Наталья Рубанова - Люди сверху, люди снизу Страница 22

Вера любила стихи, но сама писала редко, будто бы боясь до конца раскрыться: строгие семейные нравы – привычка сдерживать эмоции, со всеми вытекающими… Родители – оба инженеры – снисходительно относились к ее увлечению поэзией; впрочем, она почти ничего им и не показывала, читая свои «опусы» изредка младшему брату, первокласснику: тот, ничего не понимая, въезжал в ритм, и говорил: «Крла-си-во», – безбожно картавя.

Вера взяла карандаш: «Хромаю тлеющей дорогой»… Но почему «хромаю» и почему – «тлеющей»? Потому что вчера ногу подвернула, а вот «тлеющей»… Какая разница… Больше она не думала – карандаш жонглировал буквами, как хотел:

Хромаю тлеющей дорогойИ без нее, и без тебя,Ступая к солнечной берлогеИ не любя, и возлюбя.И, оступаясь камнем темным,Ищу какую-нибудь арфу,Не развязав октав у горла,Привязанного маской к шарфу.А ветви скинули всю рыжесть,Стреляя осень – в колее,Распятую чужим порогом:«И без нее – в тебе, в тебе!»

Едва успела она поставить точку, как зазвонил телефон:

– Тебя Стела.

– Стелла, зачем? – тихо спросила Вера.

– Как зачем? – удивилась мать. – Вы же подруги!

Стелла звонила, чтобы рассказать про «чудный семейный вечер»: мама, которая должна быть завтра в 12 на «Мосфильме», вынуждена идти с утра в школу, «чтобы это парнокопытное…». Верка остановила ее:

– Погоди, я что-то тебе скажу, – и прочитала новое стихотворение.

– Супер! – Стела захлопала в ладоши. – Если хочешь, я попробую сделать из него песню… А… ты это… кому?.. – и почти догадалась, уже презирая себя за бестактность.

– Так, никому. Просто. Не надо песни. Ладно, до завтра.

«Завтра» не замедлило наступить. Стеллина мать, Алла, вздыхала у зеркала, повязывая на шею шелковое кашне:

– Стеллка, ну, сколько ты меня изводить будешь? Хоть раз бы отец в школу сходил… Конечно, у него операции… А у меня – съемка, понимаешь? Моя красивая нехорошая девочка, ну почему ты так на меня похожа… – Алла еще раз вздохнула, подумав не вовремя, что через два года ей стукнет 40, и ужаснулась: «38 – еще ничего, но 40…»

В восемь они вышли из подъезда:

– Родила бы я тебя попозже, а? А то ведь – в 23… Была бы ты сейчас маленькая, отправилась бы на пятидневку – ни забот, ни хлопот. Ну зачем ты ей про этот «Лесной ландыш» сказала? Ты как математику сдавать собираешься, экстерном, что ли? Ты же ее не любишь, не знаешь… Ты же только гитару свою любишь, и кино. Как я… – Алла грустно посмотрела на дочь: та молчала. – И, вообще, – продолжала она, – сколько можно выпендриваться? Хоть школу закончи. А ведь твое «парнокопытное прямоходящее» или, как ты там ее называешь, не простит тебе свой дешевый запах! Ну что ты молчишь? – Алла остановилась.

– А что говорить, мам. Ты же у меня умница, придумай что-нибудь…

– Прямо как в анекдоте про нашего папу: дома не ночевал, придумай что-нибудь сама, говорит, ты же умница.

– Ма, ну не понимай буквально.

– Да ну тебя. Наш папа пахнет вечером не «Амарижем» с «Лесным ландышем», и даже не больницей, a Chanel № 19.

Просекаешь, котенок? А мне наплевать, наплевать… Развестись только некогда.

– Вы что, опять разводитесь? Вот это да!

– Не знаю, не спрашивай. И вообще, это тебя не касается.

– Ты же сама…

– Ничего не сама. Хватит, проехали. Дай воздуху глотнуть перед свиданием с твоей парнокопытной «Любовью»…

– Павловной.

– Слишком интеллигентное отчество!

Когда они подошли к школе, Алла поморщилась:

– Хоть бы другого цвета. Желтый дом какой-то…

– Ты совершенно права, ма. Желтый дом, а учительская – в кабинке № 6. В палате.

– Не цитируй, не порть воспитательный момент.

– ОК, ОК, ОК…

Вскоре Алла постучалась «в палату»; Стелла стояла чуть поодаль и видела, как плотоядно физрук поглядывает на ее мать.

Учительская кипела негодованием: «парнокопытное» оповестило директора и завуча «об инциденте»: те выражали бабскую солидарность и хвалили «Лесной ландыш», ругая неискренне «загнивающий Запад» и кошерный французский парфюм.

– И как только мать позволяет ребенку такими дорогими духами пользоваться! И вообще, какое-то социальное неравенство во всем этом прослеживается, вы не улавливаете? Надо запретить…

В это время вошла Алла:

– Доброе утро.

– Здравствуйте, здравствуйте, – пропела классная, поглядывая на часы. – Опять по поводу поведения вашей дочери…

– Да, я в курсе.

– Садитесь, пожалуйста, – сказала завуч, с ног до головы оглядывая стильную молодую женщину: такие же, как у Стеллы, пепельно-серые волосы – аккуратное каре, немного блестящее от оттеночного лака, ухоженная матовая кожа без единой морщинки, почти обязательных в ее возрасте, короткое голубовато-серое платье, обрисовывающее стройную фигуру, красивые колени, обтянутые лайкрой, кашне, туфли, сумка – в тон платью… И этот запах, запах… Не «Амариж» – завуч разбиралась в духах, позволяя себе изредка разориться на французские, нет… Она не знает такого!

Алла спросила:

– Так о чем вы хотели поговорить со мной? – а на нее смотрели: две усталые женщины и одна – баба.

– Дело в том, – мягко начала завуч, – что поведение вашей дочери весьма вызывающе. Вчера она оскорбила Любовь Павловну в присутствии всего класса («парнокопытное» дернулось, изображая оскорбленную невинность). К тому же, Алла… Юрьевна вас кажется, да? Так вот, Алла Юрьевна, существует определенная этика, школьная форма, наконец, которой полагается… придерживаться. Мне думается, вы позволяете дочери слишком многое… – Лариса Валентиновна занервничала. – Видите ли, эти украшения, эти дорогие духи… Я понимаю: вы, вероятно, можете позволить себе это. Но – себе. Повторюсь, дорогая Алла Юрьевна: себе. Здесь – школа, государственное учебное учреждение. Замечу, что дети из малообеспеченных семей чувствуют, вероятно, неловкость при общении с вашей дочерью: а ведь мы все должны быть равны… Я прошу вас: проследите за девочкой; у нее сейчас как раз самый сложный возраст, «переходный»… Пусть будет скромнее. К тому же, я считаю, что она обязана извиниться перед Любовью Павловной…

– Насчет формы? – удивилась Алла. – Она ходит в форме! Видите ли, у Стеллы неплохие внешние данные, и даже эта коричневая… одежда не портит ее, так что, видимо, все претензии нужно предъявлять природе. А на счет «скромнее»… – легкий запах приятных духов вряд ли повредит молоденькой девушке: ей уже скоро пятнадцать, она должна следить за собой. Украшения? Маленькие, тонюсенькие серебряные серьги-ракушки? Ну и что? – она окинула взглядом педагогинь. – Я совершенно против того, чтобы она была синим чулком – тем более, многие одноклассницы носят серьги… Да и какая разница: главное, чтобы в голове что-то было…

– Алла Юрьевна, мы говорим с вами на разных языках! Вы понимаете, что тем самым РАЗВРАЩАЕТЕ ЮНОЕ СОЗДАНИЕ, отвлекая от главной цели – учебы! А с точными науками у нее весьма посредственно, не правда ли, Любовь Павловна? – сказала директриса, торжественно посмотрев на классную.

– Да-да, одни тройки.

– Я? Я – развращаю? Побойтесь Бога! А насчет троек – это же «удовлетворительно», так я понимаю? Стелла не собирается в технический вуз, ей просто нужно окончить школу.

– Вот именно, окончить, – изрекло парнокопытное. – А окончит ли она? И что вы имеете в виду под «богом»?

– Так, уже можно забирать документы? – спросила Алла, поглядывая на часы и нервно барабаня пальцами по столу.

– Ну что вы… Мы лишь хотели, чтобы вы более адекватно оценивали поведение дочери; к тому же, повторюсь, ей необходимо извиниться… Позовите ее.

Стелла зашла в учительскую.

– Детка, ты очень сильно виновата перед Любовью Павловной. Извинись, – пропела Лариса Валентиновна.

Мать выжидающе смотрела на нее: «Ну же, черт с ними! Сделай это для меня, мне еще на “Мосфильм” успеть…»

Стелла напряглась:

– Я не считаю себя виноватой, но если это так нужно – уж извините.

– Ты делаешь одолжение? – классная побагровела.

– Нет, я «извиняюсь», – язвительно-холодно сказала Стелла.

– Можешь идти на урок. А вы, Алла Юрьевна, займитесь воспитанием своего ребенка – лучше поздно, чем никогда. Чтобы потом не плакать! – назидательно сказала ей вслед директриса, постукивая карандашом по полированной поверхности стола.

– Всего хорошего, – сухо попрощалась Алла, закрывая дверь.

Стелла стояла, в упор глядя на мать. Та наконец выдавила:

– Короче, madame: больше ноги моей в этом серпентарии не будет, сама выкручивайся. И советую язычок-то прикусить… Представь, что в характеристике напишут… Так, ладно, некогда. А вообще-то… – она повернулась медленно к учительской… – ну и бабьё! Держись… мне пора, – Алла выбежала из школы, оставив легкий шлейф непонятных духов в коридоре.

В учительской же обсуждали ее так называемый прикид, и сколько он стоит.