Роман Сенчин - Наш последний эшелон Страница 26

– Убери ФАС, придурок!

– Электричество отключили.

– Ну и теперь надо в шары фонарем тыкать?

Сна будто и не было. Какие-то теплые разноцветные картинки, что виделись там, в забытьи, заслонило, похоронило собой пробуждение.

– Ур-род вонючий, долбон, гамадрил, – бормочу я, натягивая штаны.

Терентий – молодой сержантик – светит мне, слушает.

– Свинадзе… Как там погода?

– Дождь.

– Бли-ин…

– Ну, я пойду? На пульт надо.

– Катись, гнутяра.

Пуская вперед себя столб света, Терентий выходит из кубрика. Я ощупью нахожу стоящие под банкеткой сапоги. Портянки совсем не просохли. Китель и штаны – тоже. Постельное белье влажное, липкое, как будто повалялся на нем огромный слизняк… Этот дождь в конце концов все размочит, превратит в вязкую, вонючую жижу… В натуре воняет, повсюду воняет гнилью и разложением, прокисшим потом, мертвечиной от затасканных портянок.

В стекла постукивают дробинки капель декабрьского дождя. Скрипят, качаемые ветром, хиленькие березки вокруг плаца.

Через силу, но по привычке быстро оделся, застелил, как получилось, постель (через четыре часа вернусь досыпать).

Проходя мимо бытовки, натолкнулся взглядом на черное пятно висящей на зеркале парадки. Да, сегодня же Лысон срывает! Значит, нашего призыва здесь остаются двое: я и Арбуз.

В сушильной комнате – и то влажная прохлада. Бушлат-заполярка, заботливо разложенный мной на батарее, чуть только теплый, но нисколько не просохший. Да и как тут что-нибудь высохнет, согреется? Дрова от этой сырости ни хрена не горят, а соляры или бензина не достанешь; Лысона повезут на станцию не на нашем «уазике»-«черепе», а должна прийти машина, собирающая по заставам дембелей. Бензина у нас, Салыч сказал, на парочку выездов по сработке.

– Четыре минуты осталось, Ромыч, – капнул Терентий, как только я появился в дежурке.

– Заткнись. Магазины давай.

Сержантик подает заранее забитые патронами магазины, кобуру с ракетницей, ФАС. Я вынул из шкафа автомат. Нанизываю на ремень подсумок, ракетницу. За пазуху запихнул трубку связи.

– Все, пора докладывать. – Терентий оправился, подтянул ремень, проверил, точно ли по переносице находится кокарда, и почти по-строевому направился к канцелярии.

– Ну и придурок ты, Терентий, – говорю ему вслед.

Ничего, ладно, – скоро выветрится из него закваска сержантской школы. Еще месяцок-другой подрыгается, покозыряет, а потом разберется, и будут мысли у него только о том, как бы побольше поспать и пожрать да поменьше на службе вкалывать.

Маленького роста, щупленький, хмельной со сна лейтенант Пикшеев, закатив глаза, бешеной скороговоркой, из которой я за два года явно разобрал только начало: «Приказываю выступить на охрану государственной границы…», объясняет, как и где я должен ходить, что делать при обнаружении врага, какие объекты особенно тщательно охранять и т. д. Его однотонный голос убаюкивает меня – не голос это, а журчание ручейка, и высокая мягкая трава вокруг, брызги солнечных лучей плещутся в студеной воде; так хочется лечь в траву, спрятать лицо, задремать… И когда я готов привалиться к гипсовому макету пограничного столба, что справа от меня, Пикшеев замолкает.

– Приказ ясен. Есть выступить, – автоматически включаюсь, – на охрану государственной границы…

У крыльца, прямо под стекающими с крыши струями, стоит гужбанщик Вова Шаталов. Видно, невтерпеж и ему, закаленному крестьянскому пареньку, четыре часа торчать на улице в такую погоду – готов заскочить при первой возможности в уют и тепло (относительные, правда) жилища.

Терентий наскоро контролирует отстегивание-пристегивание магазинов, и Шаталов, хлюпая размокшими сапогами, во вздувшейся от воды заполярке и расползшейся по голове ушанке, влетает внутрь. Его служба кончилась, теперь моя очередь. Успокаивает одно – не сегодня завтра, по крайней мере через неделю, для меня все это кончится. И буду я валяться пьяный на верхней полке в плацкартном вагоне, с каждой минутой приближаясь к дому. Колеса так будут – тук-тук, тук-тук, – вагон мягко, плавно покачивается, приятно. Распоясавшиеся дембеля песни орут… И станции… названия сначала финские – ярви, люли, похьи. А потом наши, русские, и наконец – Девяткино. Питер. Метро, блин!

Единственное удобное место, где можно укрыться от дождя и не терять из виду дверь заставы, – будка-разряжалка на краю плаца. За балкой, что держит шиферины крыши, спрятана книжка Чейза, только почитать-то ее вряд ли удастся. Аккумулятор ФАСа посажен, минут двадцать беспрерывной работы – и лампочка погаснет совсем.

Электричество отключают чуть ли не каждую ночь, Арбуз не успевает заряжать аккумуляторы, питающие «систему», не говоря уже обо всем остальном электрохозяйстве. Без электричества жизнь кислая, а поварам так вообще вилы. Бедная Лидия Александровна, жена прапора, печку топит сама, матерится: дрова не горят, вода никак не закипает, зато вся кухня в дыму. Настоящий повар, Муха, давно уже переведен в стрелки, забыл, наверное, как и макароны сварить… На заставе нашей, не считая двух офицеров и Хомута, прапорщика, и теперь без Лысона, двенадцать человек, когда как минимум – двадцать, ну, на крайняк – шестнадцать. Службу нести некому, спим по три-четыре часа, потом в наряд, потом еще пару часов пощемишь и снова одевайся, хватай автомат и – вдоль по «системе» пятнадцать камушков в быстром темпе. Иногда положенные восемь часов сна растягиваются на сутки.

Будка-разряжалка мало спасает. Капает, конечно, не очень, но сам воздух настолько напитан влагой, что заполярку вскоре будто в лужу окунули. Шапка тоже намокает, тяжелеет, гнет голову… Прижимаюсь боком к кирпичам стены, потихоньку начинаю дремать. Теплые, нежные волны подхватывают меня, как давно ожидаемого гостя, несут куда-то, где, я знаю точно, станет мне хорошо… И вот – ни фига ж себе! – и вот я узнаю свою комнату: маленький, родной пенал с окном на проспект. Я у окна, я смотрю, как по тротуару текут прохожие. Начинаю считать, но быстро сбиваюсь. А сколько машин! Красивые разноцветные легковушки, силачи-джипы, по сравнению с которыми наш «череп» – немощный, престарелый калека… Много-много, до самого горизонта – дома. Семь, девять, двенадцать этажей! Ха, это не двухэтажный убогий барак заставы… Черт, какое чудо! Поворачиваюсь, оглядываю комнатку. Телевизор, магнитофон, вертушка, все на месте. И тахта! Сейчас как завалюсь, как наконец-то высплюсь за всю х-ху!..

Еще до того, кажется, как скрипнула дверь, я оказался на плацу, зашагал по нему с закрытыми глазами. Не сразу получилось разлепить их, вырваться из сладкого омута – нехотя расползалась тахта, под настойчивыми ударчиками ледяных капель размывалась комната…

– Эй, Ромыч! – звал с крыльца Терентий.

– Чего?

– С «Киприды» машина выехала. Слышишь?

– Ну и хрен с ней! – Я готов в эту минуту долбануть по нему короткой прицельной очередью. – Уйди отсюда, кретин!

– Пикшеев приказал…

– И хрен с ним. Уйди.

Терентий помялся на крыльце, мыкнул что-то не членораздельное и исчез… Сука, сбил такой кайф!.. Чего он хочет? Да за полчаса до машины здесь и без моего доклада все оживут, на крыльцо вывалят – ведь дембеля надо проводить не просто, а с песнями, выкурить дембельскую колодку, вытолкнуть машину за ворота. Только трудновато будет толкать – людишек-то у нас негусто.

Завидно, конечно, с одной стороны, что еще один наш уезжает на волю, а я все еще здесь, но, с другой стороны, по случаю отъезда Лысона моя колонка (ну, служба часового) получается не такой уж однообразной. С час из четырех буду среди людей, покурю вволю, может, попою, машину толкну. Среди людей время как-то быстрее идет.

Покурить – самое большое и малосбыточное желание. С сигаретами вечно напряги, да такие, что чаще, кажется, мечтаешь, чем куришь. Автолавка бывает раза два в месяц, сигареты в ней почти всегда дорогие, так что купить денег хватает пачек на десять-пятнадцать, а это – несколько дней. Еще и сожрать хочется вкусненького, печенья там, сосисок в вакуумной упаковке, жвачки бы пожевать… А когда есть сигареты – летят они со страшной силой. Что бы я делал сейчас? Смолил бы, ясно, одну за одной. Но сигарет голяк, даже окурочка на черный момент, и приходится только мечтать. В «дипломате» лежат у меня вообще-то три пачки «Бонда»… Нет, это неприкосновенно, это – на дембель.

– Что, Сэн, живой? – появляется из-за угла барака Арбузик.

– Живо-ой… Ты кочегаришь сегодня?

– Угу.

– А чего жидковатенько так? В кубрике дубак вообще.

– Да тухнет, – вздыхает Арбуз, – соляры бы хоть пару литров…

Мне хочется его задержать, поговорить.

– Сколько времени?

Он светит на часы.

– Без двадцати пяти.

– Бля, всего полчаса проторчал! – морщусь. – Буди там всех. Машина скоро придет.

– Вывести тебя веселить? – понимающе хмыкает Арбуз и скрывается в бараке.