Мирослав Бакулин - Зубы грешников (сборник) Страница 23

Ну ладно, вернемся к целительству. Как-то с отцом Вадимом мы поехали сдавать в печать газету. Это всегда происходило поздно вечером, а то и ночью: такова специфика и традиция газетного дела. Газету печатают ночью, чтобы наутро она была новой бабочкой-однодневкой.

Пришли мы в цех упаковки. Трудятся там, конечно, одни женщины, несмотря на ночное время. И вот начальница смены упаковщиц, увидев высокого и красивого диакона, запричитала:

– Боже мой, вы, женщины, поглядите, какого они молодого и красивого погубили!

Я спрашиваю:

– А чего ж погубили-то?

– Так как же? Ему же теперь с женщиной нельзя!

– Почему же нельзя? У него жена есть, ребенок скоро родится.

У нее сразу наступило разочарование:

– А, так вы обманщики!

Я попытался объяснить, но она только отмахнулась. Но внимание мы привлекли, укладчицы тиража остановили работу и с любопытством разглядывали нас. После обиженной паузы начальница смены посмотрела на нас уже с некоторым превосходством и спросила:

– А вот, к примеру, вы помолиться можете, чтобы я курить бросила? А то я курю двадцать пять лет, и надоело мне это.

Я взглянул на отца Вадима. Он был в недоумении, ему что-то делать прямо сейчас не хотелось. И тут мне в голову вступила моя традиционная глупость, и я говорю ей очень серьезно:

– Хорошо, я помолюсь за вас, но нужно, чтобы и вы молились тоже. Вас как зовут?

– Тамара.

– Ну хорошо, раба Божья Тамара, давайте молиться.

Для пущей важности я положил ей руку на голову и стал читать громко «Царю небесный», а потом сказал: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, исцели рабу Твою Тамару от табакокурения. Аминь». Отец Вадим смотрел на меня, как на сумасшедшего, а работницы – с большим интересом. Потом они просили их тоже всех благословить, и мы долго отмазывались, объясняя, что мы не священники. Женщины остались недовольны:

– А чего? Тамарку так благословили, а нас чего не благословляют?

Когда мы шли домой, он сказал мне: «Ты что, себя апостолом возомнил? Ты прохвост и обманщик». И добавил: «Хлестаков». Я почувствовал себя лжецелителем и вспомнил Диму Попова.

Через некоторое время мы снова оказались в ночной типографии. Тамара встретила нас громогласным воплем, так, чтобы все работницы слышали:

– А, обманщики пришли! Плохо вы молитесь, я-то как курила, так и курю!

Я (вот человек!) не унимался:

– При чем тут обманщики? Молимся мы, конечно, плохо, но ведь нужно, чтобы и вы помолились. Вот вы сама со мной помолитесь и перестанете курить.

Диакон при этих моих словах поморщился на меня: вот же, мол, прохвост, не унимается.

Я достал небольшую иконку Божией Матери, мы отошли в сторонку, я объяснил ей, что можно говорить своими словами – пусть только скажет от сердца, а Богородица ей поможет. Она что-то шептала, я тоже пытался молиться, чувствуя свое лицемерие. Мы постояли, помолчали и тихонько разошлись.

В следующий раз Тамара снова встретила нас воплем, но теперь радостным:

– А ведь курить-то я перестала!

– Слава Богу, вот видите, ваша собственная молитва сильнее оказалась. Вы и за себя, и за мужа, и за деток молитесь.

– Да, я теперь вижу, что молитва помогает.

Следующий случай с лжеисцелением был еще злее прежнего.

Поехали три моих студентки к одной бабуле-гадалке. Жила та в не далекой от города деревеньке. И в дом ее было два входа. На одном – внешнем – всегда висел здоровый ржавый амбарный замок. Посетители заходили тайной тропой через малинник. Их встречали масса веничков из пахучих травок, бумажные иконки, листочки с вырезками из газеты «ЗОЖ», ловко приколотые булавками к бревенчатым стенам, беспорядок и сильный запах каких-то индийских благовоний. Бабуля встречала по предварительной телефонной записи. Девицы добрались до дома на своем подаренном папой автомобиле, перебрались через заборы, малинник и наконец очутились в задымленном помещении, где бабуля пыталась растопить сырыми дровами печку. Она отвлеклась от растопки на драгоценных гостей, назвала их «птичками, рыбками и солнышками» и, засуетившись, стала рыться для чего-то по шкафам и полкам, доставая сушеные крылышки птичек и какие-то косточки. Девушки стояли у порога смущенные. Наконец она остановилась и рыкнула на них: «Заходить по одному». Они вышли в сени. С каждой старуха говорила минут по десять, с каждой взяла по пятьсот рублей. Двое вышли спокойными, а вот третья – Настя – вышла бледная и напуганная. По дороге молчали, потому что бабка строго-настрого запретила рассказывать им предсказания. Через неделю началось. Одна из них разбилась на своем новеньком автомобиле, попав в страшную аварию, хорошо, что живой осталась. Вторая оказалась в больнице с острым аппендицитом. И только третья – Настя – пришла ко мне с вопросом: а что же ей теперь делать? Я спросил ее о предсказаниях, она ответила, что старуха говорила много непонятного, но самое главное – что на ней, на Насте, лежат венцы безбрачия и что семейного счастья ей не видать.

Говорю ей:

– Зачем же вы к этой ведьме-то поехали? Разве непонятно, чем всегда эти гадания заканчиваются?

– Мы же не знали. Видите, как все страшно вышло!

– Ну да ладно, смогу я твоей беде помочь.

– Это как?

Я наклонился к ее уху и прошептал секретным голосом:

– Понимаешь, я один знаю, как снимать венцы безбрачия. Могу, если ты согласишься пойти на исповедь и причастие…

И многозначительно посмотрел на нее.

– Ты ведь крещеная?

– Да, крестили в детстве.

– Ну, так вот, если ты исповедуешься и причастишься, я особым способом смогу тебя исцелить от этого злого навета и сниму страшные венцы.

– А как?

Я достал мобильник, позвонил знакомому священнику, отцу Владимиру, и попросил его исповедать одну рабу Божью. Он согласился. Уже через полчаса Настя шепталась с батюшкой в церкви. Исповедовалась она долго, часа полтора. Батюшка ей все объяснил, исповедь принял, научил, как готовиться к причастию. Она три дня попостилась, еще раз подошла к нему на исповедь и причастилась. Я уже ждал ее на выходе из храма. Она подошла ко мне вся сияющая и радостная.

Мы постояли молча. Она смотрела на меня, как на Деда Мороза, который должен ей вручить подарок за хорошее поведение.

Я прошептал ей на ухо:

– Приготовься…

Она сделала серьезное лицо, напряглась. Я выпрямился и вдруг громким голосом произнес:

– Снимаются с рабы Божьей Анастасии венцы безбрачия, во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь.

При этом я руками сделал движения, словно бы три раза сталкивал с ее головы шапку: вправо, влево и снова вправо. Она стояла не шелохнувшись. После «аминь» она зажмурилась. Потом открыла глаза и тихонько спросила:

– Все?

Я говорю:

– Все. Теперь нет на тебе никаких венцов безбрачия, теперь ты – Божья и все можешь у Него просить – и мужа, и детей, и долголетия.

Она заулыбалась:

– Спасибо.

– Только в храм почаще ходи.

– Да, батюшка мне сказал.

Мы потом больше не разговаривали, только иногда кивком здоровались. Не знаю, вышла ли она замуж, но в храм вроде ходит.

Хорошо, что нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым, чувствовать на расстоянии боль людей, исцелять ее, потому что есть врач душ и телес – Христос.

Почему же, спросите вы меня, почему ты, Мирослав, так безответственно ведешь себя с людьми?

Не знаю почему. Наверное, потому, что человек не должен грустить, таково мое мнение. Экклезиаст[37] так и говорит: нет для человека ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей, а все остальное – суета и томление духа. И если какой человек ест и пьет и видит доброе во всяком труде своем, то это – дар Божий.

То есть человек может сделаться грустным, например с похмелья, и познать тщету бытия, но это так – для смеха. Погрустил, понял свое ничтожество, осознал любовь Божию и снова вперед. А понимание это пришло ко мне так.

Помню, лежал я в больнице после того, как случайно выжил после тяжелой операции, а было мне лет 13 или 14. Потом я заново учился ходить, с меня слезла вся старая кожа. Это, кстати, совсем не патетично, а скорее смешно, нет, точнее, весело – умирать. Так и народ говорит: «Жил грешно и помер смешно». Но я не об этом. Со мной в палате лежал Вовка, мужик лет тридцати пяти. У него была хроническая непроходимость кишок, и его уже раз в пятый резали по одному и тому же месту, отчего в животе его сделалась глубокая борозда от пупа до диафрагмы. И в этот раз его готовили к операции. Он постоянно был весел и рассказывал нам анекдоты, так что у меня от смеха на животе разошелся один шов. И вот к нам в палату положили очкарика-инженера с острым гастритом. Он питался одними сухарями с чаем и считал нашу компанию оскорбительной для интеллигентного человека. Вовка так и сяк пытался вывести его из равновесия шуточками, но тщетно. Тогда уже привыкший жить в больнице Вовка пошел к доске назначений и написал в графе инженера-очкарика ежедневную процедуру – сифонную клизму. Это когда закачивают газировку, которая прочищает весь кишечник чуть ли не до желудка. И медсестры, ничтоже сумняшеся, стали делать инженеру эту клизму каждый день. Вовка его спрашивает: