Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria Страница 23

– Значит, долго будешь жить, Адась, – сказала Ксения, – если кого вот так официально хоронят, тот потом живет долго, – и она перекрестилась.

– Надо бы разыскать Семечкина, – сказал Адам. – Его дочери в Москве. Жаль, что мы не в Москве. Я читал в «Известиях» что-то хвалебное про Папикова. Значит, его освободили и дали работу. Он мне еще в Ашхабаде сказал: «Когда им будет нужно, они меня посадят». Так и получилось. Великий хирург и дядька мировой. А ты хочешь в Москву?

– Н-не знаю, – смутилась застигнутая врасплох Ксения. – Может быть. Но мне и здесь хорошо.

На этом их разговор прекратился – прибежала со двора зареванная Глаша с разбитой коленкой, и надо было на эту коленочку дуть, мазать ее зеленкой и потом опять дуть – «чтобы меньше щипало».

Конечно, Ксении хотелось бы в Москву, но она боялась встречи Адама и Александры. Очень боялась. Слава богу, пока их не звали в Москву и можно было спокойно заканчивать аспирантуру, защищать диссертацию, а там видно будет.

Александр Суренович Папиков не рассказывал о своих мытарствах. В ответ на расспросы жены Натальи буркнул:

– Отсидка как отсидка, живописать не хочется.

Правда, его разговор на эту тему с Александрой был чуть полнее. Наверное, оттого, что это был разговор «соучастников», как сказали бы следователи. После того как арестовали Папикова, его жену Наталью никто не трогал, даже обысков не было у них ни на квартире, ни на кафедре, где все делали вид, что ничего особенного не произошло, и не упоминали всуе имя Папикова. Зато был обыск в «дворницкой», и Александру «таскали» на допрос в большой дом на известной всем площади. При обыске в «дворницкой» изъяли всего лишь пустой флакон из-под «Шанели № 5». К счастью, Анна Карповна успела рассказать об этом дочери до того, как ее вызвали на допрос. И то, что Александра знала об этом флаконе заранее, помогло ей подготовиться к ответу на вопрос, откуда в «дворницкой» флакон из-под французских духов. «Несомненная улика», – как сказал о флаконе молоденький следователь с тонким интеллигентным лицом и в очках в роговой оправе. Александра никогда раньше не видела таких внушительно красивых очков, наверное, у юноши были свои возможности, скорее всего, он был чей-то сынок, заботливо передвигаемый вверх по служебной лестнице. И еще он сказал, вертя перед ее лицом пустой флакон:

– «Шанель» – хороший вкус. Здесь прослеживается связь с иностранными агентами.

И тогда Александра ответила ему домашней заготовкой:

– Да, у него вкус хороший. Здесь прослеживается связь с Верховным Главнокомандующим. Это по его распоряжению нам, орденоноскам, – и она ткнула указательным пальцем в цветные орденские планки на своей груди, в планки, которые следователь в упор не видел, – нам, орденоноскам, находящимся на излечении в армейском госпитале на Сандомирском плацдарме, выдали трофейную парфюмерию.

Следователь опешил, все-таки он был совсем молоденький, и даже не смог скрыть своего удивления.

– М-да, а как ты докажешь?

– А вы обратитесь к Верховному Главнокомандующему, и он подтвердит.

– Спятила? Как я к нему обращусь?

– Дело ваше, – ледяным тоном произнесла Александра. – Тогда я обращусь сама. У меня есть такие возможности.

– Ладно. Дайте отмечу ваш пропуск, – неожиданно перешел на «вы» «тыкавший» ей весь допрос молоденький следователь, похожий на аспиранта. – Свободны. Чего сидите? Вы свободны, – он порывисто встал и прошел к большому окну, из которого так хорошо смотрелась Москва с ее улицами и ходившими по ней потенциальными арестантами. Трудно сказать, что щелкнуло в коротко стриженной темноволосой голове следователя, какие сведения сложились в какую фигуру? Или он вспомнил о муже Александры – большом, и что особенно важно, московском генерале, служащем не где-то там в далеких гарнизонах, а в штабных коридорах? Или сложились какие-то сведения об общем положении дел в верхах, еще не доступные народу? Трудно сказать, что подвигло следователя переменить тон, но дело повернулось именно так, а не иначе.

Когда-то в штурмовом батальоне морской пехоты такое называлось у них «взять на арапа»[12]. И она взяла его. Он просто не захотел с ней связываться.

Когда Александра пересказала Папикову свою беседу со следователем, тот заметил:

– Мне тоже припомнили американский орден и благодарственное письмо президента Рузвельта. Но, в общем, им с нас взять нечего, хотя в другое время взяли бы вместе со шкурой. Сейчас им не до нас.

– Даже маме не говорила, а вам скажу. Никогда в жизни я не испытывала такого унизительного страха. Там храбрилась изо всех сил, а вышла на улицу вся мокрая, вся в холодном поту. Гадко, и до сих пор страх в позвоночнике, животный страх, с которым я ничего не могу поделать.

– Забудь, Саша.

Александра пожала плечами.

– Знаю, что нелегко, – перехватил ее невысказанную мысль Александр Суренович. – Все равно, забудь.

– Постараюсь. Но у вас ведь до сих пор нет работы?

– Ничего. Я потерплю. Будет работа. Пока меня Наташа кормит, моя декабристка, – светло улыбнулся Папиков, – а я сижу дома, книги читаю. Вчера закончил «Анну Каренину».

– Можно мне дать вам деньги? У нас с Ванечкой теперь их много.

– Спасибо, Саша, – засмеялся Папиков. – Ты предлагаешь деньги. Иван Иванович предлагает деньги. А Ираклий, так тот решил отделаться от меня сухим пайком: привез ящик говяжьей тушенки, мешок сахара, баллон топленого масла. А мне бы табачку моего – наса?

– Достану. Из-под земли достану! – радостно пообещала Александра. И так-таки и достала через своего дорогого Ванечку-генерала.

Папикову не было предъявлено никаких обвинений, равно как и не было принесено извинений, его восстановили на работе только к концу 1953 года. И Новый, 1954 год праздновали на кафедре как ни в чем не бывало. К тому времени Александра закончила ординатуру по своей новой специальности детского хирурга и ушла работать в больницу, набираться опыта. Папиков не позволил ей уйти из хирургии, но выпустил ее из-под своего начала, согласился на компромисс.

А та волшебная ночь на 5 октября 1957 года запомнилась многим людям в Европе и на Европейской части СССР как очень звездная, с летящей по небу красной точкой первого в мире искусственного спутника Земли.

Глядя на летящий в ночи спутник, слушая по радио его сигналы, люди русского рассеяния вспоминали свою закрытую Родину, которая вот так вдруг открылась для всего мира самым неопровержимым и неожиданным образом.

Возбужденные нечаянным праздником среди ночи внучка и бабушка поставили чайник, а Александра решительно направилась в «глухую» – так называл Иван спальню, стены которой не соприкасались с чужими квартирами, поскольку она была расположена между детской и столовой. Называя спальню «глухой», он имел в виду, что стены ее не имеют ушей, чего, видимо, не мог сказать о других комнатах своей новой прекрасной квартиры. Например, в гостиной и на кухне проходили какие-то короба, как позднее слышала об этих коробах Александра, – это были устройства для прослушивания жильцов с секретного пульта. А существовал ли такой пульт в действительности, она так никогда и не узнала. И если учесть, что держать язык за зубами нашему народу было не привыкать, то какое значение могли иметь все эти пульты прослушивания и прочие хитрости? Да практически никакого. О многом никогда не говорили между собой даже очень близкие люди: тот же Иван никогда ничего не говорил о своей работе, да Александра и не расспрашивала. Только однажды он не утерпел, «трепанулся» – по его собственному выражению, – в тот день, когда родилась Катенька, 29 июня 1949 года, уж очень хотелось ему поделиться…

Поставив будильник на шесть утра, Александра легла в постель. Космос космосом, а работа работой, да и спать-то осталось всего ничего. Лежа на роскошной широкой кровати, она повернулась на правый бок, обняла левой рукой нахолодавшую подушку мужа, приятно пахнущую чистой льняной наволочкой, и стала считать до тысячи: иначе не уснуть. Досчитала до трехсот и бросила: считай не считай, а сна все равно ни в одном глазу. Как там Ваня на Тихом океане? Прямо стихами получается. Усмехнувшись, Александра открыла глаза, перевернулась на спину и уставилась в белеющий в полутьме высокий потолок…

Ей припомнился Петропавловск-Камчатский, Авачинская бухта, из которой открывается вид на необозримый Тихий океан. Вспомнилось, как она, шестилетняя (значит, еще младше сегодняшней Кати), собирала на берегу морские звезды, успевшие высохнуть на солнце, песочного цвета, с пупырышками, полые внутри. Вспомнила и то, как взволновало ее увиденное впервые море, как почувствовала она, маленькая, худенькая, необыкновенный прилив отваги и свою сопричастность серому, уходящему за горизонт великому океану. Мама работала тогда на рыбзаводе, и от ее красных ладоней и распухших пальцев не очень приятно пахло свежей рыбой. Тот или иной характерный запах или вкус всегда совпадали в памяти Александры с тем или другим отрезком ее жизни. При штурме Севастополя это был запах солидола, которым они смазывали днища и бока немецких гробов. На Сандомирском плацдарме – запах карболки и гашеной извести, в Ашхабаде – сладкий запах тлена. На Дальнем Востоке в Благовещенске-на-Амуре это был вкус жимолости – водянистых с легкой кислинкой продолговатых фиолетовых ягод на невысоких кустах. Все, что было в детстве, она помнила теперь очень отчетливо. Навечно остались в ее памяти и рябая темная полоса воды в том месте, где река Зея впадала в Амур, и почти игрушечные китайцы в казавшихся игрушечными издалека лодках посреди Амура-батюшки. Да, вся ее жизнь отмечена какими-то характерными послевкусиями, а особенно запахами. Вот и теперь в квартире пахнет столярным клеем и мебельным лаком. Это из музея, в котором до сих пор служит свекровь красавицы Нины, приходит два раза в неделю столяр-краснодеревщик и по два-три часа работает в специально отведенной комнате, которая со временем станет столовой. «Мы, музейные, – народ смирный, но крепкий», – говорит о себе столяр. И это похоже на правду, во всяком случае, совпадает с его обликом. Он невысок ростом, сухощав, в очках в темной металлической оправе, одет всегда аккуратно, немногословен и своей работой почти не создает шума: слышно только, как негромко тукает за дверью его деревянный молоточек – киянка: тук-тук-тук… Как-то Александра спросила столяра, нельзя ли ускорить реставрацию мебели, на что он ответил тихо, но очень внушительно: «Никак нельзя, барышня, мы не ширпотреб гоним». А началось все вот с этой роскошной кровати, на которой возлежит сейчас Александра. Когда в прошлом, 1956 году они получили долгожданную генеральскую квартиру, в моду уже входила полированная мебель с ее простенькими прямоугольными формами и тонкими ножками. Ираклий Соломонович тут же пообещал достать спальный румынский гарнитур. «Ни в коем случае! – воспротивилась Нина. – Мебель будем собирать под моим наблюдением. Сейчас все избавляются от старья, а потом их внуки будут мечтать об этом старье!» В общем, она сумела убедить Александру следовать ее, Нининому, примеру реставрировать старинную мебель и самой обставлять свою квартиру. А для зачина «от себя оторвала» и подарила на новоселье подруге вот эту французскую кровать середины девятнадцатого века, уже отреставрированную ею для себя. Кровать была хороша, и это решило дело. Даже склонный к спартанству Иван и тот одобрил кровать, сказав: «Красиво. Тут и добавить нечего».