Ануш Варданян - Мой папа-сапожник и дон Корлеоне Страница 22

– И прочли это козы, и прогнали прочь старика-пастуха и пса его, лохматого и грозного. И приняли клятвенную грамоту и договор о любви и дружбе сроком на сорок лет. Время ликования пришло на землю козьего царства. Козы высыпали беззаботно, стали пастись по горам и полям, под тенью дерев, у вкусных лугов, вдоль студеных родников.

– И все?! – теперь взорвался вопросом безумный Гагик.

– Потерпели волки сорок дней и потом, собравшись, всех коз истребили, – закончил папа.

– Ну и в чем мораль? – высокомерно усмехнулся психиатр Тигран.

– И наступил мир, – тихо закончил папа.

Гости переглянулись. Потом один за другим стали хихикать, пока, наконец, не сотряслись диким хохотом.

Дед недовольно покачал головой. Он подождал, не захочет ли Хачик продолжить, но увидел, что тот, довольный, добродушно улыбается, ведь рассказ его понравился гостям. Дед Серёж, как человек обстоятельный и справедливый, не любил оставлять дело на полдороге, пусть даже это была просто детская сказочка.

– У этой притчи есть назидание. О нем не сказал еще мой сын. А ведь это очень важно.

– Говори, отец, – тут же угомонились гости, давая возможность почтенному старику почувствовать себя главой стола.

– Трудно утвердить мир среди тех, у кого сердце от природы ожесточилось во вражде.

Гости закивали.

– Ожесточение сердец возникает вследствие ненависти народа к народу, рода к роду, человека к человеку. Об этом и в книгах пишут, и в газетах частенько. Потому и трудно установить любовь и мир между народами, как то хорошо видно на примере богатых и бедных и общей классовой непримиримой борьбы на всей планете.

Дед закончил фразу и эдак взмахнул в воздухе рукой. Очарование притчи, которое вроде бы должно было раствориться благодаря дедовской «борьбе классов», вернулось, но не в прежнем обличье безупречной мудрости. Вроде и вывернул старик наизнанку святую простоту, но все-таки не опошлил ничего. Слушатели, которые еще недавно чувствовали себя пигмеями рядом с бушующим миром образов сапожника Хачика, повеселели и перестали комплексовать. А дед, как будто у них было договорено, кивнул сыну, как музыкант-джазист, отыгравший положенное соло и передавший партию товарищу-оркестранту. Папа видел: гости недовольны.

– Я снова говорю вам – каждому свое место, – вновь начал мой отец. – И в дружбе, и в деле. Больше добавить ничего не смогу. Разочаровал вас?

– Да уж. Мы думали, ты обрадуешься, что такие бравые ребята пришли к тебе и говорят – бери нас, мы станем одним целым. А ты нас с вечера до утра потчуешь какими-то сказками.

Хачик коснулся ладонью сердца.

– Я бы взял, люди! Да ответственность не по силам. Я еще должен вырасти над собой. Мне еще самому многому надо научиться. Поймите меня, братья, и будьте ко мне снисходительны.

– Ладно, – ответили лесные бородачи. – Только когда ты вырастешь над собой, обещай, что дашь нам знать.

Отец кивнул серьезно и искренне.

– А мы будем поблизости. Мы будем присматривать за тобой, – сказал психиатр Тигран, словно папа был пациентом его клиники. А диссидент уточнил:

– Во-первых, чтобы не пропустить момент, когда ты вырастешь над собой.

– А во-вторых, чтобы кто-нибудь тебя не обманул. Ты ведь как ребенок, – закончил безумный Гагик.

– Только обещайте не обижать людей на дорогах.

– А на что мы будем жить?

– Я буду давать вам денег, – обреченно вздохнул отец. – Не много, но на пропитание вам хватит.

Так у моего отца Хачика Бовяна появилась маленькая армия на содержании, которая по первому зову могла прийти к нему на выручку. Они клялись в вечной преданности, хотя из них никто не вытягивал обещания клещами. Папа понимал – пока, и, возможно, довольно долго, их рвение останется невостребованным, но решающий день мог настать внезапно.

Бородачи ушли в горы и предались важному делу. Они поддерживали воинственный дух и настоящую спортивную форму. Стреляли по мишеням, охотились и пытались понять, надул ли их Хачик Бовян или это они невольно обвели его вокруг пальца. Они бы не хотели, чтоб в один прекрасный день этот предприимчивый сапожник выставил бы им счет за содержание. Но сколько бы лесные люди ни говорили об этой встрече холодными ночами у костра, они никак не могли найти хоть какой-нибудь самой незначительной логической прорехи.

Но и Хачик терзался мыслями. В наших местах в одном доме чихнешь – вся деревня отвечает «будь здоров». Люди уже, пожалуй, прознали, какие гости приходили сегодня ночью в дом Бовянов. А советскую власть, несмотря на объявленную ею перестройку, никто пока не отменял. Доморощенные абреки выдвигали политические требования, готовые хоть немедленно, втроем, начать священную войну с сопредельной Турцией за подаренную ей когда-то Лениным двуглавую гору Арарат, прекраснее которой нет ничего на свете. Кто видел, тот поймет. Так что же теперь, ждать ли Хачику визита милиционера Фаэтона или брать рангом повыше сельского гаишника? Папа решил посоветоваться с отцом.

– Ничего не бойся, – ответил дед, будто он уже переговорил с парой-тройкой нужных людей и дело было уже решенное. – Все будет хорошо.

– Почему ты так думаешь, отец?

– Я тебе никогда не рассказывал об одной страничке жизни твоего дедушки Мовсеса, пусть земля ему будет пухом. Теперь пришло время рассказать.

– Чего я такого не знаю о дедушке Мовсесе, царствие ему небесное? – заулыбался отец. Он любил и хорошо помнил своего толстого добродушного дедушку с мягкими седыми усами.

– Ты ведь знаешь, дедушка твой много пожил, много путешествовал, переменил множество профессий. Так он познавал мир. Моряком – в Тасманию, золотоискателем – на Аляску, кочегаром – в Петербург, который ныне зовется Ленинградом.

– Помню, отец, помню.

– Много томов можно написать о приключениях твоего дедушки, но пара страниц останется все же затертой. Так вот что написано на этих страницах – твой дед, до революции, был абреком. Не в нашем районе, в соседнем, и недолго, но было дело.

Хачик изумленно воззрился на отца.

– Прошли годы. И когда мой брат и твой родной дядя Арам устанавливали в наших местах советскую власть, поймали их лесные разбойники, которых множество пряталось тогда по ущельям и пещерам. Спрашивают разбойники:

– Ты комиссар?

– Комиссар, – отвечает мой брат Арам.

А те:

– Как звать?

– Арам Бовян, – говорит.

А те:

– Ты не того ли Бовяна сын, не Мовсеса, который лет тридцать назад был хозяином этих мест?

– Его, – отвечает Арам. – Я Арам Мовсесович Бовян.

– Жив ли твой отец нынче?

– Жив и здоров.

– Великий человек, великий, – шептались меж собой лесные люди. – Давайте, братья, отпустим этого сына великого человека, – посовещавшись, решили они. – А то, если убьем, то зверь побежит, расскажет Мовсесу, если убьем, птица полетит, расскажет Мовсесу, и падет на нас кара великого человека. Отпустим.

Дед любовался произведенным своим рассказом впечатлением.

– Так решили абреки и отпустили дядю твоего Арама, – закончил он.

– Ну и дед, вот тебе и седые усы! – смеялся папа.

– Дурень, я тебе это рассказываю, чтобы ты знал, из какого ты рода. Всей славы его, даже если ложками хлебать, не исчерпаешь в один присест. Да и в два не выйдет. Наверняка и эти что-то слышали про Мовсеса Бовяна. Или ты думаешь, что жизни одного человека достаточно, чтобы снискать славу и почет, которыми тебя сегодня кормили эти мелкие воришки?

– Отец, я понял тебя. Но поверь, я познаю мир и людей иначе. Чтобы путешествовать, я не хочу быть моряком или кочегаром, чтобы разбогатеть, я не хочу отнимать монету у бедняка или богача без разбору.

– Мальчишка!

– Верно. Чувствую, что встал на ноги, а ходить-то и не умею. А мне ведь тридцать пять лет почти уже. Я еще не знаю как, но пойду своей дорогой.

– Я рядом, – напомнил дед и углубился в роман «Цусима» Алексея Силовича Новикова-Прибоя о героической гибели русской эскадры в войне с японцами в 1905 году.

Неожиданно разбогатевший отец вдруг потерял покой. Ему бы жить да радоваться тому, что уже не приходится работать руками и по вечерам не надо закусывать от боли губу, когда нежная жена мажет кровавые трещины на его пальцах облепиховым маслом. Радоваться, что не дует хлесткий холодный ветер в окна и не нужно вздрагивать от каждого чиха болезненных зимою детей, радоваться, что к матери-старухе, насквозь пропахшей валерьянкой, теперь всегда можно вызвать настоящего «дохтура». И жена, все еще красавица, больше не глядит украдкой за горы и не сжимает в нитку когда-то полные, готовые к поцелую губы. Жить бы да ликовать, что благодаря заработанным деньгам из чудесной деревни нашей мы переехали в пыльный и душный Ереван, в столицу!

Столица

Другой бы ликовал, но не отец, потому что здесь-то, в столице, и овладела папашей новая, невозможно будоражащая мечта почище, чем мания итальянских туфель. После уважения, выказанного абреками, папу окончательно замкнуло на Корлеоне. Да он уже чувствовал себя Корлеоне! Я даже почти уверен, что Хачика преследовали навязчивые сны, в которых некие адепты учения дона Корлеоне внушали ему идею поменять фамилию. Но папа отгонял назойливых эфирных шпионов. Мало ли нечисти шатается по закоулкам теневой стороны, искушают, черти, обманывают. Вот, если бы сам Крестный отец явился бы и попросил, то Хачик не отказал. Не посмел. Но дон не стал бы просить, слишком он уважает идею семьи, и род, и родителей, давших жизнь. Для него это свято, свято и для Хачика. Так мой отец и метался между мудростью и наивной детской преданностью учителю своих перемен, мастеру своих преобразований, провидцу своей миссии и всеми нами, что нуждались в отце, муже и сыне. Мама терпеливо ждала, поскольку понимала: перед ней все еще кокон. Уже не гусеница, но еще не бабочка.