Наталья Волнистая - Девять дней в июле (сборник) Страница 27

А бабушка Зоя, как и тогда, уже сварила обед и уковыляла вниз, в обитаемую часть парка, где на скамейках, в тени, любили выпить коньяка, вина или пива уставшие от солнца туристы. Они закусывали местным сыром и лепешками, обсыпанными кунжутом. А бабушка Зоя угощала их желтой алычой и веснушчатой падалицей абрикоса. Как правило, ей наливали. И некоторые с удовольствием слушали удивительную историю баб-Зоиной жизни, тем более что начиналась она (маленькая хитрость бывалой рассказчицы) всегда в тех краях, откуда туристы были родом. Старушка хоть и впадала временами в светлый, как прохладное утро, маразм, твердо помнила: «земляка» встретить всегда приятно.

Беспечный день отдыхающих медленно двигался к обеду. С расположенных внизу улиц летели к небу вместе с шашлычным дымом обрывки «музыкального сопровождения». Чадили сразу все 23 кафе городка, а по просторам Сибири, Урала, Казахстана, Краснодарского края (выбирай любой) ехал раздолбанный «уазик» с молоденькой златокудрой медсестрой. Везли в больницу роженицу – то ли цыганку, то ли молдаванку – без паспорта, длинной сельской дорогой. И мотор заглох в чистом поле, и начались роды. Медсестра с матерящимся шофером сделали все, что смогли, приняли младенца-девочку. А мать вдруг совсем тяжело задышала, закатила глаза, вцепилась в руку медсестре – да так крепко, что потом на ней остались почти черные синяки (тут баба Зоя в качестве доказательства обычно оголяла свою худую, с мягкой обвисшей кожей длань, покрытую тем же нежно-коричневым крапом, что и падалица абрикосов). И как могла красноречиво пыталась описать выступившую у роженицы в уголках губ пену и ее предсмертные, хриплые заклинания – «сберечь девочку, а не то…». И свой страх, «потому что я тогда тоже на шестом месяце была, а здесь такая катавасия». После общего зачина рассказ разворачивался в зависимости от пристрастий слушателей и количества поднесенных бабушке Зое чарок, в роли которых чаще всего выступали, конечно, пластиковые стаканчики.

За каждую порцию горячительного старушка аккуратно благодарила, вытирала сухонький рот и продолжала. Некоторым подробно рассказывала, как они с шофером у костра коротали ночь, как прижимала она к груди «несчастного младенчика», другим – какими яркими были звезды и странным ощущение, что вот – совсем рядом – лежит в машине холодное мертвое тело. Кого-то интересовало, когда починили сломавшийся «уазик», и как потом девочку оформляли в приют. И чем ее кормили, пока не добрались до больницы. Здесь бабушка Зоя позволяла себе импровизации, но перед кульминацией своей истории непременно говорила: «А теперь, добрые люди, налейте, потому что тут-то все и начинается»…

И начиналось: ловко смахивая набегавшую слезу, рассказчица описывала, как через два дня после происшествия она, то есть златокудрая медсестричка «двадцати с лишним годков всего», будучи уже на шестом месяце, мыла, напевая, высокое крыльцо сельской своей больнички и – будто кто сзади толкнул – оступилась. И упала. Да как-то очень неудачно – открылось кровотечение. А тот злополучный «уазик» стоял во дворе по брюхо в лопухах и пялился на нее круглыми своими фарами. И опять показалось сестричке, что внутри машины все еще – холодное мертвое тело. «В общем, преждевременные травматичные роды, – горестно подперев щеку рукой, вздыхала баб Зоя, принимая еще одну непременную чарку, – без обезболивания делали. Какое такое для нас тогда обезболивание? Не начальство, чай! А когда операция шла, я как в бреду была – и больно ведь, и кровища – цыганку эту видела, точно рассудок у меня временами мутился, – а она все повторяла: „Говорила я тебе, предупреждала – о дочке моей позаботься, а ты ее в приюте кинула, смотри, как бы хуже чего не вышло“. Ну я тогда все молитвы вспомнила, какие еще от бабушки слышала, и сама-то выкарабкалась, а ребеночек – понятно, мертвенький, и, когда мне потом сказали, что детей я больше иметь не смогу, я уже и не удивилась. Поняла, что судьба для меня приготовила. Выписалась – и сразу в приют. А моя черноглазая там лежит. Пищит, пеленки зассанные, серые, больше на портянки похожи, нянечка пьяная, и у лялечки моей уже от сырости язвочки на попке, я ее схватила, поцеловала – знала бы, дура горемычная, что делаю».

Здесь бабушка Зоя со словами «конец первой серии» всегда заканчивала свое повествование, может быть, потому, что обладала врожденным чувством композиции, а может – имелись другие причины. И, бормоча «к внучкам пора», вставала со скамейки. Топ-топ – только не шатаемся – мимо лавровых кустов, мимо шелушащейся нежной корой бесстыдницы – домой. Хватит нам на сегодня сладкого винца, коньяка «Три мушкетера» или «Червонного пива» – возвращаемся. В домик, выглядывающий из-за черешен, где Герби, проснувшись с утра, решила проверить: найдет ли она в саду двух улиток, занимающихся любовью, – как и год назад – в тот самый день, когда исчезла Лиза.

Сестра говорила, что улитки – удивительные существа, каждая одновременно и мужчина и женщина. К тому же их пузатые домики-спирали никогда не повторяются – у всякой свой цвет и свое расположение полосок. И если стать совсем крошечной, можно путешествовать по этим полоскам – как по скрученным спиралью улицам их городка, и в конце концов попасть в совершенно удивительное место… Пустые раковины улиток Герби собирала вместе с Лизой: у каждой – в Сокровище – по несколько штук. Они печально и пусто стучали, если встряхнуть, но без Лизы Герби их почти не касалась. Без нее – не так… При Лизе все казалось волшебным и не скучным: разноцветные стеклышки и камушки, яркие перья птиц, одно с глазком – павлинье, засушенные крабы, древние глиняные черепки – некоторые с рисунком, сделанным будто спичкой или веточкой, душистые мускатные орехи, похожие на сушеный мозг обезьянки, палочки корицы, рогатый – морда чертиком – водяной орех. Да и само имя «Герби» придумала ей сестра, потому что до этого была просто Галя, которую соседские мальчишки за смуглость и угловатую худобу дразнили «галкой», а воспитательницы в детском саду, сокрушаясь «как на мальчика-то похожа, сирота несчастная», – часто звали «огольцом». И когда приходили в группу фотографы, нянечки, вздохнув, расправляли Герби платьишко, а бантик на голову просто клали сверху, потому что «ну не держался он» на жиденьких волосах. А еще кривые нижние зубки. Но Лиза говорила: «Дураки они все, мы с тобой – феи. Они вообще ничего не понимают, что красиво, а что – нет. Вот у нашей училки по математике – сережки с бриллиантом – какие-то стекляшки, дрянь, а ты посмотри на наши камушки». И выуживала в круглой жестянке из-под конфет, где хранилось Сокровище, три своих самых любимых: один – агатовый, туманный, с нежной слоистостью, словно пепельное утро в тихой заколдованной стране; другой – окатыш горного хрусталя, но не простой, а с секретом – под определенным углом вспыхивала в нем радугой подземного царства – сеточка рутила, и третий – самый страшный – яшмовая галька с «глазком» – «ведьмин взгляд», какой приносит иногда на тыльной стороне своих крыльев ночная бабочка. «Будто кто-то, – счастливо ежилась Лиза, – смотрит на нас из того мира, откуда и смотреть-то некому».

«Уж она-то знала, – подумала Герби, – попробуй столько книжек прочитать!» Лиза иногда целые дни просиживала в библиотеке санатория, куда, кроме нее, никто и не заглядывал, особенно летом. Эту полутемную комнату и не открывали почти, просто вахтером в том корпусе числилась баб-Зоина соседка – вот Лизу и пускали. А еще по выходным сестры отправлялись на автобусе (велосипед был один, старенький, с еле заметными «восьмерками» на обоих колесах) на Маяк – хоронить дельфинят. «Ну ладно, – решила Герби, – прежде чем ехать, нужно все сделать по правилам. Как говорила Лиза – главное, чтобы „след в след“, и тогда – будет нестрашно, тогда все получится. А значит, сперва я должна найти улиток… Улиток – как и тогда».

И дожидаясь, пока допотопные часы, на латунном маятнике которых даже в пасмурную погоду дремал солнечный зайчик, отсчитают «двенадцать», девочка уселась смотреть мультики по маленькому телевизору. Хотя, по правде сказать, он больше сердито трещал, жалуясь на свою черно-белую жизнь, чем показывал. Солнечные тени, негативом повторяя узор гипюровых занавесок, непростительно медленно двигались по стенам и потолку. Когда же часы, наконец, пробили, и баб Зоя уковыляла в парк, Герби вытащила из шкафа с посудой ту же самую плошку с чуть отбитой по правому краю эмалью и, стараясь не спешить (хотя больше всего на свете ей хотелось помчаться вскачь), набрала черешни. Не много, не мало – ровно столько, сколько в прошлом году. Так же не стала ягоды мыть (потому что немытые вкуснее) и улеглась под тем же самым деревом. Легкий ветерок перебирал листву, та пропускала солнечный свет ажурными кружевами, черешня в плошке подходила к концу… и тут… если бы Герби была чуть старше – она бы просто не поверила своим глазам, она бы закричала – «так не бывает» – и так бы не было, – но… порыв ветерка еще раз всколыхнул травинки, дрогнул лист виктории, и на свет божий появилась довольно крупная виноградная улитка. На зеленой раковине ее закручивались в спираль коричневые полоски.