Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен Страница 26

– Это курва… важно быть… охотиться… не могу… блядь…

Квас выплевывает мертворожденные слова. Я сбивчиво пробую объясняться:

– Мы не знакомы. Курва и я. Ты же слышал: она спросила, как меня зовут. Я не мудак. Правда. А это та девушка, о которой я хотел тебе рассказать…

Но он не слышит: всхлипывает, матерится. Я переворачиваюсь, валю Кваса на землю. Прижимаюсь всем телом. Хочу, чтобы он меня выслушал. Здесь и сейчас. Потому что если он не поймет, как тогда с нетопырем, то я вновь потеряю его.

Но если он сумасшедший, как мне говорить с ним? Особенно, если со мной та же история обыкновенного безумия? Здоровые люди еще могут понять друг друга, сумасшедшие – никогда.

– Ее зовут Рада. Мы познакомились, – пробую говорить, не подбирая слова, – на дискотеке, а потом нас познакомили. Пытались встречаться. Хотя… нормальными эти встречи не назовешь. Недавно мы поругались. Из-за меня. Потому что я трус. А здесь я первый раз, ты же слышал…

Лимит объяснений. Тик-так, тик-так.

– Слезь с меня!

Перекатываюсь на землю. Усаживаюсь, вытянув перед собой ноги.

– Ты трахался с ней?

– С кем? – Квас хмыкает. Да, глупое уточнение. – Нет.

– И не трахайся. Это же курва!

– Но Рада…

– Татарва ебаная!

Наверное, на его слова я должен обидеться. Так бы поступил любой условно нормальный парень. Но у меня нет обиды – разве что на самого себя. Куда важнее – наладить отношения с Квасом.

– Пора идти!

– Мамочка заждалась?

Его стандартная подколка успокаивает. Я понимаю, что мы оба вновь стараемся изображать из себя прежних.

Обратно возвращаемся по другому пути. По траншеям бывшей воинской части. Раньше, в советское время, здесь располагались системы ПВО. Солдаты из благополучных и не очень регионов Советского Союза несли воинскую службу, присягнув на верность родине. А потом родины не стало. Появились ее наследницы. И пришлось выбирать. Украина обещала больше. Говорила вкуснее. Кормила сытнее. И потому многие выбрали.

Но прошло время, и обещания прогорели, не дав тепла – нищета, криминал, озлобленность. Тысячи украинских военных, ищущих, куда бы приткнуться. Большинство перло в преступность. Но были и те, кто остался на службе: одних в бандформирования не взяли, другим не позволила пресловутая совесть.

Наверное, и в этой части кто-то остался. Или, как говорят по-украински, залышывся. Стал лишним. Точное слово.

Сейчас часть – одна из мертвых отметин Углового. Зияет траншеями, ямами. В них когда-то размещались системы ПВО, проводились учения. Но все сдали в утиль, на металлолом. И людей – туда же; как роботов, у которых закончился срок эксплуатации. Остались лишь развалины зданий – древние исполины с пробитыми в боках дырами, обглоданные, одинокие. Свидетельства прошлой эпохи. Эпохи, которая, казалось, никогда не закончится.

Не люблю этого места. Хотя пацаны часто тусуются здесь: водят девчонок, бухают, пыхают, курят. Ищут кайфа. Ищут себя.

Луна закрыта навалившимся облаком. Виден лишь маленький треугольный клочок. Покорно тащусь вслед за молчаливым Квасом, вслушиваясь в аспидовую черноту сельской ночи. В книгах обычно пишут, что она звучит стрекотом, кваканьем, воем, но есть лишь шипение, грозное, предупреждающее. Хотя темной ночью подобные открытия неизбежны. Все кажется особенно зловещим, мистическим.

– Слушай, а передохнуть нельзя?

– Сам гнал, а теперь бухтишь. Ну, давай, что ли, покурим…

Квас достает пачку красного «Бонда». Беру сигарету, подкуриваю, дымлю. Но то, что принято называть душою, бурлит, клокочет. Хочется искать примирения с Квасом, настоящего, без условностей.

– Все нормально?

– Ага, – он кивает. – Тебе же с этой курвой ебаться…

– Она не курва!

– Ну, маманя-то ее точно курва. Ладно, хер с ними…

У высоченного, с пятиэтажку, тополя – про такие обычно говорят аварийный – дорога разветвляется, и мы сворачиваем в сторону школы. Идем к футбольному полю, вдоль забора которого высажены каштаны, перемежающиеся с низкорослым шиповником. Раньше здесь играл «Черноморец», футбольная команда из Углового. До тех пор, пока председателя колхоза не зарубили топором у его дома. Убийцу не нашли (говорят, и не искали), а футбольная команда снялась с районного чемпионата. Теперь на стадионе тренируются дети.

У входа в школу натыкаемся на двух пухлых блондинок в джинсовых костюмах. Похожие, точно близняшки, – правда, у одной иксообразные ноги – они пьют пиво из пластиковых баклажек. Квас тормозит, поворачивается. Борода – дурной знак – снова взъерошена:

– Вот эти чем плохи? – Не понимаю вопроса. – Смотри, нормальные соски. А ты на курву полез. Познакомимся, а?

– Да как-то…

– Аркада, ну чего ты? Нормальные соски!

Он говорит это громко, не стесняясь. Блондинки слышат его, поворачиваются в нашу сторону. Возможно, что они, действительно, сестры, судя по одинаковому хитроватому прищуру глаз. У кого же такой был? Не вспомнить.

– Девушки, вашим мамам нужен зять? – Квас с ухмылкой подходит к блондинкам. – Как насчет познакомиться, а?

Он старается пародировать развязность; «нууу, где же вы, бляди, – выручайте дядю». Надменное поведение, подчеркнутое разболтанными, шарнирными движениями.

– А шо, у вас сиги и бухло есть?

Вспоминаю, где видел этот хитроватый прищур – у Солохи в советской киноэкранизации «Ночи перед Рождеством»; той, что черно-белая, той, что удалась. В поросячьих физиономиях и, правда, есть что-то от ведьм.

– Сиги у нас есть. А вот с бухлом напряги.

– Ну можно купить, если лавэ есть, да, Леля?

– Ага. Тут типа магаз работает…

– Может к нам?

– Ты шо такой быстрый?

– Мы тебе шо, бляди какие?

Блондинки почти одновременно сплевывают. За такую густоту мы называли слюну харчой.

– А что нет? – Квас уже не скрывает за стебом агрессии. – Чего выебываться-то?

– Слушай, пошли, а, Квас? – Он завелся. Это чувствуется. Как тогда, у дома курвы. – Правда, идем.

– Нет, а чем тебе эти бабы не угодили, Аркада? Лучше бляди, чем курва. Эти и выебываться не будут.

– Да вы шо – охуели? – взвизгивает Леля. – Пошли на хуй отсюда!

– А отсосать напоследок не хочешь?

Та, что с иксообразными ногами, берет Лелю за руку, отводит в сторону.

– Ладно, Аркада, пошли. Пусть эти пиздой торгуют…

– Ты чего к ним прикопался? – отойдя, говорю я.

Квас замирает. Напротив спортивной площадки с наклоненными баскетбольными щитами, похожими на шеи жирафов. Колец давно нет. Нет даже досок, образующих щит – только металлические каркасы. По периметру площадки блоками, крепящимися к металлическим столбам, натянута ржавая сетка.

– Эти пидорасы Хемингуэя электричеством правили! Думали, он ебанутый, как и ты про меня думаешь, а за ним реально цэрэушники бегали, пока его родня током хуярила. Он, сука, был прав! И я прав: эта курва тебя погубит! Убьет, как Курта убила Кортни!

Я не понимаю, при чем здесь Хемингуэй, тексты которого, кстати, мне никогда – за исключением сборника «Снега Килиманджаро» – не нравились, но общий посыл ясен.

– Идем домой, Квас!

– Алло, пацаны, курить есть?

Вздрагиваю. Ночь, улица, школа. И вопрос, который в это время суток никогда не бывает просто так, для проформы. Я-то научен полынным опытом у памятника гвардейцам. Все очевидно донельзя. И оттого еще страшнее.

Но Квас будто и не понимает, что происходит. Не обращает внимания на подходящую компанию. Их четверо: два высоких, худых и два коренастых, низких. Пячусь назад, глазами показывая Квасу, что надо уходить. Он не реагирует. Продолжает бормотать что-то невнятное, судорожное.

– Вы шо морозитесь?

Подходят вплотную. Впереди – наголо бритый пацан в найковском спортивном костюме. Голова по-бычьи наклонена, и виден переползающий с темечка на лоб шрам. До Кваса, похоже, доходит, что мы не одни.

– Чего вам? – Интонация спокойная, ровная, удивляющая двух высоких парней.

– Курить нам.

Квас лезет в карман. Только сейчас замечаю, что ладони у него крошечные, детские, и пальцы маленькие, пухлые; мамаше дай – зацелует. И в этот момент Найковский Костюм, размахнувшись, бьет. Так ловкачи сшибают мух ладонями. Удар приходится Квасу в ухо.

«Инстинкт самосохранения – это врожденная форма поведения живых существ в случае возникновения опасности, действия по спасению себя от этой опасности». Я буду перечитывать эти строки столь часто, что выучу их наизусть. Но они, хотя я так этого жаждал, не станут моим оправданием. Трусость как рецидив душевного сифилиса будет проявляться снова и снова, убийственная, действительно, прежде всего для самого труса. И пусть логически я понимал, что разобрался в ситуации верно, но нечто другое – душа, совесть, как это назвать, чтобы не показаться старомодным, смешным? – менторским тоном зачитывало приговор. В зале суда, уместившемся в моей черепной коробке.

В шестом или, может быть, в седьмом классе – точно не помню, но это произошло в севастопольской школе, – когда мы убирались в кабинете географии, наполняя его шумом передвигаемой мебели и вонью половых тряпок, с учительского шкафа слетел глобус. Он падал, кажется, издевательски медленно. На бантики Ксении Левенталь. И я, наверное, должен был броситься, чтобы закрыть или оттолкнуть Ксюшу, какое бы отвращение ни испытывал к ее фарисейским повадкам, но я лишь пригнулся, обхватив голову руками, словно глобус падал на меня. Я капитулировал. Так же, как у памятника гвардейцам.