Ануш Варданян - Мой папа-сапожник и дон Корлеоне Страница 20

– Мы не знаем, чего они хотят от нас, но знаем, что чего-то хотят. – Хачик говорит веско. А мама уже трясет его за рукав и требовательно наставляет:

– Если они будут вовлекать тебя в какую-нибудь опасную игру, ты, Хачик, не вовлекайся.

Папа уклончиво качает головой.

– Неужели ты согласишься?! Это опасно!

Папа вздыхает, а улыбка сама собой опять расцветает на его смуглом лице.

– Не будем торопиться, родная. Не будем за них фантазировать. Мы скоро все узнаем. И про этих людей, и про их намерения.

И он, как всегда, был прав. Эта троица заявилась сама, той же ночью.

Еще до того, как они стукнули в окно, проснулись ежи. Зашуршали в заиндевевшей траве и разбудили чутко спящего деда. Он крякнул, крутанулся на кровати и растревожил бабушку. Она храпела, и потому, когда что-то в безмятежной ночи ее грубо выбрасывало из райских кущ сновидений, последний аккорд ее храпа был устрашающим, как трубный глас, возвещающий общий сбор перед последней битвой. И этот апокалипсический пассаж бабушки разбудил маму. Она вскинулась и… пошарив рукой, рядом не нашла отца.

Он стоял у открытой двери за прозрачной марлевой занавеской. С улицы за ней его не было видно, зато он мог наблюдать за происходящим. Он стоял и просто ждал. Он видел, как к дому приближаются трое бородачей, один из которых выделялся невероятным ростом. Раздался короткий стук в окно, который заставил проснуться всех. И дом, и его обитатели замерли в ожидании.

– Дверь моего дома никогда не запирается. Кто вы и зачем пришли?

– Мы путники, хотим ночлега.

– Пожалуйста, проходите, гости дорогие. Мой дом – ваш дом.

Путники переглянулись.

– Что ж, говорят, у тебя сарай есть. Пойдем туда, чтобы не будить домашних.

Отец согласился.

– А курево есть? – спросил самый крупный из гостей.

– Мой табак – твой табак.

И они ушли.

– Света, а Света, ты спишь? – толкнул я в бок сестру, когда пробрался к ее кровати.

– Отстань, не сплю я.

– Пошли, послушаем, о чем они говорят.

– Не пойду, холодно.

– А ты одеялом обмотайся.

Я хорошо знал характер сестрицы: две-три фразы отрицания, короткая пикировка и в финале ворчливое согласие. И на этот раз мне удалось ее убедить, и Светка даже оделась в теплый свитер и шерстяные носки. Мы осторожно выскользнули из комнаты, чтобы не разбудить Маринку. Но когда мы пробрались к входной двери и потянулись было к огоньку из оконца сарая, цепкие руки матери отловили нас у порога.

– Ага, – сказала она. – Не спите.

Мы с сестрой пришли в замешательство. Ведь мы были уверены, что сейчас с позором будем водворены назад – в детскую спальню. Но, против ожиданий, Люся сказала:

– Дети, значит, так, послушайте меня внимательно, сделайте, что я попрошу, а потом навсегда забудьте, что вы это сделали.

Мы со Светкой беспокойно переглянулись. Люся, казалось, была не в себе.

– Дети, идите и послушайте, о чем говорят эти люди с вашим отцом.

Мы, остолбенев, глядели на мать.

– Понятно? – требовательно вопрошала она.

Мы тупо кивнули. Но чего-то не хватало. И она привела последний и сокрушительный аргумент:

– Это очень важно.

Судя по ее сосредоточенному лицу, по лихорадочно пылающим глазам, потемневшим этой ночью, утратившим русскую прозрачность, отразившим неведомые нам доселе бездны Люсиной души, «это» действительно было очень важно. Не просто же так мать толкает детей на семейное преступление – подслушать, о чем говорит их отец со своими хоть и непрошеными, но гостями. Это была наша мать – решительная, самоотверженная – мы узнавали ее такой. Но это была другая женщина – знакомые черты пролились через ведомые границы в заповедные области. И такой мы ее совсем не узнавали. Оба наших родителя вдруг превратились в неведомых пришельцев из других миров.

– Ну? Пойдете? Идите!

Мы сомневались, мы не понимали. И конечно, согласились.

Кружной тропой мы пробрались к окраине нашего сада и нырнули в самую гущу кустов сирени, где наша младшая сестра Маринка устроила себе тайное укрытие, «лесной домик» – нечто среднее между шалашом и землянкой. Мы осторожно залегли в ямке, вырытой неизвестно для каких нужд нашей сестрою-фантазеркой. Опавшие листья в углублении образовали естественную перину. В целом нам было удобно, если бы не строжайший наказ матери:

– Не шуршать! Лесные люди очень осторожны. Почувствуют неладное, нам несдобровать.

Мы прислушались. Голоса звучали ровно, без всякой агрессии, без малейшего намека на возможный конфликт.

– Ты человек серьезный. По всему видно, – говорил отцу тот, что напугал маму. Это был психиатр Тигран.

Папа промолчал. Гость продолжил:

– Ты добился большого личного успеха. За это мы тебя уважаем.

Папа снова промолчал.

– Ты добился этого успеха сам. За это мы тебя уважаем еще больше.

Папа ответил:

– О каком успехе ты говоришь, уважаемый?

– Я говорю о личной победе над собой. О смелости, которую ты проявил, чтобы изменить свою жизнь.

Собеседник был умным, затевать с ним игру было ни к чему.

– Она еще не изменилась, – сказал Хачик.

– Она изменится, – заверил гость.

Папа кивнул. Для всех было очевидным – это будет.

– Что вы от меня хотите, братья?

– Мы хотим, чтобы и наша жизнь изменилась.

– Вы умеете шить туфли?

Бородачи переглянулись. Безумный Гагик давно положил пытливый глаз на клещи, взял и разогнул их.

– Нет, туфли не умею. И ничего не умею.

– Так как же я могу вам помочь?

– Позволь нам быть рядом, – сказал Тигран, и слова были увесистые, как дыни по осени.

Папа посмотрел на свои руки. Они были проколоты сапожной иглой, в шрамах и в ссадинах запеклась пыль от обувных кож, а также от едкого на захват и на запах клея. Что им сказать, чтобы они поняли, гонял мысль наш отец. Что он ничего не готовил специально? Что его ангел-хранитель просто в должный час взмахнул хлыстом, и он – Хачик Бовян, просто исполнил приказание? Поймут ли они? Особенно этот психиатр? Молчание тревожно нарастало. И вдруг Хачик вспомнил одну спасительную притчу и начал говорить:

– Что ж, люди. Ваши требования весомы, и речи ваши очень мудрые. Но задайте себе один вопрос: что произойдет, если человек будет поступать вопреки своему нраву?

Гости переглянулись, а отец продолжал:

– Когда-то в наших местах водились львы. Слыхали? Так вот, была одна львица. Она жила в камышовых зарослях, и было у нее два львенка. И раз, когда львица ушла на охоту, прискакал всадник и захватил львят. Потом он безжалостно убил их, унес их шкуры, а растерзанные тела львят оставил неподалеку от логова. Вернулась львица и увидела своих детей растерзанными, завопила, зарычала и стала рвать зубами свое мясо, желая только одного – истечь кровью и умереть.

Потом увидела ее птица щегол и говорит львице:

– Зачем ты плачешь, зачем горюешь?

Говорит львица:

– Затем, что вижу смерть своих львят.

Говорит щегол:

– Так же скорбели косули о своих козлятах, так же вопили и горевали они о своих детенышах, которых ты съела вместе со шкурами и костями. И написано: «Что посеешь, то и пожнешь».

Львица не стала даже отвечать. Скорбь захватила ее целиком.

И спрашивает птица щегол:

– Сколько тебе, львица, лет?

И отвечает львица:

– Сорок мне лет.

– Чем кормилась ты сорок лет?

– Сернами, косулями и другими дикими животными.

– Были у них отцы и матери?

– Были.

– Так почему же не слышишь ты, как рыдают они и вопят они так же, как ты? Будь и ты, как они.

И выслушала львица все это и поняла по-своему. И решила поступить вопреки нраву своему: не стала больше охотиться и есть мясо, поселилась в изобилующем разнообразными плодами лесу и кормилась там. Но львица была большим животным, и ей много нужно было пищи. Плоды не успевали народиться – все съедала львица, а другим животным не хватало. И даже для птиц пришли тяжелые времена – тяжелее, чем в засуху и голодный год. И тогда собрались, пришли к львице голуби и другие птицы и сказали ей:

– Ты отказалась от своей обычной пищи. Зачем же ты поедаешь нашу еду и обрекаешь нас на голодную смерть?

И пошла львица в покрытые сочной травой луга и паслась там. Львица изнуряла себя непривычной едой, стала худой, как привидение, золотистая когда-то шерсть теперь вся вылезла. Львица терпела страшные мучения, но свято чтила слово, данное себе, – не быть причиной горя для другого зверья. Но и здесь, в лугах, все повторилось. И собрались к ней буйволы, и быки, и олени и сказали ей:

– Нет смысла в том, что ты изнуряешь себя. Ты убиваешь нас тем, что поедаешь то, что предназначено нам.

Отец замолчал. Пришельцы переглянулись. Психиатр, как самый хитрый, спросил:

– И к чему ты это нам рассказываешь?

Папа развел пустые ладони.

– У каждого свое место в жизни. Мое – это мое, а ваше – ваше.

Психиатр пожал плечами.

– Не спорю. Но ты сам определи свое место, чтобы мы знали. Не вводи нас в искушение занять его.