Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria Страница 26

Провожая старый год, сначала посетовали, что нет гостей, а столько наготовлено закуски, а потом решили, что и самим хорошо.

– Когда еще так посидим?! – радостно спросил Иван с любовью, обнимая взглядом дочь, жену, тещу, которую звал мамой, да и относился к ней как к родной матери, которая погибла вместе со всеми близкими в Смоленске.

– Папочка, а ты у меня какой красивый! – с восторгом сказала ему в ответ Катя.

– Мундир тебе, Ваня, чудо как идет, – подхватила Анна Карповна.

– Действительно, неплохо, – довольно нейтральным тоном согласилась Александра.

Это по просьбе дочери вырядился Иван Иванович встречать Новый год в летнем парадном мундире при трех больших звездах генерал-полковника на золотых погонах, при всех своих орденах, так что весь он поблескивал и золотился. В последние годы Иван раздался в плечах, но не утратил общей стройности и подтянутости фигуры; его простецкое, но очень чистое лицо перестало быть мальчишеским, погрубело, черты его стали жестче и выразительнее, отчего в лучистых карих глазах как бы даже прибавилось света, но это, видимо, оттого, что семья была для него и радостью, и надеждой, и верой, и любовью.

«В нашей семье еще не было такого высокого чина. Были контр-адмиралы, были вице, а такого еще не было», – с горделивой нежностью глядя на обожаемого зятя, подумала Анна Карповна. Подумать-то подумала, а сказать ничего не сказала. Нет, не могла она переступить эту черту даже притом, что твердо верила: Ванечка не предаст и не проболтается.

В ту новогоднюю ночь Иван подарил дочери фотоаппарат со штативом и с автоматическим спуском. Поэтому с того новогоднего празднества и осталась в семейном альбоме фотография всей семьи в полном составе: Иван, Александра, Анна Карповна, Екатерина Ивановна. Чтобы всем попасть в кадр, они сели по одну сторону стола: муж обнял жену и дочь, к которой прислонилась бабушка. Все четверо перед столом с яствами и бутылкой Советского шампанского: Иван в генеральском мундире, Александра в приталенном по моде тех лет платье с длинными облегающими рукавами, Катя в подаренной Артемом белой фестивальной майке с голубем Пабло Пикассо на груди, Анна Карповна в еще той, стародавней, привезенной дочерью из Праги светло-серой ангоровой кофте с шалевым воротником, окаймленным темно-фиолетовой полосой, в белой блузке. Конечно, на черно-белой фотографии не было видно цветовых оттенков, но зато бросалось в глаза главное: какими молодыми были тогда Иван и Александра. Каждому не исполнилось и сорока лет, а они казались сами себе очень немолодыми людьми. Александра уже была доцентом и признанным авторитетом в своей уникальной профессии – детской хирургии. Анна Карповна гордилась дочерью, но все-таки иногда вздыхала: «Доцент, оно не плохо, но мне бы до твоего профессорства дожить». – «Доживешь, мамочка, как говорит Надя, “не боись”, – шутливо отвечала Александра, но в голосе ее проскальзывало легкое раздражение. – Далось вам это профессорство – и тебе, и Папикову, и Карену! Ираклий Соломонович и тот требует от меня профессорства. Придется стать профессором, – куда мне от вас деваться?! Даже Ксения мне написала, что учится в аспирантуре, намекнула, что идет по моим стопам». – «Чего же тут плохого, – миролюбиво вздохнула Анна Карповна, – Ксения девочка славная, и ты для нее пример».

Что касается Ивана, то он к неполным сорока годам достиг почти потолка в своей карьере. Генерал-полковник – очень высокий чин, дальше только генерал Армии, маршал рода войск, Маршал Советского Союза. На эту высоту для своего зятя не замахивалась даже Анна Карповна. Случилось так, что на закате дней с лихвою сбылись самые честолюбивые мечты графини Анны Карповны Мерзловской, бывшей все эти годы даже и не говорящей по-русски и, вроде бы, совсем безликой уборщицей Нюрой Галушко. Дочь без пяти минут профессор, да еще замужем за генералом… Нет, всего десять лет тому назад такого она, Анна Карповна, и вообразить себе не могла. Конечно, здесь сошлись десятки, если не сотни, обстоятельств, конечно, фортуна повернулась лицом. «Так карта легла, – с удовольствием думала по этому поводу Анна Карповна, – так легла карта – вот и все объяснение всему».

Сама Анна Карповна сильно переменилась в последние годы. Вдруг выбившись из, казалось, навечно предопределенной нужды, поселившись в роскошной по тем временам квартире, она и говорить, и двигаться, и думать стала по-новому. Якобы выучившись под руководством своего воспитанника Артема русскому языку, она теперь почти всегда говорила по-русски. Сбросив личину дворничихи тети Нюры, она вернула свою прежнюю походку уверенного в себе человека, вернула стать и свободу движений. И если раньше она отдыхала душой только в воспоминаниях о прошлом, то теперь ее все больше и больше заботило настоящее не только ее семьи, но и ее страны, в жизни которой действительно кое-что менялось и возбуждало среди населения еще большие надежды на перемены к лучшему. Какое оно должно быть, это лучшее, никто толком не говорил, но надежды день ото дня росли. Недаром то время в жизни страны было названо «оттепелью»[16]. Шла большая перетасовка руководящих кадров, в том числе и военных. Всякие изменения в жизни страны или намерения что-то изменить всегда начинаются с попыток реорганизации армии. Так было и тогда. Нет сомнений, что эти новые веяния и вознесли Ивана. Вознесли так стремительно, что за два года он получил три повышения по службе и чин на вырост, на который даже и не посягал по простоте душевной. К чести Ивана будь сказано, он не «обалдел от собственного великолепия», а остался самим собой, хоть и очень немногословным, но очень приветливым человеком, без тени фанфаронства. Конечно, его на первых порах смущало, что теперь не генерал – муж Нины – его начальник, а они поменялись местами. Служба есть служба, и все утряслось без обид.

Изменения коснулись и Анны Карповны. Если в прежние годы загнанная в угол графиня смотрела на начальство всех мастей, вплоть до верховного, с тяжелым презрением, то теперь волею судеб, пусть косвенно, через зятя, но и она попала в это самое начальство, в так называемый верхний слой. Удивительно, но теперь Анна Карповна стала замечать прежде всего не плохое, а хорошее в жизни своей Родины. Нет, она и раньше никогда не злопыхательствовала, не красила все вокруг только в один черный цвет, но в душе ее, если можно так сказать, властвовала социальная обреченность. А теперь эта обреченность вдруг отошла на второй план, в глубины сознания и уступила место неясным надеждам и уверенности в том, что «все образуется». Наверное, благодаря этой вековечной смутной надежде на светлые дали и жив наш народ. Не зря сказано: «уныние тяжкий грех». И то правда.

Большая нарядная елка в углу гостиной вкусно пахла хвоей.

– Со стрельбой? Без стрельбы? – спросил сидящих за праздничным столом Иван, приготавливаясь открыть бутылку Советского шампанского с черно-золотой этикеткой.

– Со стрельбой, папочка! Со стрельбой! – звонко выкрикнула восьмилетняя Катя, восторженно сияя эмалево-синими, чуть раскосыми глазками.

Анна Карповна благожелательно улыбнулась, но промолчала.

– Ладно, со стрельбой, только мимо люстры! – дала добро Александра.

И показалось, в ту же секунду раздался хлопок, в потолок полетела пробка, едва заметный глазу дымок поднялся над горлышком бутылки. С виртуозной легкостью налил генерал шампанское в каждый из четырех бокалов, наполнив их до половины, чтобы пена не пошла через край.

Вылетевшая из бутылки пробка едва не попала в хрустальную люстру, и это всех рассмешило: испугало, что чуть не попала, и обрадовало, что все-таки не попала. И от этого невольного общего смеха всем четверым стало как-то раздольно на душе, и у каждого возникло общее чувство единства, чувство нерушимой семьи и родственности друг другу.

– С Новым годом!

– Ура!

– Ура!

– Ура!

Стоя содвинули они бокалы и пригубили шампанское. И маленькая Катя тоже – чуть-чуть, но наравне со всеми.

– Уй, какое колкое! – засмеялась девочка, впервые попробовавшая шампанское.

Потом выпили за общее здоровье, за благополучие, за удачу, за «фронтовую» компанию, которая не собралась. И как-то само собой начали петь: все четверо знали толк в песнях.

– Имел бы я златые горыИ реки полные вина,Я все б отдал за ласки, взоры,Чтоб ты владела мной одна! —

открытым сильным голосом пел Иван, с нежностью глядя на Александру, и ей было радостно, что он так откровенно на нее смотрит и так хорошо для нее поет. И тут она вспомнила Северную бухту Севастополя с чернеющими гробами, медленно, но верно дрейфующими к выходу в открытое море. Вспомнила, как стояла она тогда на балконе гостиницы, в которой останавливался Чехов, вспомнила Черного монаха, вихрем пролетевшего над бухтой, каменистый дворик, в котором толпились ее батальонные товарищи и начпрод играл на трофейном аккордеоне, поблескивающем в лунном свете перламутровой отделкой. Вспомнила, как, превозмогая головную боль, подумала она тогда о своем поющем комбате: «А мы бы с ним спелись!» Да, 9 мая 1944 года она так подумала о нем, а сейчас, ободряюще улыбнувшись ему, сказала: