Борис Акунин - Счастливая Россия Страница 2

Или поставят носом в паклевую подушку.

Бляхин пришел в Органы полтора месяца назад и уже на третий день загремел в особое дежурство: присутствовать при исполнении. Это железный нарком ввел такой порядок, недавно. Чтоб сотрудники следственных подразделений наглядно видели результат своей работы. Вот Бляхина и послали, на свежака. Ихних, которые из второго отделения, гоняли недалеко – не в Бутово и не на «Коммунарку», а на так называемую Ближнюю Стенку, со службы десять минут пешком. Там, в Кисельном переулке, под неприметным домом расстрельный подвал – для контингента из Внутренней тюрьмы. Место удобное, с полной звукоизоляцией, исполняют приговоры в любое время суток.

Сотрудников второго отделения посылали дежурить по очереди, выпадало примерно раз в месяц. Некоторые хвастались, будто не только смотрели, но и сами исполняли. Филипп в буфете такой разговор слышал, собственными ушами.

Конечно, во времена боевой революционной молодости он навидался, как людей в расход пускают. Но то было совсем другое. Потому что кругом война, разруха, голод, тиф, все от такой жизни ополоумели. А тут прошелся по августовской Москве, по самому центру, у решетки яслей-сада постоял, на малышей в песочнице поулыбался (с возрастом сделался чувствительный на детишек). Поглядел на часы – без пяти пять, пора. Дальше всё тоже обыкновенно: показываешь документ, расписываешься, получаешь наушники, тоже под расписку, спускаешься по лестнице. И вдруг попадаешь в глухую черную кишку, где в стенку светит прожектор. На стенке рогожная подушка, набитая паклей. «Пулеприемник» называется. Осужденного подводят, ставят на колени, комендант в затылок ба-бах! Грохота через наушники почти не слышно, но мозги, кровь… Потом труп – за ноги, а подушку поворачивают чистой стороной. После каждого второго исполнения подушку меняют. В бляхинское дежурство стратили семь подушек – четырнадцать человек кончили.

Забыть бы к лешему, да разве забудешь.

Один все кричал: «Люся, Люся!» – жена, что ли, или кто. Другой так бился – с двух сторон за плечи держали. А еще один все пытался «Интернационал» запеть. Начнет «Вставай… Вставай…» – а дальше никак. Комендант ему: «Не вставай, а ложись» – и уложил. Смеялся потом. Спросил Филиппа: «Хочешь следующего завалить, товарищ?» «Нет, спасибо», – сказал Бляхин, думая: скорей бы оно кончилось, а то вывернет наизнанку – сраму не оберешься. Была и еще одна мысль, страшнее этой. Что угодно, как угодно, кем угодно, но только не попасть сюда, носом в паклю. Никогда, ни за что!

На следующий месяц был уже умный, поменялся со старшим оперуполномоченным Лацисом – вместо Ближней Стенки ехать на уборку картофеля в подшефный совхоз «Красный дзержинец». Потом, под Октябрьские, можно будет сменяться на ночное праздничное дежурство по отделению – желающие найдутся. А если все-таки выпадет снова попасть на исполнение, Филипп уже знал, как себя вести. Наушников одних мало, под них еще нужно комки ваты напихать, прямо в дырки. Глядеть вверх, выше прожекторного луча. Еще важно дышать ртом. Там, в треклятом этом подвале, такой запах – волоски на шее дыбом, как вспомнишь.

Ну и, конечно, утешал себя соображением, что быстро выполнит задание и вернется в ЦК. Он же в Органах временно. Можно сказать, в краткосрочной командировке.

Еще думал: вон оно как, в третий раз судьба нате же рельсы ставит.

Первую службу, при старом режиме, лучше было даже самому себе не поминать. Про вторую, чекистскую, Филипп тоже помалкивал. В анкету вписывал, но без подробностей. И вот, на новом повороте немолодой уже жизни сызнова оказался при удостоверении, которое вынешь из кармана – и люди замирают. То ли это у Бляхина планида, то ли страна такая. Кто желает наверх пробиться, мимо этого лаза не протиснешься.

Ладно, философия это всё, сказал себе Филипп, готовясь сходить. «Третий» уже повернул на улицу Дзержинского, бывшую Большую Лубянку.

Никакая это, выходит, не краткосрочная командировка, а бляхинская судьба. Сердце тоскливо съежилось, ладони вспотели.

Самое худшее – нет теперь ему защиты от капитана госбезопасности товарища Шванца Соломона Акимовича.

Весь четвертый отдел сидел в энзэ, новом здании, вход с Фуркасовского, а на этаже, где второе отделение, имелась еще и собственная дополнительная проходная. Пускали только по спецпропуску и обязательно записывали прибытие-убытие, с точностью до минуты.

Дежурный сказал:

– Товарищ Бляхин, товарищ начотделения велел, как прибудете – сразу к нему.

Шел Филипп – тер мокрую ладонь о брючину. Сейчас придется начальнику руку жать. Он и раньше заходил к Шванцу в кабинет, как к тигру в клетку. А сейчас и клетки не будет. Просто он, Бляхин, – и тигр. Случись что, не выскочишь, и никто не вызволит.

Проход по нескончаемому коридору был, как в плохом сне – долгий и бесшумный. Под ногами ковровая дорожка, двери по обе стороны кожаные, мягкие, и за ними опять-таки тишина. Это потому что в энзэ всюду тамбурная система, с двойными дверьми: арестованного завести в междверный закуток, передержать, а если крики, то не слышно. В допросных комнатах, правда, никого особенно не мордуют, на то есть «Кафельная», но, бывает, заистерит кто или следователь наорет, а тамбур гасит все звуки, никому никакого беспокойства. По-умному устроено.

За допросными, после поворота, начались двери с двузначными номерами, где работают оперуполномоченные. Младшие сидят по трое-четверо в комнате, обычные вроде Бляхина по двое, старшим положен отдельный кабинет, маленький, но персональный.

Еще вчера Филипп не побежал бы к начальнику, как собачонка. Нарочно зашел бы сначала к себе, газетку б почитал или что. Так себя поставил – с достоинством. Но сейчас было не до гонору. Очень возможно, что Шванц приказал на проходной отзвонить, как только Бляхин вернется.

Поэтому заскочил в свой тринадцатый (плохое число, не к добру) на полминутки – снять шинель с фуражкой да причесаться.

Поглядел на себя – будто чужим глазом, со стороны.

Каков ты собою, Филипп Панкратович Бляхин, на переломе всей своей жизни?

А вот каков: военный человек при портупее, обтянувшей умеренное пузечко, с белесым зачесом на левую сторону – прикрыть плешастое место. Глядит тревожно, растерянно.

Хорошо хоть соседа, лейтенанта Бабченки, не было. В командировку он уехал, в Среднюю Азию, раскрывать недобитых басмачей. Хоть бы они там его грохнули, басмачи. Скользкий тип этот Бабченко. Вечно по бляхинским ящикам шарил. Филипп для контроля там волоски приклеивал. Как ни вернешься, проверишь – рваные. Может, Бабченко сам инициативу проявлял, а может, Шванц ему поручил. При этом у самого Бабченки в ящиках всегда пусто (Бляхин тоже заглядывал, а как же). Даже если в сортир выходит, все папки и бумаги в свой сейф запирает. Короче, гнида.

На кого это я похож, спросил себя Бляхин, подтягивая ремень. На собаку, вот на кого. Которую охотник пустил в медвежью берлогу, она, дура послушная, сунулась, медведя подняла, он вылез, когтистый-косматый, собака обернулась, а охотника нету. Одна она. Выпутывайся как хочешь.

Когда Шванц пронюхает, что Патрон уже не поднимется, тут мне и карачун, уныло подумал Филипп.

Перекрестился – опять хорошо, что Бабченки нет – и пошел.

У начсостава свой коридорчик, всегда неосвещенный. Шванц его «слепой кишкой» называет. Он любит шутки шутить.

Там как? Сначала, слева и справа, кабинеты двух помна́чей. Потом направо сидит замначотделения капитан госбезопасности Гжиб (пустое место, Шванц из него веревки вьет). Налево – канцелярия, где всегда грохочут пишмашинки, будто целая пулеметная команда. А в торце солидная дверь, сафьяновая, цвет «бордо», с табличкой, золотом по черному: «Начальник отделения». Раньше, говорят, фамилию вешали, но за последний год начальников поменялось уже трое, и все по-нехорошему. Филипп был уверен, что и Шванц пробудет недолго – Патрон поставленную задачу выполняет железно. Но теперь получалось, что Патрона нет, а Шванц остался.

В наружную дверь стучать проку не было – не слышно. Бляхин вошел в темный тамбур, побренькал специальным медным колечком о медную же ручку.

– Входи, Бляхин, входи! – раздалось с той стороны.

Как догадался? Перископ у него, что ли, за коридором подглядывать? А черт его знает. Может, и перископ.

Шванц, как обычно, не сидел, а расхаживал. Раньше Филипп думал – чисто котяра на мягких лапах. А сегодня поежился: тигр, как есть тигр.

Он, Шванц, и на допросах тоже редко садился. Ходит, ходит за спиной у арестованного, а тот шеей вертит, косится.

Шванц был еврей, а они, известно, нация моторная. Не могут без движения.

На совещании или на собрании, где не походишь, начальник всегда быстро-быстро на листочках рисовал. Одно и то же – мартышек, но все время разных и очень ловко. То на дереве, то вверх ногами, то они друг у дружки блох ищут, то сношаются.