Давид Ланди - Биоген Страница 24

Так приходил вечер.

Идя спать, я утешался мыслью, что после того как лягу, мама придет меня поцеловать. Но она приходила прощаться со мной так ненадолго и так скоро уходила, что в моей душе больно отзывались сначала ее шаги, а потом легкий шелест ее голубого муслинового платья, проплывавший по коридору, когда из кухни она шла в комнату прабабушки смотреть телевизор. Шелест и шаги возвещали, что я услышу их вновь. Я предпочитал, чтобы это наше прощание происходило как можно позже. Иной раз, когда она, поцеловав меня, уже отворяла дверь, мне хотелось позвать ее и сказать: «Поцелуй меня еще раз», – но я знал, что она рассердится, оттого что уступка, которую она делала моей грусти и моему возбуждению, раздражала прабабушку, считавшую этот ритуал нелепым. Словом, строгий ее вид нарушал то умиротворение, которым веяло от мамы на меня за секунду перед тем, как она с любовью склонялась над моей кроватью и, словно протягивая святые дары покоя, тянулась ко мне лицом, чтобы я ощутил ее присутствие и почерпнул силы для сна.

Когда она уходила, я слегка прикасался щеками к ласковым щекам подушки, таким же свежим и пухлым, как щеки нашего детства, и засыпал[220]. А потом просыпался в полночь и видел за окном всевидящий глаз луны. В такие пробуждения небо напоминало мне голову циклопа, и веки облаков, гонимые северным ветром в бескрайние равнины Африки, то обнажали, то смежали его глаз. Моему взору открывались саванны Танзании и странствующие по ним слоны, жирафы и носороги. А в голубой дымке – спящий великан Килиманджаро. Но вскоре картинка начинала расплываться. Ее пушистый мех сворачивался. Слоны и жирафы оказывались пятнами на шерсти запрыгнувшей в постель саванны[221]; и, мурлыча, она клала на мои глаза лапу, а я засыпал, обнимая свою кошку крепким сном. Дрожь ее тела и размеренный, вибрирующий звук убаюкивал и вселял надежду. А налетевший сон растворял безжизненные предметы, и последнее, что мне снилось, – солнечный луч, прожигающий тьму вечности, не имеющей ни начала, ни продолжения, ни конца…

Эти видения негативно действовали на формирующуюся психику ребенка, так как Солнце оставалось главным и древнейшим моим другом на этой планете. Поддаваясь обаянию невесты, набросившей подвенечную вуаль на свое окно, Светило приходило в нашу комнату тонкими лучиками тепла каждое утро и осторожно пробиралось сквозь узоры гардин хрустальными паутинками своих пальцев. Оно высвечивало пылинки, отделяя частицу кислорода от азота, углекислого газа от мифических чудовищ обескровленных и высушенных первыми лучами до таких размеров, что они парили в невесомости, потеряв способность наводить ночной страх на окружающее их пространство. Солнце будило меня неслышной радостью, и, пока мама спала, я лежал на диване, наблюдая за тем, как блаженно передвигаются по воздуху малюсенькие, еще несколько минут назад невидимые соринки атомов. Эти микроскопические пылинки галактик, эти создания причудливых миров, где нет привилегий: старших перед младшими, сильных перед слабыми, жадных перед щедрыми, уродливых перед красивыми, властных перед свободными. Где жизнь протекает по законам физики, а не толпы.

Все было мало-мальски терпимо, пока не стали задавать домашние задания.

Мульт: С этого момента школа окончательно вторглась в личную жизнь холостяка, лишив его приятного времени препровождения и сосредоточив все внимание на себе.

Каждый раз, когда я чувствую, что кто-то посягает на мою свободу, я бегу прочь или сопротивляюсь. Это заложено во мне природой (или при родах). Бегу от конфискации взглядов, спасая собственную уникальность. Но многие в такие моменты бегут от себя. От инстинктов. От своей натуры, вступая в борьбу с Создателем, потому что этому их учит общество. А обществу это привили андерсены древности, объявившие себя вождями конфессий созданных при помощи амфиболии[222] текстов.

Получив в результате эволюции сознание, люди стали сходить с ума, предпочитая избавляться от бесплатного приложения и не задумываться над тем, что, погружая свой разум в рабство чужих замыслов, они проживают чужую жизнь под чужими знаменами в чужом строю.

К зиме чердаки домов на пересечении улиц Мира и Ленина, где я играл в футбол во время школьных занятий, были освоены и обжиты. Этот небольшой участок земли, окруженный тремя домами довоенной постройки, являлся изрядной редкостью в нашем городе. Во всем Центральном районе насчитывалось чуть больше десятка довоенных зданий. А в других местах их не осталось почти совсем. Война, как «жопа с метлой»[223], смела историческую часть города с карты земли[224] в общую кучу забвения, где уже находились Герника[225] и Ковентри[226], а позже – Дрезден[227], Хиросима, Нагасаки, Грозный[228] и другие онтогенезы свободы.

И теперь три небольших домика, оказавшиеся рядом со школой, манили меня таинственной стариной и ветхостью испещренных пулями стен. Как древние донжоны[229] разрушенных замков, испытавших на своем веку гнев и милость воинов и строителей, они ветшали уже много десятилетий подряд, не обращая никого внимания на окружающую суету. Я шарил по чердакам, надеясь обнаружить сундуки счастья. Заглядывал в вентиляционные колодцы, пропитанные горьким запахом осенней золы. Рылся в голубиных гнездах, желая отыскать горстку орденов, потемневших от крови, сражавшейся до последней капли себя за обесцененное разумом тело.

Скрипучими жалобами косоуров старые деревянные ступеньки изливали душу на дряхлость своих перекладин, когда мы с Олегом, худым мальчишкой с необычным лицом и выпуклыми, как у жабы, глазами, осторожно поднимались к чердачному люку, а затем на крышу, где свежий ветер, и ощущение полета густым, травянистым ароматом брошенных осенних стогов выкуривал остатки моей осторожности, нашептывая сквозь голову в оба уха чарующие проклятия запрещенных соцветий[230].

Трали-вали-крыша,Где ты будешь завтра?Где ты будешь завтра?Тута или тама?[231]

Кровельная жесть, разомлевшая под теплыми лучами уходящего в зиму солнца, сердито ухала, недовольная нашим вторжением. Голуби, ворковавшие на самой кромке пропасти, нехотя отлетали в сторону. Мир дремал в узорчатых перекрестках ветвей, не думая ни о чем. Не ища никаких поводов для собственного страдания или счастья. Осень. Поздняя осень. Последние пробуждения тяжелобольной звезды. Последние падения листьев. Последняя горечь скоротечности. Последняя черта финиша. Возвращение в сознание. В глубину утраты. В небытие минувшего, исчезнувшего безвозвратно, безропотно, бездарно. Осень.

За семь прожитых лет социальные правила, нормы, ценности и санкции, применяемые обществом для интегрирования моего поведения в групповую социализацию, успели настолько меня достать, что я начинал жалеть о подвиге, совершенном восемь лет назад.

Являясь самой маленькой клеткой[232] в теле двадцатишестилетнего мужчины, я совершил невозможное, выполнив ключевую задачу всего организма. Пройдя через шейку матки, через фаллопиевы трубы, обогнав на финише миллионы родственников, я первым столкнулся с яйцеклеткой! Первым среди миллионов, мечтавших не умереть, не погибнуть на финише. Когда уже столько позади! Когда уже так близко чудо. Когда остался последний рывок…

Все! Все двенадцать миллионов восемьсот сорок три тысячи четыреста двадцать восемь моих родных братьев и сестер погибли. Погибли все до последнего![233] Я плакал от горя и ликовал от радости, когда, прикоснувшись к ней волшебной палочкой феи-природы[234], смог возродить смерть[235].

И теперь мне хочется крикнуть в бездну человеческого апофеоза: «Люди, оставьте меня в покое! Я миллионы лет блуждал в космосе микроскопической Частицей Бога[236], прежде чем смог перевоплотиться в атом, попасть на землю, вживиться в клетку и совершить инсайт[237].

У меня очень маленький срок существования! Всего сорок – пятьдесят лет и, если повезет, еще двадцать на угасание. А потом – конец! После миллионов лет блуждания в космосе, после победы в немыслимом конкурсе – всего сорок или семьдесят лет, и опять пустотаааааа!!! Конеееееец! Потому что жизнь не вечна!.. Дайте мне прожить ее самому. Самому. Свою жизнь. От начала и до конца. Без вторжений на мою территорию счастья. Ведь это так естественно: я не трогаю вас, вы – меня…

– Не получится! – ответила грозно мама, пытаясь вечером всыпать сыну ремня за пропущенные днем уроки.

Дедовщина человечества работала как часы. А тем временем в кресле из взвешенной ряженки облаков и конденсации водяного пара Часовщик мироздания ухмылялся, глядя (из тропосферы рая в преисподнюю земли) на мое извивающееся тело. И, накручивая пальцем белую, как смоль, нить бороды, тихо напевал сквозь кудри нестриженых усов, чуть гнусавя простуженным голосом в пространство атмосферных фронтов, любимую мамину песню:

Ты в сарае стоишь,Юбка с разрезом.Нежно доишь быкаС хвостом облезлым.Ой ты чува, моя чува,Тебя люблю я.За твои трудодниДай расцелую.

Если суммировать утверждение Библии, что Господь создал нас по своему образу и подобию, с исследованиями ученых, согласно которым человеческие стада разбрелись по планете из Африки, избавившись со временем от пигментации, и миксануть эти идеи в «коктейль Молотова», то получится, что Бог – чернокожий, а кожа, как известно, не седеет и всегда проглядывает сквозь белую (как смоль) религию негосударственных организаций, в сердца доверчивых индивидуумов – вывод напрашивается сам собой. Чернокожий Бог – это и есть та самая темная материя, которая занимает девяносто пять процентов всей Вселенной, включая атмосферу нашей планеты[238].