Елена Сазанович - Солдаты последней войны Страница 18

– Ну что, Кирюша, выпьем стоя. За моего товарищ, за моего друга, коллегу… А… – он махнул рукой. – Слова здесь излишни. В общем, за Ваньку Кораблева.

Мы выпили. Фамилия его друга мне показалась до боли знакомой, но я все не решался уточнить. Иван Кораблев… Черт, ну конечно! Какой же я дурак! Это же герой знаменитого кинофильма, некогда покорившего весь мир. Неужели Юрьев пьет за погибший киношный образ? На моем лице появилось нескрываемое изумление. И Юрьев понял.

– Нет, Кирилл, я поминаю настоящего человека. И настоящего артиста – Васю Соколова. И первый тост я умышленно произнес за персонаж. Именно потому, что считаю – мой друг умер не просто от болезни сердца, а именно погиб. Погиб, Кирилл, понимаешь? Как на войне погиб его киногерой, которого даже увековечили, поставив ему памятник. И на памятник которого не раз покушались. Васька Соколов погиб, как настоящий солдат. Ведь сердце, Кирюша, сам понимаешь – такая штука… Просто так оно не останавливается. Либо изнашивается от старости, либо в него стреляют. И не обязательно пулями. Другого тут не дано…

Глаза Юрьева налились слезами. И он не стал прятать их, а просто грубовато, по-мужски смахнул рукавом. Настоящие мужчины слез своих не стыдятся.

Мы налили еще. И я решился спросить, что же случилось с одним из любимых моих актеров, на фильмы которого мы, мальчишки, бегали по десять раз. И тоже плакали, скрывая в темноте кинозала свои слезы, над его героями-солдатами. Вместе со всей страной.

– Так вы сказали сердце, Геннадий Юрьевич… Как все случилось?

– Как, говоришь? – глаза Юрьева сузились. – Как… Конечно же не по пьяни. И, конечно же, не от счастья по поводу вручения очередной премии. Все гораздо страшнее… Его попросту вышвырнули из театра! Понимаешь! Актера, которым гордилась вся страна и которой он отдал всю свою жизнь!.. Кучка негодяев оставила его без работы. И даже «спасибо» не сказала. Хотя плевал он на их «спасибо». Знаешь, благодарность от подлецов – плевок в душу. Они ему в душу плюнуть не посмели, а просто отвели глаза. Потому что до сих пор боялись! До сих пор завидовали и ненавидели!..

– И его сердце не выдержало, – тут не выдержал я и разлил еще.

– Да нет, Кира, Васька и тогда выдержал. И тогда его сердце еще билось. Еще боролось! Хотя, наверное, уже стало уставать. Он умер сегодня… На стройке… Простым рабочим.

– На стройке?!

– Именно… Оставшись без работы, он не стал искать утешения в вине. В отличие от меня…

– Ну, что вы… Что вы говорите, – мне стало неловко.

– Я знаю. Он не стал искать утешения в вине, а пошел работать. У него ведь к тому же – семья. И не раз мне говорил, что не жалеет об этом. Нисколечко! Среди рабочих людей он чувствовал себя гораздо чище и естественнее… А сегодня взял и умер… Вот так, браток… Вот так мы сегодня уходим. Ладно бы Васька погиб на какой-нибудь большой и нужной стране стройке. А то ведь строили они какой-то мерзейший супермаркет… Хотя разве сегодня стране нужны такие великие стройки?.. Вот так они его и уничтожили. И даже слово не сказали о его смерти.

– Да, сегодня противостоять злу хотя бы тем, что не принимать его и не быть с ним – уже поступок. И как больно, что продается большинство тех великих, в которых мы когда-то так верили. И которых носили на руках.

– А ты думаешь они свое не получают? Каждодневно и ежечасно. Снимаясь в убогих рекламах или играя в задрипанных киношках? Думаешь, они не понимают, что о них, которых, как ты говоришь, когда-то носили на руках, теперь вытирают ноги? Пойми меня, Кира, продажа души никогда не проходит бесследно. Заканчиваясь в лучшем случае бесславием. Не только бесславием в искусстве. Но и бесславной, никчемной, раздавленной в итоге жизнью… Знаешь, коль мы вспомнили Ваську… Я бы тоже пошел работать. Но куда? Что строить? И ради кого? Да и долго бы на работе не протянул. А вино меня убивает медленно. Хоть и верно… Счастливы мои товарищи, погибшие на войне. Они этого не видят. И по-прежнему , получается, что они погибли за светлое будущее.

– А вот здесь вы ошибаетесь, Геннадий Юрьевич! Они видят это, – тихо сказал я и посмотрел за окно, на ночное небо. Облака растворились в нем, как в чернилах, и теперь ничто не мешало звездам ярко светить. – Они видят это… И их души неспокойны…

– Ладно… Сегодня к ним в строй встала еще одна мечущаяся, неспокойная душа, – так же тихо добавил Юрьев. И тоже посмотрел за окно.

И нам показалось, что там появилась новая маленькая звездочка, неспокойно и тревожно мигающая во тьме.

Время до моих занятий пролетело незаметно, поскольку я вновь сел за свой старенький рояль и принялся за работу. После печальной встречи с Юрьевым я уже отчетливо понимал, какой должна быть моя музыка. Гимн добру и торжеству света может рождаться из скорби и боли. И чем они глубже, тем добрее и светлее должна звучать музыка.

В среду я вновь был у Ледогоровых. И вновь наблюдал за тихим и загадочным лицом рыжего мальчугана. Я так и не дозвонился до своего институтского приятеля, который по-прежнему  служил главврачом психотерапевтической клиники, и не выяснил, стояла ли там на учете Майя. И мне оставалось лишь делать вид, что я не догадываюсь о болезни его матери и о ее странных попытках самоубийства.

По просьбе Котика мы принялись разучивать «Лунную сонату» Бетховена. Хотя он по-прежнему  был равнодушен и вял.

– Иногда мне кажется, что это просто звуки, – тихо сказал он, проиграв пару аккордов. – Просто звуки и больше ничего.

– Конечно, – согласился я. – Звуки. Весь мир, кстати, состоит из этих самых звуков. Ты прислушайся. Ведь даже тишина звучит. Абсолютной тишины не существует. Нас окружают одни звуки, и мы среди этих звуков живем. И они очень и очень разные. Не согласен? И взрыв снаряда, и трели соловья – все звуки. Но какая между ними разница! Потому что одни звуки создают гармонию, а другие – хаос. Одни звуки порождены добротой, другие – жестокостью. И каждый человек всегда стоит перед выбором – чему отдать предпочтение? Я имею ввиду не только музыканта, а человека вообще. И если есть звук автоматной очереди…

– Но ведь автоматная очередь может прозвучать и за добро, – перебил меня мальчик. – Если против врага.

– Конечно, – тут же согласился я. – Здесь нет однозначного понимания. Поэтому музыка – звуки как бы в очищенном виде. Которые и помогают нам понять, что в конце концов мы выбираем в жизни. Хаос или гармонию. Вот смотри.

Я опустил руки на клавиши и сыграл мелодичный отрывок из Грига. И после минутной паузы исполнил отрывок из недавно услышанного совершенно бездарного молодого «композитора».

– Ну, что ты выбираешь, Котик?

Он ответил, не раздумывая.

– Конечно, первое. Это же так ясно.

Я покачал головой.

– Это – Григ. Я был уверен, что ты выберешь его. Это, действительно, ясно. Но… Поверь, я могу запросто убедить тебя в обратном. Ты – очень юн и неискушен. Я достаточно опытен и, смею надеяться, тобой уважаем. Поэтому… Я могу внушить тебе мысль, что Григ – это слишком просто. А вот эта (конечно, бездарная) музыка говорит о неординарности личности и способствует развитию оригинальности мышления. И, поверь, внушая эту мысль ежедневно и ежечасно, да еще подкрепляя ее разными непонятными и заумными словами, через пару месяцев тебя можно с легкостью уверить в обратном. Гармония григовских мелодий уже покажется слишком примитивной и обыденной. А эти «поиски» с фальшивыми, нагроможденными друг на друга аккордами ты назовешь высочайшим полетом фантазии. Видишь, как все просто. Весьма легко правду подменить ложью, определив ее за истиной. То же, кстати, касается и поэзии, и живописи, да и самой жизни. Когда с легкостью добро можно назвать злом и наоборот, доказав с помощью словесных манипуляций. И, перемешав все в дьявольском винегрете, преподнести неопытным душам прямо на блюдечке нечто несъедобное из сгустка лживых истин. И назвать их красивыми. Даже если не каждый поверит, то в любом случае четко различить добро и зло будет уже довольно трудно… И тогда человек может опустить руки, махнуть на все рукой и смириться с неизбежным: мол, нам не дано знать, где черное, а где белое, значит и не нужно одно создавать, а с другим бороться. Пусть остается все, как есть.

– Как с клоунами, да, Кирилл? – Котик наморщил лоб, совсем, как взрослый, пытаясь меня понять. И я почувствовал, что ему приятен разговор на равных. – Ну, да, пара штрихов на белом лице… Помнишь, ты говорил? Пара лишних штрихов – и маска смешного клоуна превращается в зловещую маску перевертыша.

– Ты меня понял, Котик. Ты все понимаешь. Вот поэтому я хочу тебя научить… Ну, если не сочинять музыку, и даже не исполнять – это уже вторично. Я хочу тебя научить любить настоящую музыку. И уметь отличать от фальши. Поверь, тогда и в жизни, очень неправильной и запутанной, ты сможешь различить истину и сделать выбор в ее пользу. Запомни, Котик. Есть вечные истины и есть преходящие, ненадежные, придуманные в угоду кому-нибудь. Но ничто не способно убить истинное. Поскольку еще с рождением нашего мира было ясно, что есть добро, а что – зло. Что есть истина, а что – ложь. И эти критерии всегда будут существовать, независимо от человека. Как бы их не передергивали и не подменяли. Потому что они от Бога. И, конечно, от человека. И классическая музыка, живопись, литература – вечны, они вне времени и пространства. Впрочем, классикой можно назвать и авангард, ну, как у Маяковского. И постимпрессионизм, как у Ван Гога. Главное, чтобы творчество шло от сердца, от мировоззрения. Ведь человек видит мир по-разному. И не обязательно в классическом его понимании. Но в авангарде легче жить бездарности. И в модерновых вариациях легче всего спрятать бездарные мысли. Поэтому с нетрадиционного художника спрос еще больший. А новоиспеченные, фальшивые, дисгармоничные аккорды рождаются именно из-за попытки принизить, вернее – унизить настоящее искусство. Современная музыка имеет массу направлений, массу течений, массу названий. Кроме одного – классики. А классика – вечная. Отсюда нестойкость и минутная популярность сегодняшней разношерстной музыки. Но с ее помощью, как ни прискорбно, можно управлять неокрепшими душами, вселять в них неуверенность, страх и уверенность в невозможности разобраться в окружающем мире. А значит – и примирение со всем этим.