Елена Чижова - Неприкаянный дом (сборник) Страница 27

– Я тоже, – она смеется, – отмазку от армии. Для своего обормота.

– Твой сын – хороший мальчик.

– Хороший, – Яна откликается эхом. – Счастье, что у тебя не мальчик, а девочка. И в старости будет с кем поговорить. Поделиться мыслями о прожитой жизни. Да и сейчас – не надо покупать медкарту…

– Вы купили медицинскую карту?

– Купили, – она подтверждает печально.

– И какой диагноз?

Яна отвечает:

– Не помню. Кажется, что-то с головой… Оформили через дурку . Но вообще, – она говорит, – отмазка — не так уж и дорого: тысяч сто. Даже ты могла бы потянуть. Тем более ты же всегда мечтала о сыне…

Старость – эпилог жизни. Если бы меня назвали Наташей, к началу девяностых у меня был бы долгожданный сын. Я стала бы толстой и неряшливой, но этим милой Пьеру … Еще неизвестно, каким бы он вырос… Во всяком случае, теперь был бы совсем взрослым…

– А ты – о дочери. – Мне не хочется это обсуждать. То время давно ушло. У нас обеих взрослые дети.

– Так я – и сейчас… надеюсь, – она отворачивается к окну, смотрит во двор. Я помню эту ее привычку: вечно отворачивалась, когда речь заходила о чем-нибудь важном. – Ты не будешь против?..

– Против чего?

– Кажется, они встречаются.

– Кто?

– Кто-кто, – ее голос отзывается эхом. – Мой Витька. С твоей Сашкой.

– А ты откуда знаешь?

Я не слышу ее ответа.

Я опускаюсь на табуретку. Машинально вытираю клеенку. Конечно, Яна – ни при чем. Это Александра. Сказала о случайной встрече – тогда-то у меня и мелькнула эта мысль. Но я не дала ей хода… Кухонная тряпка летит в раковину. Ну, подумаешь, встречаются… Мало ли кто с кем встречался… В крайнем случае придет в гости. Вот и посмотрим, что из него выросло. И вообще… Я вытираю руки о фартук. Сын за отца не отвечает . При чем здесь этот мальчик, чья мать хозяйничала на моей кухне, пока я работала как лошадь, между прочим, и ради него?..

– Вот именно, при чем? – она снова стоит передо мной – руки в брюки. – Не понимаю, зачем тебе понадобилось выдумывать. Ради него!.. Ради моего сына ты бы палец о палец не ударила. Мне-то не надо втюхивать! Надеялась заклеить своего Фридриха… А? Скажешь, нет? А то – разумное, доброе, вечное… Скажи еще честность, усердие, самопожертвование… Брось ты эту манеру – прятаться за слова. Имей мужество признаться, – эту фразу она произносит учительским тоном. – И запомни: тогда мы все жили в животном царстве. В животном царстве слова не катят . Ни-ка-кие… Хоть это тебе понятно? – она поддергивает модные брюки, садится к столу.

Если не поддернуть, на коленках вздуются пузырями.

– Эти брюки тебе малы. Врезаются, – я указываю пальцем. – Здесь и здесь.

Конечно, можно выбрать пошире, но в Европе снова носят узкое…

– По-твоему, я – жирная корова? – В ее голосе звякает угроза: как коровий колокольчик, как капли о дно подойника.

– Во всяком случае, – что мне до ее звяканья? – уже не лань.

– Хочешь сказать – старуха? Толстая и уродливая? – Она вертится перед зеркалом. Втягивает живот. – Учти: женщине столько лет, сколько ее любовнику.

Видно, ее дела плохи: раньше выдумывала собственные теории, теперь повторяет чужие слова.

– У тебя есть любовник? – я отодвигаю чашку.

– Главное, – она одергивает штанины, сгоняя лишние складки, – у меня есть муж.

В ее устах это – сильный довод. Я отвожу глаза.

Раньше мы не касались этой темы.

– Брось! – я глушу приступ раздражения. В сущности, он возник на пустом месте. – Давай уж как раньше: будем чтить собственные традиции. Только этого не хватало: ссориться из-за мужиков.

– Ну и правильно! – она подпирает щеку. – А у тебя? Как у тебя на личном фронте?

– Никак.

Я думаю: «Это я – старуха».

– Тоже мне, старуха! – она фыркает. – Отлично выглядишь. Стройная как дэвушка… И улыбка – супер. Что бы ни случилось, всегда улыбаешься.

– Это не улыбка, а мышечное напряжение… – если смотреть со стороны, я действительно улыбаюсь. Всегда улыбалась.

– Вот и нашла бы какого-нибудь мальчонку. Лет эдак тридцати. Ни проблем, ни заморочек… Кстати, о личном. Как поживает твой бывший супруг? – она берется за нож, тянется к начищенной картошке. Я не хочу принимать ее помощи. Разговор – другое дело. Здесь мы с нею на равных.

– Нормально, – я забираю нож и пожимаю плечами. – Осмысливает глобальные катаклизмы.

– Нашего животного царства? – она хихикает.

– Вашего животного царства. Если ты полагаешь, что я…

Янин костюм принимает благородный темно-синий оттенок.

– Все одним миром мазаны, – она машет воображаемой рукой. – Или ты думаешь: спасла зверка , значит, ни в чем не виновата? Типа сохранила чистую совесть? И не надейся, – она встает из-за стола, – все виноваты: все хотели украсть. Только у одних вышло, а у других – хрен. Те, у кого вышло, здорово рисковали. Теперь могут заплатить за свою свободу. Или вы полагаете, что свободным можно стать и без денег?..

Про себя я отмечаю ее красноречивое вы .

– Да? – я снимаю трубку.

– Мамочка, – голосок дочери, – может, чего-то купить? Могу заскочить в «Пятерочку».

– Вроде все куплено, – я открываю холодильник.

– Ладно. Я – скоро. Пока.

Я оглядываю пустую кухню. В старину говорили: разыгралось воображение.

Что если у меня и вправду поехала крыша ?

– Да ладно, – я утешаю себя. – Обычное дело: одинокая стареющая женщина. Некоторые разговаривают с кошками. Вон, соседка снизу…

Обращаясь к питомцам, называет себя мамочкой. Дочь говорит, кошатница еще ничего. У ее подружки соседка совсем рехнулась: каждую неделю строчит заявления, мол, соседи ее прослушивают . Днем спит, ночами караулит, стоит под дверью. Надеется застать на месте преступления. Мимо ее квартиры соседи ходят на цыпочках. Дочь удивляется: «И чего не заберут? Подлечили бы…»

У нас свои традиции. Наши психозы просто так не подлечиваются. Полстраны сумасшедших: всех забирать, никаких дурок не хватит.

– А что наша больная делает?

По понедельникам у нас профессорский обход.

– Она полагает, – мой лечащий врач склоняется к профессорскому уху, – что из слов можно сшить лоскутное одеяло. Всю жизнь копила лоскутки.

– Разве она что-нибудь шьет? – профессор смотрит недоверчиво.

– Не шьет. Для этого ей не хватает навыков. Но старается. Прежде чем начать, пытается разобрать по стопочкам: ситец к ситцу, лавсан к лавсану, шерсть к шерсти. Говорит: иначе все сморщится – после первой же стирки.

– Но она… Если я не ошибаюсь, филолог? – профессор заглядывает в мою карточку. (Вот уж не думала, что в их карточках указывают профессию.) – Специалист по словообразованию… Понимаю, понимаю… Итак, – привычным жестом он снимает очки. Приподнимает полу халата, прячет в задний карман. Его тон разительно меняется. С сумасшедшими профессор умеет разговаривать профессионально. Научился у булгаковского доктора, того самого – из знаменитой клиники. – Вы, голубушка, полагаете, что слова могут быть и ситцевыми, и… – он мнется, – шерстяными?

– Она полагает, – лечащий врач листает мою историю болезни, – что слова могут быть и ситцевыми, и шерстяными, и штапельными. Некоторые вообще из синтетики: ну, там, капрон или полиэстер.

– Тэкс-тэкс, весьма интересно, – профессор пощипывает бородку.

Лечащий врач согласен:

– Исключительно оригинальный бред. Грешным делом, собираюсь использовать в диссертации. Утверждает, будто слова делают из разных материалов. Мало того, каждое отдельное слово зависит от внешних обстоятельств: может стать и синтетическим, и ситцевым, и шерстяным.

Я поднимаю голову: можно подумать, я одна жила в наше время, а эти двое упали с луны.

Профессору повезло: к девяностым успел состариться. От него никто и не ожидал жертв. Собою пожертвовала невестка. Ушла в челночный бизнес: таскать клетчатые сумки, торговать на рынке. Первое время страдала, потом постепенно втянулась. Через год наняла людей. Втайне профессорская чета ее презирает. «Удивительно, как быстро проступают эти торгашеские замашки… А ведь была интеллигентной женщиной, неплохим рентгенологом…»

Вчера он подслушал. Невестка жаловалась его сыну: «Твой папаша больной на всю голову. Старый маразматик. Напрочь не понимает слов. Прикинь, что он мне выдал: не пора ли вернуться на работу ? Это – мне! Которая пашет с утра до ночи. А я ему: на десять тысяч? Вы, говорю, Дмитрий Арнольдович, кажется, и жизнь прожили, да так и не поняли: работа – это то, за что платят деньги. А он: вот тут ты, милочка, ошибаешься. Работа – это достойная профессия . Врач обязан помогать людям. В смысле, усугубляю, приносить пользу народу? Кто бы спорил… Только жрать-то на что?»