Марк Берколайко - Фарватер Страница 24

Вот показался косой парус… Еще несколько минут прикидывали, только ли под ним идет фелука или помогает коклюшно кашляющий мотор… Потом разминали мышцы ног, укладывали на плечах плоские подушки – и!..

И быстро, быстро, еще быстрее! Бучнев легким, ловким движением накидывает мешок, точнехонько распределяя тяжесть – ай, бригадир! ай, стивидор! ай, молодца! один за двоих справляется! – и груз на плечах лежит ладненько, как привычная одежа… Быстро, ребя, быстро, еще быстрее – по сходням вниз, к подводам, там поклажу долой – и обратно… Сходни гнутся, скрипят… Нехай! Коли люди выдерживают, то и доски сдюжат!

И – под следующий мешок!.. Учетчик, ты, паря, не зевай, турки завсегда обдурить пытаются!..

Здоров, однако, стивидор, даже не вспотел! Как по заказу для работенки нашей сделан, да еще и плавать горазд… Далеко плавает – в десятикратный бинокль не углядишь…

Не, правду говорят, будто мы, крымские, одесских биндюжников послабже… А волжским или там балтийским вообще впору к титьке мамкиной возвращаться!..

Да не одесский он! Бабы талдычат, будто казак донской… Так ведь едина хрень – не местный!..

Все, баста!

…Расплачивались купчишки товаром, норовили обсчитать или всучить совсем уж дрянь продукт, но Павел оказался цепок – взыграла итальянская половинка. Сражался «кётью еркек» – вредный парень, так прозвали его по-татарски, – за каждый грамм, а присутствие рядом молчаливого и оттого еще более грозного «бёйюк киши» – огромного мужика – исход сражений предопределяло.

Отъелись, выменивая часть полученного на бастурму, брынзу и кофе; потом приоделись в добротное, пролетарское – и чем ближе было лето, тем осуществимее казались планы: перебраться в Одессу, поклониться там родным могилам – и, вместе с Бучневым-дедом, в Румынию. А оттуда куда-нибудь подальше: в Австралию, например, или в Южную Америку, где нынешний российский кошмар, да и недавний европейский, – быстро забудутся.

Не исключено, конечно, что там творится какой-нибудь свой кошмар, ну, так это он для тамошних, коренных – свой, а для Бучнева и Павла будет почти что чужим.

А чужой кошмар – не совсем кошмар.

«Конечно, прав был Дантон, – горячился Павел, а Георгий согласно кивал, – родину не унесешь на подошвах башмаков. Но в сердце унести – можно!»

Однако рассказать они Шебутнову ничего не успели: со всех улиц на площадь выкатили грузовики, из которых, щелкая затворами, посыпались чоновцы.

– Облава! – выдохнул Шебутнов. – Не вздумайте бежать, не прорветесь… Чуть поодаль вторая цепь наверняка разворачивается…

И когда на них набежали несколько чоновцев и чекист, распахнул подполковник армяк, яростно разодрал на груди рубаху и заорал:

– Давайте, душегубы, кончайте бывших боевых товарищей! Да здравствует анархия! Слава батьке Махно! Слава герою Семену Каретнику!

Стволы, на них направленные, приопустились.

– Каретнику?! – недоуменно переспросил чекист. – Так он еще в ноябре… вроде того…

– Вр-о-о-де того!.. – передразнил Шебутнов. – Не того, а пал герой Сема Каретник! Немецкие пули его не брали, деникинские и врангелевские – помиловали, а чекистская ваша бомба Семена Никитича Каретникова на 27-м году жизни сгубила! Убийцы вы позорные!

– А ты кто есть?!

– Мишка Шалый, верный Семин друг! Первую тачанку мы с ним в Гуляй-поле сработали, самую что ни на есть первую… Довольно болтать, кончай нас! Да здравствует анархия, мать порядка и праматерь свободы!!!

– Кого вас? Эти что, с тобой?

– Со мн-о-о-й!.. – самозваный Мишка Шалый передразнивал интонации чекиста все искуснее. – Не со мной они, а с замученным крестьянством – ныне и присно, и во веки веков!

– В отдельный грузовик, живо! – скомандовал чекист. – Дубовой, ты за старшего! Упустишь, шкуру сдеру!.. Стой! Этого буржуя еще прихвати! – и указал на европейски одетого татарина в совершенно чеховском пенсне, цепочка к которому затерялась в густейших бакенбардах.

– Вы заблуждаетесь, милостивый государь! – с неожиданно петербургским выговором ответствовал татарин. – Позвольте представиться: инженер феодосийского порта Эзра Исаакович Бобович. Не буржуй, но и не пролетарий; с анархистами никогда не компанействовал.

– Какой-такой Эзра Исаакович?! – вызверился недавно прибывший из Вологды «милостивый государь». – Я что, жидовскую морду от татарской не отличу?!

– Караим[19] он, я его знаю, – вмешался один из чоновцев. – Караимы вроде из татар, но по Торе веруют. А еще есть крымчаки. Всякие у нас тут живут, которые иудеи.

– Мать их всех общую! – окончательно вышел из себя чекист. – Дубовой, чего раззявился?! Тащи этих четверых к Цвелеву, пусть сам разбирается, раз местный!

…В кузове трясущегося по булыжной мостовой грузовика Шебутнов, почти не разжимая губ, шепотом наставлял Павла:

– До ЧК минут десять, слушайте, запоминайте, а потом перескажете своему спутнику. Пока вы валялись в госпитале, Махно еще раз с красными слюбился и направил им в помощь Крымский корпус под командованием Семена Каретникова, крестьянского самородка, изобретателя тачанок… Талантлив был дьявол, как все наполеоновские маршалы, вместе взятые. А в конце ноября красные решили с союзниками разделаться. Каретникова в Евпатории шарахнули бомбой, командование принял другой самородок, Алексей Марченко – и почти вывел-таки корпус с полуострова, но тут им в тыл ударили из засады бандиты Буденного. Они-то отдохнули и отъелись, а махновцы – изголодавшие, на полудохлых лошадях, почти без боеприпасов… Резня, говорят, была страшная, из четырех тысяч уцелели максимум две-три сотни, а Марченко погиб… Эх, если б анархисты были с нами, красным бы крышка… хотя как они могли быть с нами – такими бездарными… Кстати, ваш спутник воевал?

– На германской был санитаром в полевых частях, – отвечал Павел едва слышно, но все равно, казалось ему, слишком громко.

– Отлично!.. Туповатый, молчаливый санитар хорошо впишется в мою легенду!

– Зачем это нужно?! – шептал Павел, а казалось ему, что кричит. – Ведь все равно…

– Черта лысого – все равно! Здесь у красных – большая перетряска, установки Москвы поменялись, теперь за террор ответить придется! Чем больше времени потянем, тем вернее выживем. На допросах несите любую чушь и тряситесь от страха, а Георгий Николаевич пусть молчит и бессмысленно улыбается. Цвелев – русский, на убогого у него рука не поднимется. Что, браточки?! – взвыл он. – Под Перекопом вместе кровь проливали, вот Пашка в ногу ранен был, Жорка-санитар через весь Сиваш на руках его нес… а теперь, значит, к стенке нас?! Эх, батька, эх, Нестор Иваныч, хряпни первача за помин душ Мишки Шалого, героического моего ординарца Пашки и Жорки-санитара, дитяти вечного! И покайся, Нестор Иваныч, слезами горючими залейся, что большевикам доверился!

Только Дубовой пробурчал под уныло вислый свой нос что-то вроде «Умолкни!», остальные же чоновцы, рассевшиеся вдоль бортов кузова, угрюмо молчали…

…Анархисты – вояки что надо, это в Крыму знали все. Рассказывали, как накрываемые врангелевской артиллерией, буйно матерясь, распевая то «Интернационал», то «Марусечку», в лютейший мороз перешли махновские хлопцы Сиваш, и не было за их спинами заградотрядов – дьявольского изобретения Троцкого. Перешли и измолотили кавалерийский корпус белых, последний резерв, последнюю надежду Врангеля и Слащова. И те же чоновцы знали, что дрогни анархисты хоть разок, потеряли бы красные плацдарм на Перекопе и откатились бы от полуострова далеко и надолго. Знали и не понимали, как можно не сказать хлопцам «Спасибо!», а стрелять и рубить их, словно белую нечисть. Полуграмотные вчерашние работяги вряд ли оперировали такими красивыми понятиями, как «боевое братство» или «верность слову», но все они в детстве дрались «стенка на стенку» – и что ж, после того, как вороги с соседней улицы побиты, взять в руки камни и раскалывать ими затылки своих же ребят? За то только, что живут ребята не в центре родной улицы, а на свернувших чуть в сторону окраинах?!

И зашевелилось в не окончательно еще свихнутых мозгах, что и с ними – Ваньками, Васьками, Петьками, сегодня вроде бы в доску своими – может поступить так же далекая и злющая Москва. Да как нечего делать: ткнет в их сторону указующе и скажет: «Не-а! что-то они не того…» И понавалят другие Ваньки, Васьки, Петьки, назначенные на тот час своими, и погонят их, теперешних, на убой, получив на то приказ товарища Ленина, товарища Троцкого или еще какого товарища… Только ежели разобраться, то всем этим товарищам на Ваньков, Васьков и Петек – насрать!

Но поздно разбираться: коли руки уже по обшлага в крови, то и по локоть замочишь.

«Что, гунн, пришел Рим завоевывать?»

Поначалу Бела вспыхивал, орал, убеждая упрямого грузина, что фамилия Кун произошла вовсе не от «гунн» и Рим здесь совершенно ни при чем. Ну да, он родом из Трансильвании, где бытует легенда, будто Аттила был родоначальником венгерских королей, однако есть, к примеру, английское «coon» – енот! «Енот?! – удивлялся наркомнац[20]. – А я думал, ты еврей». – «У меня мать – кальвинистка!» – бесился Кун еще больше. «Кальвинистка?! – ровно настолько же больше удивлялся Сталин. – Х-х-а-а-тя для нас, большевиков, нет разницы между еврейским кальвинистом и кальвинистическим евреем. Но в одном ты прав, товарищ Кун: Рим здесь совершенно ни при чем». – «Но вы сами сказали про Рим, товарищ Сталин!» – Куну уже почему-то хотелось идти на попятную. «Что ты, дорогой? Я сказал «Крим». Трудно тебе, да? – мадьярским ухом па-а-нимать грузинский акцент?» – и акцент становился провоцирующим, приглашающим передразнить. «Или какое у тебя ухо, товарищ Кун? кальвинистическое? а может, все же еврейское? Совсем я в этих религиях и национальностях запутался, а это плохо для наркомнаца. Наверное, я плохой наркомнац, как ты думаешь?»