет запахов».

В то осеннее утро лес пах древесной смолой, а воздух был сдобрен кислородом так, что он распирал грудь. Где-то закуковала кукушка.

– Плачет кукушка, – вспомнив мать, невольно обронил Ильяс.

– Странное определение – плачет, – улыбнулась Аминет. – А я вот всегда, как все, думала, что она оставшиеся людям годы жизни отсчитывает. И по ком же она плачет?

– По птенцам, подброшенным ею в чужие гнезда, – задумчиво ответил Ильяс.

Аминет все поняла и промолчала.

Хождение к синеглазой ящерке

Детство. Босоногое и беззаботное. Еще и еще раз возвращаясь к нему, я вспоминаю дорогих моему сердцу людей, места, события, по-новому переживаю наиболее яркие чувства и впечатления. И снова подброшен в сердце огонек, придающий ему теплые надежды, пробуждающий ни с чем не сравнимые желания жить и быть вечно.

Мне пять лет. Оставленный родителями на попечение старших сестер, которые, забыв обо мне, занялись играми, я покидаю двор. Все интересно вокруг: мышь, юркнувшая в заросли бузины, ворона на заборе, взлохмаченная и насупленная, огненно-красный петух, браво расшагивающий между курочками. Я направляюсь к стайке, петух клюет меня и, когда ретируюсь, под одобрительное кудахтанье кур героем возвращается в свой стан. Потеряв к птичьему семейству всякий интерес, выхожу в мир, который манит загадкой. У плетня соседки, старушки Марты, останавливаюсь. Она – мой друг. Слышу голоса в ее дворе и пытаюсь через узкий лаз пробраться к бабке. Что-то больно царапает спину, я вваливаюсь в огород и семеню в посадку высокой кукурузы. Она обступает, осыпая пыльцой, щиплет мне ранку на спине. Блуждаю и, отчаявшись, начинаю реветь. Что-что, а это я мог делать на совесть – сбегалась вся улица. Меня услышали. Кто-то разводит кукурузу руками, находит меня. Марта! Бабушка моя, в старом выцветшем платке, с лицом морщинистым, как у ящерицы, и ясными синими глазками!

«Ой, Батырушка!» – восклицает она и, сгорбленная, как кенгуру, подхватывает меня к подолу.

Во дворе Марты накрыт стол. За ним ее друзья – ворожея и знахарка Ханна, подвязанная платком с редкой бахромой, вся в черном, и дед Гордей, гармонист с сальными губами и седым чубом. Ханну я недолюбливал, потому что, когда болел, всегда заставляла меня пить терпкие отвары.

И теперь она внимательно осматривает мою спину, несмотря на то, что упираюсь, как бычок, промывает ранку теплой водой, мажет чем-то опять-таки неприятным, жирным: «Иди, бедокур, непоседа!» – шлепает меня и подталкивает к столу.

Он всегда у Марты был богатым: красные яблоки, помидоры, поблескивающий шмат сала, персики, зелень и, конечно же, пухлый, свежеиспеченный каравай.

Я выглядываю из-за стола, уплетая кусок сала с хлебом, ласково вложенные мне в руки Мартою.

Гордей торопливо наливает в стакан из большой бутылки самогон, одним махом, запрокинув голову, проглатывает его, смачно крякает и, закусывая, розовеет. Удостаивает он вниманием и меня.

– Что ж ты, Марта, масульманина салом потчуешь? – жуя, спрашивает он.

– Дети не знают веры, – любуясь тем, как я уплетаю сало и хлеб, – отвечает Марта.

– Тебя, что, первачок сюда пить звали али на гармони играть? – сердито одергивает Гордея Ханна.

Он молча и недовольно отрывается от стола, берет в руки гармонь.

– Что ж, энто мы можем, – поводит влажными губами и, склонив голову набок, к гармони, растягивая меха, пробегает по клавишам мозолистыми руками.

– Нашу давай! – взбадривает его еще раз Ханна.

Он играет, а она, погрузившись в мир видений песни, тихо затягивает:

А кто-то с горочки спустился,Наверно, милый мой идет.На нем защитна гимнастерка,Она меня с ума сведет…

Ханна зачарованно прикрывает глаза, а песня становится хозяйкой стола, двора, улицы, хутора. Гордей и Марта подпевают ей с молодеющими лицами.

– Чтой-то не поется ноне, треба горло промочить, – закончив играть и лукаво подмигивая Марте, тянет руку к бутыли Гордей. Ханна, подобревшая, теперь не одергивает его.

– А что, мать, может, и мы по чарке? – предлагает она Марте.

– Надобно, надобно для спевки, – поддерживает ее хозяйка.

Тем временем Гордей, уже смочив горло, торопливо наливает второй стакан и пьет вместе с ними. Потом они поют «Гуляет по Дону». Голоса их удивительно сливаются и устремляются вширь и ввысь в безудержной удали…

Повзрослев, я как-то попытался вспомнить, когда впервые услышал от них эти две песни, и не смог, да и возможно ли было вспомнить день и час знакомства с тем, что было с тобой всегда, с самого рождения. И еще «Молдаваночка».

– Любимую давай! – просит Ханна Гордея, и он, порозовевший и довольный, бодро берется за гармонь. Его лихие движения как бы предваряют танец, обещая что-то небывалое. Ханна же спокойно, словно сдерживая его, павой проходит по кругу, делает взмах руками в стороны и потом… что творится потом! – Выпускает бесов, что в груди, на волю… «Эх, эх, эх!» – выдыхает в такт мелодии Гордей, ловко орудуя гармонью, выкидывая фортели, пляшет с Ханной.

Марта влюбленно смотрит на них, вытянув посветлевшее плоское лицо.

– Уморил, черт, уморил! – весело и устало отбиваясь от гармониста, возвращается к столу знахарка.

– Разве я черт, Ханнушка? – назойливо кружит возле нее Гордей. – Тысячи чертей в тебе. О, как меня завели!

Вечереет. Меня хватились, и хнычущего, сестры тянут за руки домой. В сумерках возвращаются в хутор с предгорных равнин стада, и он еще раз оживает перед сном, наполненный дивным перезвоном колокольчиков, блеянием овец, возгласами встречающих их хозяев.

Детство. Оно прошло в частых хождениях к моей синеглазой ящерке – бабке Марте. Я определился и выбрал свою дорогу в жизни и теперь реже заглядывал к старушкам-подружкам. Марта же настойчиво напоминала о себе, передавая с родными и земляками мне в институт красные яблоки и прочие дары из своего уголка, дары, запах которых, наверное, я никогда не смог бы спутать с ароматом фруктов из другого сада. Это был запах моего детства. В свободное же время я торопился посетить их. Во дворе Марты по-прежнему рос прекрасный сад из яблонь, черешен, персиков, груш, винограда. Она любила не только выращивать их, но и с удовольствием дарить людям. Редкое торжество в хуторе обходилось без них. Огород ее также был ухожен с любовью – ровные, чистые грядки, кукуруза в рост человека и яркие, как солнце, в дни цветения подсолнухи.

За годы Марта постарела и сгорбилась еще больше. Свидетельствовал об этом не только ее вид, но и самый что ни есть простой прибор в хате – выключатель электричества. Он, находившийся на заре моего детства на вершок от потолка, теперь был закреплен по ее просьбе мастером на вершок от пола. Между верхней и нижней точками были еще две отметины от выключателя. Она старательно замазывала их известью, но они со временем проявлялись, словно хотели все вместе олицетворить вехи ее жизни.

Но она не сдавалась. Ее трудолюбию, упорству, жажде жить можно было по-прежнему позавидовать. Однажды я зашел к ней и, не найдя в хате, проследовал в огород. Ее не было видно. Позвал. «Я тут, Батырушка!» – откликнулась она. «Э-э, и впрямь пришла на старуху проруха!» – подумал я, найдя ее, свалившейся меж картофельных грядок. Она смущенно взглянула, как бы извиняясь за свое положение, и, продолжая пощипывать сорную траву руками с тонкой, пятнистой старческой кожицей, объяснила: