Владимир Лидский - Два солдата из стройбата Страница 2

На ночь пацанов разместили в довольно просторных аудиториях на старых обшарпанных школьных партах. Подложив под зудящую голову свой ущербный портфель, кое-как подвернув уставшие ноги, Петров лежал абсолютно потерянный и опустошённый. Жёсткая столешница парты вгрызалась в его костлявые бока, голая голова катастрофически замерзала, и не было ни одеяла, чтобы укрывшись, согреться, ни подушки, чтобы утонув затылком в её пуховой мягкости, утишить боль горящих огнём ссадин, ни хотя бы тощенького матрасика, чтобы уложив на него своё непривычное к суровым армейским реалиям тело, забыться спокойным безмятежным сном. Петров промучился почти до утра, раз за разом прокручивая в памяти картинки дневного унижения. «Зачем, зачем?» – думал он в отчаянии, тщётно пытаясь постичь смысл событий, но никто ему ответить, конечно же, не мог, а сам он только смутно догадывался о значении вчерашней чудовищной стрижки. Впрочем, где взять салагам столько опыта и интуиции, чтобы осознать то, что коварно замыслено отцами-командирами и столь талантливо исполнено опытным старшиной, выступившим в роли парикмахера! Театр! Этот армейский театр начался не с вешалки, а со злобной парикмахерской машинки, алчно клацающей своими затупленными ножами. Банальный, бытовой, но изощрённый инструмент! Всего за несколько минут он превратил тебя в раба, лишил индивидуальности и воли, оболванил в прямом и переносном смысле, оскорбил твоё достоинство, поставил жирный крест на твоём прошлом. Отныне ты – никто, и звать тебя – никак. Делай то, что скажут, думай то, что внушают, поступай не так, как тебе велит совесть, а так, как диктует коллективная мораль. Тебя загнули и отымели, чтобы ты сразу понял своё место, чтобы не смел вякать и обсуждать приказы вышестоящего начальства. Забудь, что ты разумен, ибо думать тебе в ближайшие два года нет никакой необходимости…

Отчаяние мешало Петрову уснуть, и забылся он лишь перед рассветом…

А утром мальчишек выстроили на плацу, пересчитали и рассадили по автобусам. Полчаса дремотной дороги, и вот уже гулкий вокзал окутал их запахами гари, туалета и немытых человеческих тел.

Начиналась новая судьба.

Новая судьба взамен утраченной.

Глава 2. Свой крест

По прибытии в город новобранцев пересадили с поезда в открытые грузовики и повезли незнаемо куда. Солнце только что встало, холодный майский ветер обдувал стриженные головы, и пацаны, замерзая, непроизвольно жались друг к другу. Спиной к Петрову сидел тщедушный паренёк с белыми бровями и белыми ресничками; Петров грелся об него одним боком. Пока доехали до учебки, солнце поднялось выше, оживило пейзаж и слегка приласкало своим теплом мальчишек. Когда въезжали в ворота части, день уже вовсю разгорался; совсем немного времени понадобилось природе, чтобы пробудить всё вокруг – птицы щебетали дурными голосами, деревья густо шелестели высокими кронами, небо дышало над головами чистотою и свежестью. Петров хорошо запомнил этот миг: привстав в кузове, он видел, как открываются ворота части – огромные металлические створки, покрашенные густою зелёною краскою и украшенные выпуклыми красными звёздами медленно двигаются внутрь, пропуская грузовик с новобранцами, и так же медленно возвращаются на место. И в этот миг болезненно ёкают сердца мальчишек, наконец-то осознающих, что пацанская жизнь кончилась, а взамен начинается нечто неведомое, что внушает страх, отторжение и неосознанный протест.

Будущих военных выгрузили у спортзала, завели вовнутрь и приказали располагаться прямо на полу. Как только сопровождающие покинули помещение, на их место просочились какие-то тёмные личности в обмундировании и начали по-шакальи рыскать среди новобранцев. Петров поначалу не понял их намерений, но потом к нему подвалил чернявый вояка с ефрейторской «соплёй» и нагло заявил: «Рубашонка у тебя ничего. После бани мне отдашь. Приказываю!» Петров хотел спросить его, кто он такой и на каком основании приказывает, но ефрейтор уже перетряхивал кого-то другого. Через несколько минут за Петрова зацепился другой мародёр и вкрадчиво спросил: «Может, у тебя часы есть? Или деньги? Сдал бы ты мне их сейчас на хранение… А то в бане всё равно деды отберут. Давай! Я тебе потом верну…» Петров зло и дерзко ответил: «Нету у меня никаких денег, проваливай…» Мародёр внимательно посмотрел на Петрова и процедил: «Борзой салабон… Ну, ничё, не таких обламывали…» В нескольких шагах от себя Петров приметил белобрысого мальчишку, к которому прижимался плечом в кузове грузовика, – перед ним стоял военный из шакальей стаи и шарил у него за пазухой, словно непристойно домогался, пытаясь захапать заветное да сокровенное. Белобрысый же, удерживая что-то в кулаке на груди, отрицательно крутил головою. Видно было, что военный настойчиво его убалтывал, что ещё больше подтверждало факт похабного насилия. Но пацан продолжал твёрдо крутить головою. Тогда вояка привстал и легонько ткнул его ладонью в стриженый затылок, типа – запарил… ну, и чёрт с тобой!

Через некоторое время в спортзал вернулись сопровождающие, построили мальчишек перед зданием и повели в баню. Там пацаны скинули свою «гражданку», и сержанты быстро запихнули их барахло в огромные полотняные мешки. Петров без сожаления расстался со своей одёжкой, потому что она не стоила гнутого гроша и подбиралась-то из домашнего гардеробного хлама именно затем, чтобы на месте быть забытою и брошенной. Мелкие деньги под кривые ухмылки сержантов новобранцы отдавали каптёрщику, понимая, впрочем, что скорее всего этих денег им больше никогда не увидеть…

Из предбанника пацаны прошли в моечное отделение, и Петров в слоистых волнах свежего пара снова углядел того худенького белобрысого паренька, рядом с которым ехал со станции. Подойдя к нему поближе, он разглядел на цыплячьей его грудке довольно крупный крест, на вид серебряный, и без обиняков запросто спросил: «Ты что, верующий, что ли?» – «Ага, верующий…», – так же просто ответил парень.

За банной шайкою да за мочалкою, сидя на мокрой скользкой лавке, поговорили новые знакомцы за судьбу.

У этого Василия была крестьянская фамилия – Пшеничников и вырос он в семье священника. Его отец был настоятелем церквушки в маленькой подмосковной деревеньке на самом краю области. Понятно, что в такой семье и Василий был крещён. Звания комсомольца он в своё время не был удостоен, да и пионерский галстук ему на шею в младших классах не вязали, так что когда он кончил школу, все учителя, завуч и директор вздохнули с облегчением. Ещё бы – стены учебного заведения, считавшегося образцовым, покинул его религиозный позор. Не то чтобы Василий досаждал кому или мешал, совсем наоборот, – парнишка был спокойный, тихий, неконфликтный, а просто как-то стыдно было некоторым из учителей за своё атеистическое настоящее, когда носитель веры и терпимости, глядя округ себя херувимскими очами, немо отрицал материалистические истины… Парень был дотошный, по всем предметам успевал прилично, но более всего любил внеклассное чтение, да не по программе, а религиозное – читал Евангелие, Минеи Четьи и изучал историю религии, благо нужными книгами отец всегда умел снабдить. Любимой темой было у него начало христианства да гонения на первых христиан. Он обожал историю Стефана, по навету забитого камнями, рассказ о новообращённом Савле, которому тяжело было идти против рожна, и повествование о рыбаке и равви, ставших впоследствии столпами христианства…

После школы мыслил он двинуться дорогою отца, – мечтал о Лавре, о звездоносных куполах, да судьба сулила иную стезю, и стезя открылась. Маленький клочок бумаги приговорил его к двум годам военной службы, и он, посовещавшись с батюшкой да с матушкой, отправился, скрепя сердце, на призывной участок…

И вот – первая армейская баня.

Уже заканчивая мыться, Василий увидел вдруг перед собой выскочившего из клубов пара здоровенного детину. Детина стоял во всей своей красе, не прикрываясь даже шайкою и уперев в бока здоровенные ручищи. «Вам чего?», – вежливо спросил Пшеничников. «Мне это… крест», – сказал детина и указал пальцем на распятие Василия. Но тот только головою покачал. «Ты что это, салага? Русский язык не понимаешь? Хочешь всю службу на параше провести? Снимай крест! Здесь тебе не богадельня!» Но Пшеничников только двумя руками ухватился за шёлковый шнурок, на котором был подвешен крестик. Детина протянул чудовищную пятерню, и тощенькое запястье Василия жалобно хрустнуло…

Петров тем временем налил полную шайку кипятка, подошёл к нему поближе, примерился, чтобы проворнее отскочить в сторону, и плеснул кипяток прямо на его волосатые ноги. Детина взвыл и с неожиданною для его комплекции сноровкою подпрыгнул. «Мать твою! – завопил он. – Ты же меня обварил, рожа салабонская! Ты сержантские ноги обварил!», – повышая голос и добавляя в него грозные рокочущие интонации, наступал он на Петрова. «Ой, товарищ сержант, ой! – дуриком запричитал Петров, – воду уронил, убегла водичка! Извиняйте, Бога ради, – не совладал с тяжёлой шайкой!» – «Да я тебя!..» – прорычал тот и шмякнул по голому черепу Петрова мокрою оплеухою.