Маша Трауб - Замочная скважина Страница 25

Маринка привезла сына, Никитку, матери. Кто был отцом ребенка, никто не знал, даже тетя Рая. Она посмотрела на внука и чуть не умерла на месте от горя: мальчик был худой, заброшенный и неприкаянный. Смотрел под ноги и молчал.

– Мам… – начала Маринка, потом махнула рукой – мол, что с тобой разговаривать, сама все видишь, заволокла маленький чемоданчик в квартиру, быстро чмокнула Никитку в щеку, как клюнула или укусила, махнула рукой и уехала – такси она даже не отпускала. Тетя Рая, поглощенная созерцанием мальчика, внука, даже не спросила, куда Марина поехала и вернется ли…

Потом она ожила, очнулась, забегала. Опять набрала клиентов-пациентов, купила новые сапоги и носилась с утра до ночи, как лошадь, которой вожжа попала под хвост. Работала, как каторжная, похудела, только глаза горели адским пламенем. Полыхали от любви, страха и ответственности.

Накормить, постирать, одеть, купить. Марина не объявлялась и денег, которых тетя Рая сначала ждала на праздники, не присылала. Тетя Рая даже не знала, где дочь – в Москве или в каком другом городе. Хотя про дочь она вспоминала редко. Никитка. Все мысли крутились вокруг него, только о нем она думала. Разобрав его вещички, тетя Рая долго плакала – все было ношеное, старое и какое-то нищенское. Маринку тогда, при встрече, она не разглядела толком, и не знала – в богатстве, за которым гналась, живет дочь или в бедности. Но судя по всему, в нищете.

– А мама уехала искать папу? – спросил однажды Никита.

– Не знаю, мой хороший. Не знаю, – ответила тетя Рая.

– Когда приедет?

– Скоро, очень скоро.

– А скоро – это когда?

Тетя Рая не ответила. Что она могла ответить?

Сначала было тяжело – тетя Рая отводила Никиту к Ольге Петровне, пока бегала на работу, но долго так продолжаться не могло. Ее безумная дочь оставила ей только свидетельство о рождении ребенка, где в графе «отец» стоял прочерк. Тетя Рая не могла устроить внука даже в садик. То есть устроила, спасибо старым связям – заведующую знала давно, знала ее вены, в которые только она могла попасть с первого раза. Никиту взяли в группу, но незаконно.

– Что мне делать? – спросила тетя Рая, когда заведующая сказала, что берет его до первой проверки.

– Оформляй опекунство.

– Как это? При живой матери? – ахнула тетя Рая.

– А где она? Мать-то?

Тетя Рая кивнула. Но понадобился еще год, за который тетя Рая ничего не услышала от своей пропавшей и пропащей дочери – ни звоночка, ни весточки, – чтобы пойти в органы опеки.

Что было самым сложным? Нет, не хождение по кабинетам, не очереди, а то, что ее дочь Мариночку признали как бы пропавшей без вести – ушла и не вернулась. Все сроки прошли.

Тетя Рая тогда накрыла на кухне нехитрый стол, поставила бутылку водки, нарезала черный хлеб крупными ломтями и позвонила соседкам. Ольга Петровна и Валентина пришли почти сразу. И сразу все поняли. Они выпили, не чокаясь, как за покойника. Закусили хлебом. Долго молчали, выпили еще. За стенкой во сне тихонько постанывал Никита, как будто ему было больно, как будто он тоже все почувствовал и понял. И страдал. Ворочаясь, сбивая одеяло, обливаясь во сне невидимыми слезами по маме, которую уже почти не помнил. А девушка с фото, которое стояло за стеклом серванта в комнате бабушки, – Маринка в длинном платье, красивая, с лентой «выпускник» через плечо, дерзкая, уверенная в себе, – была совсем ему не знакома. Вот ни капельки.

– Это кто? – спросил Никита, показывая на фотографию.

– Твоя мама, – ответила тетя Рая.

Никита засмеялся, решив, что бабушка шутит.

– Вот оформила. – Тетя Рая продемонстрировала соседкам бумагу на опекунство.

– Ну и слава богу, – ответила Ольга Петровна. – Давно пора.

– Теперь он вроде как сирота, – поджав губы, собираясь заплакать, сказала тетя Рая.

– Да, если с тобой что-то случится, он сиротой и останется, – отозвалась Валентина.

– Типун тебе на язык, – оборвала ее Ольга Петровна. – Что с Раей случится? Руки-ноги есть. Ничего. Вырастит.

– Да, – решительно кивнула тетя Рая, – выращу.

И слово сдержала. Растила, кормила, воспитывала, ставила на ноги, как могла и как умела. А умела она только одно – любить этого мальчика, подкидыша, холить и лелеять это яичко с тонкой скорлупой, которое ей подкинула мать-кукушка, хоть и родная дочь, прости господи.

Тетя Рая ходила в церковь, ставила свечи за здравие Никитки и за упокой Маринки. Она поверила, заставила себя поверить в то, что дочь умерла. Не просто бросила сына, а умерла, поэтому не приезжает, не присылает даже рубля, не звонит. Умерла. Только это может быть уважительной причиной. Батюшка, которому тетя Рая рассказала про Маринку, запретил ей ставить свечку за упокой. Ругался. Сказал, что грех это большой. Тетя Рая покивала, отмаливала грех каждое воскресенье, но продолжала ставить свечу за упокой, хотя ни она сама, ни Маринка крещеными не были. Только тетя Рая никому этого не говорила. А ее и не спрашивали.

Однажды, когда Никитке было уже лет девять, большой мальчик, тетя Рая подскочила на кровати от его крика.

– Мама, мама! – кричал Никитка.

– Тихо, мой золотой, тихо, я здесь, – подбежала к нему тетя Рая и гладила по голове.

Мальчик успокоился, замер под теплой рукой.

И после этого тетя Рая перестала ставить свечи за дочь, поняла, что Маринка жива, что где-то ходит и дышит. Раз мальчик ее зовет, значит, жива. Испугалась тогда тетя Рая очень. И боялась каждый день – что однажды Маринка появится на пороге квартиры и заберет у нее Никитку. Тетя Рая думала об этом все время и накаркала, накликала, призвала беду.

Маринка появилась на пороге – помятая, с жуткими размалеванными губами, страшная. От нее пахло вокзалом, блевотиной и потасканным женским телом.

– Привет, Никитос, – сказала Маринка.

От этого «Никитоса» у тети Раи остановилось сердце, она чуть не потеряла сознание, а ее мальчик, ее любимый внук кинулся к этой чудовищной грязной женщине обниматься. Он целовал ее в размалеванные щеки, опухшие глаза и нарисованные губы.

– Мама! – кричал он, как тогда, ночью.

Тетя Рая не смогла видеть эту встречу и ушла в комнату. Легла, чтобы не упасть. Хотела уснуть, просила о забытьи… Маринка на кухне хлопала дверцей холодильника.

– Мам, а где мне спать? – разбудила ее Маринка.

Их комнату тетя Рая сразу, как только въехали, разделила на две половины, поставив посередине большой книжный шкаф. Та часть, которая была от окна, стала Маринкиной, а та, что ближе к коридору, – ее, Раиной. Маринке она поставила диванчик, а себе – полутораспальную кровать. За эти годы ничего в планировке не изменилось. В бывшей «детской» половине, на диванчике, спал Никитка. И теперь оказывалось, что третьего жильца класть некуда.

Тетя Рая отдала Маринке с Никиткой свою кровать, на которой никогда не спал мужчина, и ушла за шкаф. Легла на пол, потому что на Никиткин диванчик нельзя – детский же, пахнущий ребенком. Нельзя осквернять такую святыню. Нельзя даже пачкать своим старым телом. Утром она встала, как всегда – в пять утра. В семь наклонилась над внуком, чтобы разбудить его в школу.

– Мммм, – Никитка натянул одеяло на голову.

– Вставай, в школу опоздаешь, – сказала тетя Рая.

– Пусть не идет, – пробурчала Маринка, и Никитка счастливо прижался к боку матери и засопел, досматривая свой самый счастливый в жизни сон.

Тетя Рая плакала всю дорогу, пока шла до поликлиники. Уже на рабочем месте накапала себе валокордина – старая жизнь закончилась, началась новая, от которой не пойми чего ждать. Все зря, все рухнуло. Бог ее не услышал. Он и не знал о ее существовании – не крещеная ведь.

Она продолжала работать, бегать. Домой возвращалась поздно, уходила рано. Ведь все видела, все, но ничего не сделала.

Маринка водила каких-то гостей. Вечные пьянки, гулянки. Никитка как будто приклеился к матери и стал полноценным участником загулов. Засыпал на кухне, где придется. Лишь бы с мамой. Тетя Рая пробиралась на свою половину, ложилась на пол и ждала утра. Сон если и приходил, то был мучительным, кошмарным, слава богу, что недолгим. Сердце все время кололо, болело, разрывало грудную клетку. Никитка начал прогуливать школу, Маринке было наплевать. Мальчик, золотой бабушкин внук, вставал часов в одиннадцать, ел что придется, потому что то, что оставила ему бабушка, сжирали гости в виде закуски. Тетя Рая пробовала прятать еду, но Маринкины мужики всегда находили и котлеты, засунутые под подушку, и кастрюлю с макаронами, которую она прятала в шкаф. Забулдыги, воры, засранцы. Ее квартира, дважды купленная, выстраданная ценой здоровья, превратилась в притон, в хлев. И Никитка в этом жил.

И тогда тетя Рая, лежа на полу, скрючившись, пожелала: «Лучше бы Маринка тогда умерла». И как подумала, стало страшно. Ведь пожелала дочери, живой, родной, смерти. Да так сильно, так отчаянно, как будто проклятие наслала. Только было непонятно – на кого. На себя ли, на дочь ли? И кто будет расплачиваться?