Евгения Перова - Друг детства Страница 19

А Ольга медленно брела по парку, наслаждаясь солнцем, хрустом снега под ногами, звонким теньканьем синиц, которые не верили ни в какие морозы, и думала: это Андрюша! Это он для меня устроил такую радость. Это он! Жить ей было не просто. Бабушке день ото дня становилось хуже, она порой путала внучку с покойной дочерью, и, уходя в школу, Ольга не знала, к чему вернется. В оттепель ужасно протекла крыша, и она с тоской думала: летом придется чинить. У старых яблонь обледенели и обломались толстые сучья – надо будет спилить. Прогнил мостик через овраг, так что ей приходилось ступать осторожно, помня о двух сломанных досках…

На самом деле, работа по дому ее только отвлекала: времени вдруг стало так много, что некуда было девать, но оно сгустилось и застыло, как желе, и Ольга с трудом продиралась от утра к полудню и дальше к вечеру. Особенно неподвижными были ночи, в которых она тонула, как в глубоких черных колодцах, почти не различая света вверху. Последние письма Андрея она скоро выучила наизусть и шептала по ночам, как молитву: «Милая моя, желанная, счастье мое, любовь моя…» Ей так чудовищно не хватало Андрея, что она все время с ним разговаривала: рассказывала, как провела день, советовалась, жаловалась и благодарила за каждую малюсенькую радость, случившуюся в течение дня, потому что была уверена: это он! Это он помогает ей – оттуда. Кто же, кроме него…

Зима медленно перевалила в весну, весна – в лето, в августе Ольга поставила памятник Андрею Евгеньевичу, обновила ограду и цветочницу. Она часто туда приходила, сидела на лавочке, смотрела в родные лица на фотографиях, просила, чтобы дед и мама поддержали там Андрюшу, помогли ему на первых порах. Иногда тихонько читала вслух – Андрей был большим любителем поэзии, много стихов знал наизусть и сам читал замечательно и проникновенно.

Разбирая бумаги, Ольга нашла старую тетрадку в черном дерматиновом переплете, всю исписанную его мелким острым почерком – синими подвыцветшими чернилами. Это оказались его собственные юношеские стихи, просто ужасные. В конце была поздняя приписка черной шариковой ручкой: «Читал и огорчился: зачем читать учился! Да, брат, ты точно не Байрон!» Лялька засмеялась и поцеловала тетрадку – прямо в Байрона.

В сентябре Тимоша Сорокин пошел в первый класс, а в середине октября умерла Наталья Львовна. Когда то, что еще совсем недавно было бабушкой, увезли, дом замолчал. Лялька сидела в самом его центре, на кухне, и не слышала ни звука: ни скрипа половиц, ни треска рассыхающихся балок, ни шороха мышей, ни стука форточки от ветра. И дом, и все они – кресла, шкафы и кровати, книги на полках и картины на стенах, чашки в буфете и старый неработающий патефон в углу – все они молча смотрели на Лялю и чего-то от нее ждали. Надо им сказать – подумала она и громко произнесла:

– Бабушка умерла!

Кто-то горько вздохнул. Тогда Лялька побрела по дому и каждой комнате, веранде, крыльцу и лестнице объяснила: бабушка умерла. Только в ту комнату, где последнее время безвыходно обитала Наталья Львовна, она не вошла.

Сорокин же узнал совершенно случайно – позвонила мать:

– Ты не заезжай за мной, меня отец захватит…

– Куда захватит?

Оказывается, Наталья Львовна скончалась и похороны уже завтра, а Лялька ему даже не сообщила! Конечно – Саша понимал – ей было ни до чего, но уж ему-то могла бы! Он не смог отменить важную встречу и приехал прямо на кладбище, к самому концу церемонии, даже горсть земли бросить не успел. Долго метался среди могил – давно не был, все изменилось. Потом углядел отца, который махал ему рукой, подошел, увидел мать, она обнимала за плечи Ляльку – бледную, некрасивую, в неуклюжих черных одеждах. Она не плакала, смотрела куда-то мимо всех. Сашка пробился к ней, идя против течения – все уже потянулись к выходу, к автобусу и машинам. На секунду ему показалось, что это уже когда-то было – он бежал к Ляльке, проталкиваясь среди темных фигур. Когда?

Наталью Львовну в городе помнили и любили, поэтому народу было много, но Саша не видел никого, кроме Ляли – только ее мертвенно-белое лицо и невидящие глаза. Она, наконец, заметила Сашку, протянула к нему руки, они обнялись, вцепившись друг в друга так, что перехватило дыхание, – и в ту же секунду рухнула, не выдержав, та крепостная стена, которую он старательно возводил все эти годы, и громадная волна любви накрыла его с головой. Вся защитная броня, все доспехи, кольчуги и латы осыпались, зазвенев, – голым и бо€сым стоял он на пронизывающем ветру горя и любви.

На поминках народу было меньше – только самые близкие. Сашка с тревогой смотрел, как Лялька пьет, почти не закусывая, одну рюмку за другой, – но она словно бы и не пьянела, только глаза все наливались и наливались слезами. Она смаргивала, вытирая пальцами щеки, а слезы подступали опять. Наконец, народ разошелся. Сашка пересидел всех: ушел на второе крыльцо и курил, рассеянно глядя в сад. У него было странное состояние, какой-то озноб, но не тела, а души. Это было похоже на мгновенный приступ пронзительного страха, когда стоишь где-нибудь на высоте и смотришь вниз, представляя, что сорвался и падаешь. Такое состояние часто накатывало на железнодорожном мосту – Сашка никогда не любил там ходить и норовил перебежать по рельсам…

– Вот он где!

Ляля присела к нему на ступеньку, мать с отцом стояли напротив, и у Сашки вдруг возникло забытое детское чувство покоя и уюта. Все дома. Вот мама, вот папа, вот Лялька, вот он сам – вся семья в сборе. И было так чудовищно несправедливо, что сейчас они разойдутся в разные стороны. Впервые за последние годы они с отцом взглянули друг другу в глаза, и Сашка понял, что отец думает о том же самом.

– Саш, ну скажи хоть ты ей! Я предлагаю Ляле поехать ко мне, раз уж она не хочет, чтобы я с ней оставалась! – сказала мать.

– Не хочешь? – спросил Сашка у Оли.

– Не хочу.

– Мам, она не хочет. Ты поезжай с… папой. – Он сто лет не называл так отца и запнулся. – А я еще побуду. Если Ляля захочет, я потом ее к тебе привезу. Правда, Ляль?

– Да нет, я не поеду. Теть Тань, вы не волнуйтесь, все будет нормально! Я так устала. Я сейчас спать лягу. Спасибо вам за все!

– Ну ладно, береги себя! Саш! Ты тут смотри…

Мать взглянула на него, нахмурив брови – Сашка знал, о чем она думает.

– Мам, я все знаю, что ты хочешь сказать. Поезжайте!

Они, наконец, ушли. Сашка обнял Лялю за плечи, и она тут же положила голову ему на плечо:

– Дай мне сигаретку…

– Не знал, что ты куришь!

– Да я и не курю, так…

Они долго сидели молча, глядя в темнеющий сад. Потом Лялька вздохнула и поднялась:

– Пойдем, чаю попьем? Пить хочется.

– Пойдем.

– Поставишь чайник? А я переоденусь, а то это черное меня душит.

Ушла и пропала. Сашка поставил чайник, прибрал со стола забытое блюдо с остатками салата, пару рюмок и мятые салфетки; домыл, усмехаясь, остатки грязной посуды – видела бы жена! Потом приоткрыл дверь: Ляля стояла посреди комнаты, в длинной мужской рубашке – старинной, дедовой – и в носках, а джинсы держала в руках.

– Ты как, Ляль?

– Ты знаешь, я только сейчас поняла, что бабушки нет. Совсем нет, нигде. Никого больше нет…

Лицо ее вдруг скривилось совершенно по-детски, и Лялька заплакала навзрыд, обняв его за шею. Она всегда так плакала: горько и бурно, огромными, как горошины, слезами – у Саши тут же промокла рубашка на плече.

– Никого, никого нет! Я совсем одна осталась, совсем…

– Ну что ты! Как же ты одна, когда есть мы? Мама, я! Что ты, Лялька!

Он гладил ее по голове, по спине, по длинным неприбранным волосам и так любил, что было больно под левой лопаткой. Потом поцеловал – в висок, в щеку и, повернув ладонью ее голову, в мягкие соленые губы. Поцеловал слишком серьезно для простого утешения, но Лялька словно не заметила и все стояла, прижавшись к нему, всхлипывала, вздыхала и шмыгала носом.

– Дать тебе носовой платок?

– Да у меня есть…

– Ну, давай: гром победы раздавайся!

Лялька засмеялась сквозь слезы: бабушка так дразнила деда, который всегда сморкался чрезвычайно трубно и громко.

– Ладно, пусти-ка, пойду умоюсь…

Она подобрала упавшие на пол джинсы и вышла, а Сашка все стоял, ощущая странную пустоту – в руках, в теле, в душе…

– Саш? Ты чего тут стоишь? Чай остывает.

Он обернулся – Ольга подошла поближе:

– Саш, что ты?

– Я люблю тебя.

Он наконец сорвался в пропасть. Ольга молчала.

– Вот видишь, я все-таки смог это сказать. Не прошло и двадцати лет.

– Тебе просто меня жалко.

– Мне тебя жалко. И я тебя люблю. И всегда любил. И я не знаю, что с этим делать. И никогда не знал. Что делать, Ляль, а?

– Чай пить, что ж еще…

Сашка сидел за столом, мрачно глядя на Ольгу, которая все помешивала и помешивала остывший чай, все звенела и звенела ложечкой, пока он эту ложечку у нее не отобрал. Она сказала, глядя в сторону:

– У тебя совершенно замечательный мальчик.