Лариса Райт - Королева двора Страница 23

Журналист клюнул, попался на приманку, чуть руки не потирал от удовольствия и от запаха сенсации. Вере казалось, что в его глазах, мгновенно ставших злыми и хитрыми, бегущей строкой мелькнули заголовки статей: «Убийцы алкоголиков будут наказаны», «Псевдоврачи под видом гипноза губят людей», «Где достать паленую водку? Наркологи предлагают» и так далее, и так далее. Оршанский раскрыл блокнот, чуть не дрожащей от нетерпения рукой приготовился записывать и спросил со знанием дела:

– Что за препараты? В каких дозах? Санкционировано ли применение? Насколько цель оправдывает средства?

– Препараты, оказывающие губительное действие на организм, – подлила Вера масла в огонь. – Рекламировать не буду, не просите, неправильное обращение может привести к летальному исходу, а установить истинную причину подобной смерти бывает непросто, так что не думаю, что такие данные целесообразно публиковать.

– То есть вы хотите сказать, что намеренно используете лекарства, которые при малейшей оплошности приведут к смерти больного?!

Вере стало смешно. Вопрос был очевидно дурацким. Отбросить коньки можно и от аскорбинки, и каждый взрослый должен это понимать. Хотела бы она увидеть такую поликлинику или больницу, где отсутствовал риск передозировки. Почему-то подумалось об уринотерапии, и Вера с трудом сдержала готовый сорваться смешок. Впрочем, происходящий цирк ей уже надоел, подходило время визита в стационар, и от журналиста надо было избавиться побыстрее.

– Мы ничего не используем, – объявила она спокойно.

– То есть? – Его ручка нервно взлетела над блокнотом.

– В нашей клинике этот метод лечения никогда не рассматривался как гуманный и на практике не применялся.

– Значит, вы знакомы только с теорией? – Оршанский разочарованно захлопнул блокнот. – Никогда не использовали опасные для жизни медикаменты?

Верино сердце громко бухнуло и, остановившись на мгновение, застучало, заколотилось виноватым, беспокойным ритмом. Только не покраснеть, только не смутиться, только не вспоминать… А как же не вспоминать, если она уже это делает?

– Поможешь или нет? – Сестра смотрела на нее умоляющими глазами, и девушка чувствовала, что сдается. – От тебя же счастье мое зависит. Ну, что тебе стоит? – О! На этот вопрос было много ответов. И Надя их знала не хуже ее: шутка ли – недостача препарата. – Пойми, я сама не могу, – продолжала увещевать старшая. – Я – работник больницы, а ты – практикантка. Да когда дело до проверки дойдет, о тебе никто и не вспомнит.

– Да ты сама уже будешь далеко отсюда. Кто станет разбираться с сеньорой Панчини?

– А если вспомнят? А если на допрос вызовут? Ты же знаешь: я врать не умею.

– На допрос? За одну ампулу? Что за ерунда!

– Вера! Ну, почему, почему всегда, когда все хорошо, ты вылезаешь со своими принципами?

Верочке очень хотелось ответить, что иметь принципы гораздо лучше, чем не иметь, но в словах сестры все же была доля истины: ее жизнь имела все шансы наладиться, а сказка про дурочку из СССР, польстившуюся на сладкие иностранные речи, грозила-таки завершиться счастливым концом.

Подруга Наташа (точнее, бывшая подруга с тех пор, как Надя, ища виноватых в своей нежеланной беременности, конечно же, пришла к выводу, что если бы не Наташа с ее липовым пропуском и авантюрным предложением…) произнесла в телефон будничным голосом, так, словно они общались как ни в чем не бывало:

– Встретила в Риме Джузеппе. Умора! Он на меня глаза вылупил и твердит, как идиот: «Надья, Надья». А я говорю: «Ждет тебя твоя Надья, приезжай и забирай». Он не понимает ни черта, глазами хлопает, все переспрашивает: «Как приезжать? Куда приезжать?» А я говорю: «В Москву. Границы открыты. Лети, на ребенка любуйся». Ну, тут он вообще отпал, конечно. Какой ребенок? Чей ребенок? Я тоже глаза круглые сделала, руки в бока. «Эх, – говорю, – у него малыш растет, уж вырастет скоро, а сам ни сном ни духом». Кстати, ребенок-то есть? А то, может, я это… переборщила, – осадила коней Наташа.

– Есть, – ответила Надя. – Гони дальше.

– Девочка? Мальчик?

– Костик.

– Фух, слава богу, а то я сейчас только сообразила, что могла наболтать бедному Джузику. Короче, он тут тебе письмо состряпал. Занести?

Письма, впрочем, как такового не было. Из конверта, все еще пахнущего после перелета из Италии дорогим мужским парфюмом, достала Надя несколько фотографий: Софи Лорен, Джульетта Мазина, Джина Лолобриджида, а следом за признанными королевами кинематографа – сам Джузеппе, слегка располневший, с заметными залысинами, но улыбающийся все той же лучезарной улыбкой. Надя смотрела на фотографию и как будто вновь услышала это восхищенное:

– Cara! Bella! Dolche!

– Ответ писать будешь? – спросила, весело подмигнув, Наташа. – Я на следующей неделе обратно лечу. Господи, какое же это счастье, Надюха! Не выпрашивать, не унижаться, не искать, за кого бы выскочить замуж, чтобы тебя как благонадежную выпускали за границу.

– А ты нашла?

– То-то и оно, что нет, а то бы раньше тебе весточку приволокла. А теперь как здорово: в фирму устроился переводчиком и летай – не хочу. А главное, сразу столько возможностей, торговля растет, чем только народ не занимается! Ну я-то в крупняке, дерево итальянцам возим, а они потом из наших сосенок да вишенок делают свою дорогущую мебель и нам же продают.

– Он делает мебель? – Надя все еще смотрела на снимок Джузеппе. Она подозревала, что со спортивной карьерой он завязал еще в восьмидесятом, потому что впоследствии, как ни старалась, ни разу не услышала и не увидела, чтобы его фамилия хотя бы промелькнула среди участников чемпионатов Европы или мира.

– Да не-е-ет. Вот, кстати, держи. – Наташа протянула Наде бутылку красного вина. – Смотри, – она с победным видом ткнула пальцем в этикетку, – ну, вот же, читай. Ой, – она расхохоталась, – я и забыла, что ты в итальянском ни сном ни духом.

– Зато я помню, – не удержалась Надя от колкости, но гостья пропустила едкое замечание мимо ушей.

– Тут написано «Caza Ponchini». Означает дом Пончини. Нас фабрикант один возил за город в поместье (между прочим, с замком и всеми делами) своего друга – владельца виноградников. Так что твой Джузеппе теперь винодел, и вино, кстати, вкусное. Да и отнюдь не дешевое, скажу тебе. Винодел свободен от семейных оков, так что хватай, подруга, быка за рога. Давай строчи ответ, пока обретенный папаша чувствует себя виноватым.

Надя не написала ни строчки. В Италию полетела только фотография семилетнего Костика в школьной форме: виден лишь один испуганный глаз, а второй закрыт огромным, как у всех первоклассников, букетом георгинов. Через две недели Наташа вкатила в прихожую Сизовых два чемодана, набитых детскими вещами, – половина из которых была Костику либо мала, либо велика, но это не помешало Наде залиться слезами радости.

– Принимайте с барского плеча, – объявила чрезвычайно довольная собой переводчица с итальянского. – Барин еще и сам явится, вот увидите.

Сказано – сделано. В тот же вечер Надя уже слушала в телефоне незнакомую речь, ласкающую слух певучей мелодией. Она не понимала ни слова и понимала все: Джузеппе должно сейчас быть в районе сорока: собственный замок, виноградные «леса», погреба, до отказа забитые «Мерло» и «Кьянти», и ни управляющей всем этим богатством дородной властной итальянки, ни кучи отпрысков, приклеенных к ее юбке. Да что там «кучи» – ни одного. И тут вдруг мальчик с черной, такой же волнистой и густой копной волос, что когда-то была у самого Джузеппе, с глазом-маслиной и трогательными цветочками. А к мальчику прилагалась мать: молодая, тридцатилетняя барышня весьма приятной наружности. Правда, не говорящая по-итальянски, но этот недостаток многие отнесли бы к разряду достоинств. К тому же Надя, освоившая в определенной степени латынь, при желании легко справилась бы и с ее близким родственником.

Все эти мысли молниями искрили в голове у молодой женщины, пока она стояла, прижав трубку к уху, и слушала эмоциональную, быструю речь. Говорящего, видимо, посетили идентичные соображения, так как через неделю он уже появился на пороге квартиры, в которой был лишь однажды, а оставил ее обитателям память о себе на всю жизнь.

– Да провалились бы куда подальше эти ваши партийные сборы! – орал тогда своей теще Надин отец – интеллигент в пятом поколении, никогда прежде не позволяющий себе повысить голос на другого человека. – Сидели бы дома, все бы и кончилось чтением Данте, – прозрачно намекнул он на то, что, не будь теща такой положительной и ответственной, у Нади не случилось бы возможности совершить свое грехопадение.

Но время назад не воротишь. И теперь грехопадение смущенно хлопало глазами, не спуская их с незнакомого человека: шумного, странного, выкрикивающего какую-то непонятную тарабарщину, пугающего, но в то же время какого-то родного.

Переводчиком срочно вызвали Наташу, и она целый вечер старалась донести до Нади искренность незнакомых итальянских слов и убедительных жестов, заполнивших квартиру гамом, движением и ощущением приближающегося внезапного, но вполне заслуженного счастья. Тем горше было Надино понимание того, что счастье это, едва забрезжив, будто слегка подразнив, может рассеяться и исчезнуть, как призрак прошлого, которому нет места в будущем. Она должна была, просто обязана найти любой способ его удержать. Поэтому, как только немного угомонившийся Джузеппе, которого закормили обещаниями все взвесить и хорошенько подумать над предложением руки и сердца, отбыл в гостиницу, чрезвычайно довольная собой Наташа отправилась домой, разволновавшаяся мама слегла с давлением, а переполненный эмоциями Костик уснул в обнимку с подаренной отцом огромной плюшевой обезьяной, Надя закрылась в комнате с Верочкой и спросила сдавленным, обеспокоенным шепотом: