Ануш Варданян - Мой папа-сапожник и дон Корлеоне Страница 26

В Ереване за метлу крепко держались представители двух странных сообществ – уже названные молоканы – в основном крепкие мужчины с окладистыми бородами в картузах и сапогах, бередящие смутные воспоминания о нечетких репродукциях в альбоме русских передвижников, а также темноликие изиды, «езды» – по одним данным ассирийцы, по другим – курды. Эти чаще делегировали в дворники женщин. Изидки в плиссированных юбках из блестящей твердой парчи, надетых одна на другую, в платках из прозрачной органзы, стоящих над макушкой удивительным колпаком, казались сосланными за непослушание феями. Неужели они не нашли для себя дела получше, удивлялся я первые свои ереванские годы. На персидских миниатюрах я видел похожих дамочек, но, безусловно, без метлы в руках. Мужчины – они где-то прятались от общественного внимания, занимаясь каким-нибудь ремеслом. У дедушки моего была своя версия происхождения этого народца. По его словам, они были почитателями культа Изиды и, по преданию, пришли когда-то из Египта, расселились сначала в передней Азии, а потом нужда погнала их дальше на юго-восток. Как бы то ни было, у изидов были странные обычаи. Например, они не ели зеленый салат, обнаруживая в нем присутствие дьявола, а еще почитали выходным днем среду. Странно все это, но так мы учились терпимости.

Короче говоря, будет справедливым утверждать, что такого штата дворников не знал ни один город мира. И те и другие болтались без родины и только мечтали об обетованном рае. И те и другие выполняли самую неквалифицированную работу и негласно причислялись к касте неприкасаемых. Но нам сызмальства твердили о дружбе народов, поэтому хоть во взрослых и бродило подспудное недоверие к этим вненациональным отщепенцам, но дети дружили. Все, кто попадал на улицу, вырвавшись из-под опеки родителей, – дрались, играли в прятки, бегали наперегонки, поджигали фантики, царапали мелками асфальт и стены соседей – дружили. Папе моему почему-то не давали покоя молокане.

– Нет, ну скажи, Люся, как это так? Вот они ходят бородатые…

– Ну и что? Зато они не пьют.

– Ну и что? Я тоже не пью.

– Поздравляю тебя, Хачик, ты почти совершенство.

Мама поцеловала его в выпирающий нос, но Хачик не угомонился.

– А какому Богу служат? – все больше распалялся отец.

– Господи, Хачик, да какая ж тебе разница?!

– Нет, ну как какая? А вдруг они на своих сборищах детей едят…

– Господи помилуй, что мелет этот человек? – Мама воздела глаза к небу и на время даже перестала терзать рыбину. – Мракобесие, да и только!

– А мне говорили, что они еще, ну… знаешь, занимаются любовью.

Нож мамы вновь заходил над доской.

– Все люди занимаются любовью. Так рождаются дети.

– Во время своих молебнов. – Папа пытался скрыть смущение, но любопытство влекло в опасное пространство двусмысленности, а в аллюзиях на тему секса мой папаша был не силен.

– Хачик, не говори глупостей. – Люся расставила все по местам. – Что ты за глупыми бабками всякий вздор повторяешь?

– Ну, Люся, ответь мне. – Похоже, Хачику понравилось злить жену. Еще ему нравилось, как тряслась Люсина рука, сдирающая чешую с очередного сига. – У тебя чешуйка на щеке…

Мама попыталась ребром ладони смахнуть ее, но нож оставался в Люсиной руке, и Хачик даже отпрянул, потому что угрожающее расправой острие пронеслось прямо перед его носом. Серебристый же ноготок чешуйки, как перламутровая мушка, по-прежнему оставался на розовой маминой щеке. Она даже шла Люсе, но, чтобы вновь приблизиться к жене, папе пришлось попросить позволения.

– Можно? – осторожно спросил он, и, когда она, кивнув, наконец опустила нож, он подошел и двумя пальцами снял с маминого лица нечаянное дополнение.

Объятие затянулось, но мама хорошо знала свое дело – семья должна получить рыбу на ужин. Поэтому она тихо сказала:

– Твои дети, между прочим, дружат с молоканскими девчонками.

Папа от растерянности выглядел глупо и задал такой же глупый вопрос:

– Которые?

Мама снова взялась за рыбу.

– Светка и Маринка дружат с Катей и Наташей.

– С чего это?

– Они хорошие девочки, они одного возраста с нашими, им интересно вместе. Ты знаешь, Хачик, этого обычно достаточно для зарождения дружбы.

– Я знаю, что нужно для дружбы!

– Откуда? У тебя же нет друзей, – сказала вдруг мама.

– Есть! – проявлял детское упорство отец.

– Разве? Ну кто? Назови.

– Ты!

– Я – не считается! Я – твоя жена.

– Тогда…

– И родители не считаются.

– Тогда…

– И книжные персонажи не считаются! – отрезала мама.

Хачик посмотрел на нее осуждающе. Книжный персонаж! Это кто ж тут книжный персонаж?! На кого это намекает эта глупая женщина? Уж не на дона ли Корлеоне?

– У меня есть друзья, – гордо сказал отец и с достоинством удалился. Его внезапно обозначившаяся горделивая осанка была лишь декорацией, за кулисами которой уже бурлила тайная мысль – неужели она права, и у него нет друзей? И отец удалился перебирать в памяти имена и фамилии живых, реальных людей.

Против молоканов он с тех пор затаил нечто, похожее на обиду. Ведь с них, с проклятых, начался этот мучительный процесс раздумий о сути и смысле дружбы. Не почитатели или соратники или готовые на все прихлебатели, а настоящие друзья – есть ли? Вроде бы и не был Хачик сказочно богат, чтобы много шушеры липло, хотя и ее имелось достаточно. Вроде бы не был даже могущественным, есть люди гораздо влиятельней, но просители не переводились. А вот – ох ты – друзей-то и нет. Один только дон Корлеоне, что бы там ни говорила умная жена Люся.

Теперь всякий раз, когда Хачик видел молоканов и молоканок на улице или их детей, играющих у нас в саду, он впадал в задумчивость. Два злополучных вопроса: есть ли у него друзья и как нужно называть дона Корлеоне – возвращались всякий раз, когда взгляд падал на густую, никогда не стриженную бороду сектанта, на его серые заношенные штаны в узкую полоску или на кружевной платочек на головке какой-нибудь молодухи. Но обида обидой, а все ж таки и тут пришлось папе доказать, что он без пяти минут великий человек.

Одна из молоканских подружек моих сестер, голубоглазая Наташа, умела смеяться звонким серебристым смехом. Она была особенной – эта Наташа. С вечным сомнением во взгляде, с пытливым вопросом: «Хорошо ли это?» Кротость ее граничила со святостью. Ни разу в жизни я не слыхал, чтобы эта девушка (а в свои четырнадцать она была вполне оформившейся формами) прикрикнула на своих многочисленных младших братьев и сестер, ни разу не пропела с интонацией молодой ехидны: «Я-э-то-го-не-хо-чу… Я-э-то-го-не-бу-ду…», что свойственно было моим сестрицам. Ни разу она не взяла лишнего куска, если угощали щедро, а у нас всегда угощали щедро. Она просто половинила свою порцию – часть съедала, а оставшееся относила матери…

Отец их обширного семейства с рыбьим именем Карп погиб когда-то от удара молнии, и в общине поговаривали, что его настигла кара небесная. Мол, слишком гордый да независимый был человек… Наташа отца не забывала. В отличие от младших своих братьев и сестер, которые навеки расстались с родителем еще во младенчестве, Наташа очень его любила и воскрешала в памяти слишком живо. Совсем не так, как полагалось смиренной молоканской девушке. Она даже стала придумывать о нем разные сказочные истории и рассказывала младшим. В этих сказках отец представал настоящим богатырем, героем-победителем. Часто просила ее трудолюбивая и тихая мать, чтобы Наташа перестала теребить свое воображение – в них соблазн и тягостное искушение. Многое человек может победить, но не химеру. Василиса – мать Наташи – даже позвала общинного старосту, чтобы тот переговорил с девочкой. Пришел, принял строгий вид, собрался журить и отчитывать, но оказалось, напрасно. Наташа сразу же смиренно согласилась – ее память об отце чересчур горяча, за это Господь может и покарать. Но она не могла иначе. Всякая истовость претила ей, и потому она сама раскаивалась в том, что никак не могла унять свои воспоминания.

То ли это, а может, еще что, но мой папаша внезапно изменил свое отношение к старшей подружке моих сестер. Кажется мне, он увидел в Наташе родственную душу. Хачик ведь тоже был мечтателем, но, в отличие от Наташи, не умел слагать историй.

Внимание Хачика к чужой девочке естественным образом распространилось также и на ее родных. Василиса одна тянула пятерых детей, бралась за любую работу и без помощи общины вряд ли вообще смогла бы свести концы с концами. Очень она рассчитывала на старшую дочь – помощницу, а та, вишь, истории сочиняет про отца – победителя Карпа, аж архангела Михаила из него сделала. Хачик стал давать Василисе пустяковую работу, а платил вдосталь. Действительно хотел подсобить, но больше всего прочего стремился к одобрению любимой жены Люси. Чтобы у Люси развеялось ложное впечатление, будто он, Хачик, нетерпим к религиозным меньшинствам. Любовь к маме значительно расширяла духовные горизонты моего отца.