Алексей Тарновицкий - Убью кого хочу Страница 20

– Может, приедешь? – спросил он.

– Не могу, надо маме помочь, – отказалась я. – Увидимся во вторник, потерпи. Ты, главное, паспорт не забудь. Иначе в самолет не пустят.

– Не забуду.

– Достань прямо сейчас и положи в прихожей на видном месте.

– Хорошо. Может, все-таки приедешь?

– До вторника, милый, – сказала я и повесила трубку.

Меньше всего мне хотелось сейчас ехать в его квартиру, где каждая мелочь пахла крашеной гиеной. Никакой радости, только страх, что поймают на месте преступления. С этой заразы еще станется внезапно нагрянуть с проверкой… Про экзамен Лоська даже не спросил. Видимо, он даже вообразить не мог, что у меня могут возникнуть с этим какие-то проблемы.

А вечером я пришла к маме в гостиную, и мы залегли на диване перед телевизором, как в лучшие времена. Над покрытым толстой вязаной скатертью столом светился приглушенным оранжевым светом старый абажур с кистями. Сейчас он выглядел просто большим, а когда-то казался мне огромным. Наверно, и маме тоже. Сколько ему лет – пятьдесят? Пятьдесят, не меньше. Сколько лет, сколько шрамов… Мама долго гладила меня по спине, прежде чем задать вопрос, который, как видно, мучил ее достаточно давно.

– У тебя что-то случилось, Сашенька?

– Все в порядке, мамуля. Ничего такого, с чем нельзя справиться. Просто устала. Сессия, Костя… все как-то сразу навалилось.

– Но это ведь кончилось, правда? У тебя ведь вчера был последний экзамен, так?

– Так. Все кончилось. Не волнуйся.

Мама выдержала паузу, знаменуя переход к следующему пункту повестки дня.

– Значит, теперь в Палангу? Но я что-то не помню, чтобы ты брала деньги выкупить путевку…

– Ах, да, я ведь тебе еще не сказала, – проговорила я, пряча лицо у нее на плече. – Путевка сорвалась.

– Как сорвалась?!

– Очень просто. Знаешь ведь, как там у них в этих профкомах: объявился кто-то блатной – и всё, привет морскому ветру.

– Но как же теперь…

– Все уже устроилось, мамочка. Я еду на Кавказ с Лоськиным интеротрядом. У них там как раз освободилось место.

Мама отодвинулась, чтобы получить возможность взять меня за плечи и встряхнуть.

– Так, Александра. Ты можешь мне толком объяснить, что происходит? Почему я узнаю о таких вещах в последнюю минуту? Когда вы уезжаете?

– Самолет утром во вторник.

– Господи, самолет! Во вторник! – охнула мама. – И ты сообщаешь мне об этом вечером в субботу! Саша! А если бы я не спросила?

– Ну, мамуля, мамулечка… – замурлыкала я, беря проверенный многими испытаниями тон. – Я и сама узнала только вчера после экзамена. Потом сразу заснула. А сегодня с утра мы с тобой обе бегали туда-сюда, не поговорить. Вот сейчас только и время, я и рассказываю. Можно сказать, сразу, при первой возможности.

– Ах, Сашка, Сашка… – моя мама просто не умела долго сердиться. – Ну как так можно?

– А что такое? Ты ведь сама говорила: «Зачем тебе эта холодная Паланга? Ехала бы лучше с Костей на Кавказ, там солнце, там фрукты…» Ведь говорила?

– Ну, говорила…

– Ну вот! – констатировала я. – Следовательно, я всего лишь исполнила родительский наказ. Как истинно послушная дочь.

Мама рассмеялась и снова привлекла меня к себе.

– Да уж, истинно послушная… Ах, Сашка, Сашка…

Какое-то время мы просто сидели так и молчали, радуясь субботнему вечеру.

– Мамуля, – сказала я. – Я тут с Бимой советовалась насчет ожогов…

– Каких ожогов? – всполошилась она.

– Да нет, чисто теоретически. Ты ведь как-то говорила, что позор, как ожог – долго жжет, а потом шрам остается…

– Ну?

– Так Бима с тобой не согласна. Шрамы, мол, всего лишь часть жизни – что от позора, что от геройства, все равно.

Мама пожала плечами.

– Наверно, Бима права. Если уже есть шрам, значит, рана зажила. Проблема, когда рана остается открытой. Так тоже бывает, девочка.

– Бывает?

– Бывает… – мама подавила вздох.

– И у тебя было?

Она не ответила.

– Мам, ну что ты молчишь? И у тебя было?

– Было и есть, – тихо проговорила она с такой интонацией, будто отвечала не мне, а самой себе. – Целых две. Первая – когда уводили отца. Мне тогда было пять лет. Конечно, я ничего не понимала, но дети ведь оценивают происходящее по реакции взрослых. А это самая безошибочная оценка. Я стояла в прихожей. Там все было почти так же, как сейчас. Комод, вешалка. Я стояла у входа в кухню, прямо у дверного косяка, стояла и ревела, потому что чувствовала их страх, их отчаяние. Папа был уже в пальто. Он наклонился ко мне и сказал: «Все будет в порядке, Белочка. Я скоро вернусь, вот увидишь…»

Я подняла голову и увидела, что мама плачет.

– Не надо, мамуля. Ну, я и дура! Прости меня… не надо… У тебя поднимется давление.

– А второй раз был, когда уводили маму, – сказала она, отстраняя меня. – Я уже училась в институте. И только потом поняла, что все было точно так же. Точно так же. Я так же стояла в прихожей, прислонившись к тому же самому косяку, и так же ревела, и мама так же обняла меня и сказала… сказала…

– Мама, не надо!

Она смахнула слезы.

– …и сказала то же самое. То же самое! Те же слова, что и отец четырнадцатью годами раньше. «Все будет в порядке. Я скоро вернусь, вот увидишь…»

Я не знала, что ответить маме и надо ли отвечать вообще. Если рана остается открытой столько времени, то разве слова помогут? Поэтому я просто обняла ее покрепче.

Воскресенье мы договорились провести вместе – пойти в кино или в Эрмитаж, как раньше. Когда я была маленькой, мама часто таскала меня в Эрмитаж – ненадолго, на час-полтора, пока не устану. Мы проснулись поздно и, не торопясь, слопали восхитительный завтрак: яичницу, хлеб с маслом и холодную картошку с селедкой. День начался замечательно и обещал быть еще лучше. Потом мама ушла одеваться. Я мыла посуду, когда в дверь позвонили. На пороге стояли два милиционера.

– Вы к кому? – удивленно спросила я.

Они сначала протиснулись внутрь, а потом уже открыли рот:

– Романова Александра Родионовна?

– Да, это я.

– Кто там, Сашенька? – крикнула мама из своей комнаты.

– Паспорт, пожалуйста, – вежливо проговорил старший с лычками сержанта.

Паспорт, согласно моей рекомендации Лоське, лежал здесь же, на комоде. Чтобы не забыть – иначе не улетишь. Сержант открыл паспорт, посмотрел на фото, потом на меня, потом снова на фото, закрыл и сунул во внутренний карман кителя.

– Вы должны пройти с нами.

– Зачем? – пролепетала я, чувствуя слабость в коленках.

– Пройдемте, пройдемте, там объяснят…

Он протянул руку и взял меня за локоть.

– Саша… – послышалось сзади. – Саша…

Я обернулась.

Мама стояла у входа в кухню, прислонясь к дверному косяку. Глаза ее были широко раскрыты, губы дрожали. Я бросилась к ней и обняла, чтобы не видеть ее лица.

– Все будет в порядке, – пробормотала я совершенно автоматически. – Я скоро вернусь, вот увидишь…

Немного позже, сидя в желтом милицейском «газике», который ждал нас во дворе, я вспомнила эти свои слова и только тогда осознала, что в точности повторила то, что мама уже слышала дважды. Осознала и, ужаснувшись, инстинктивно рванулась наружу.

– Куда? – обернулся мент с переднего сиденья. – Тебе что, браслеты надеть? Это можно, только попроси.

– Пожалуйста! – взмолилась я. – Мне очень надо… на минутку! Только войти и выйти! Выпустите меня на минуточку, я сразу же вернусь. Ну, пожалуйста!

– Езжай! – скомандовал шоферу сержант. – Надо ей, понимаешь ли… Приспичило, что ли? Потерпи, тут недалеко.

«Газик» дернулся и, переваливаясь на колдобинах, выехал из подворотни. Я успела заметить изумленное лицо нашей соседки по подъезду. Еще бы не изумиться! Арестованную Сашу Романову увозят на ПМГ в сопровождении двух ментов, как какую-нибудь опасную преступницу! Но в тот момент я не думала о себе – только о маме, о том, каково ей приходится сейчас. Думала?.. – правильней было бы сказать, что я сходила с ума от беспокойства.

Путь и в самом деле оказался недолог. С Крюкова канала мы свернули на Садовую, немного проехали вперед и почти сразу остановились на углу Большой Подьяческой, у старого здания с пожарной каланчой. Милиционер распахнул передо мной дверь «газика»:

– Выходи!

Я спрыгнула на тротуар. Голова моя кружилась, ноги казались ватными.

– Вперед!

Мент подтолкнул меня в спину. Мы вошли в подъезд, спустились по лестнице.

– Налево! Вперед!

Подгоняемая короткими, как щелчок хлыста, приказами, я шла по пустому полуподвальному коридору.

– Стой! Лицом к стене! – сержант зазвенел связкой ключей, выбирая нужный. – Заходи!

Он втолкнул меня внутрь и захлопнул дверь. Я осталась одна в пустой комнате, почти камере. Крашеные стены – пожелтевшая от времени побелка сверху, грязно-зеленая масляная краска внизу. Высоко от пола, так что не выглянуть – подвальное окошко с мутным стеклом и тенью наружной решетки. Голая лампочка, свисающая с сырого облупившегося потолка. Разводы плесени по углам. Из мебели – пятнистый от чернил конторский стол со стулом и табурет. Что делать теперь? Сесть? Остаться стоять? После серии команд-щелчков я пребывала в состоянии унизительной слабости, когда человек затрудняется самостоятельно принимать даже простейшие решения. Никто не приказывал мне сесть, а сама я не могла уже решиться ни на что.