Наталия Терентьева - Синдром отсутствующего ёжика Страница 27

Олег смотрел на меня выжидающе. Он всегда был мне очень симпатичен, я знаю его сто лет, это совсем другое, чем пустить к себе едва знакомого человека… Друг юности – почти что родственник… Но не могла же я привести его к себе домой, когда там был Гриша! Мой старый товарищ ведь по-прежнему хотел не чай с баранками пить, и даже не мартини. Бутылка явно предназначалась для меня и для антуража. И куда я могла деть маленького, ни в чем не повинного мальчика? На пару часиков к соседям? Он и так собирался вчера домой, к маме, даже шапку надел…

– Саша, пока! – сказал Олег и ничего больше не добавил. Закрыл окно и уехал, нервно задев невидный под слежавшимся снегом бордюр тротуара.

– Пока… – ответила я, в точности не зная, с кем или с чем прощаюсь. С другом ли юности, с последним ли в моей жизни мужчиной… Либо просто с не очень добрым и не очень порядочным человеком, который решил воспользоваться моим одиночеством и растерянностью и…

Мне не хотелось дальше развивать эту мысль, потому что она заводила меня в тупик. По мне, не получается сегодня – можно встретиться завтра. И разве нельзя было просто так подняться в квартиру и поговорить? Об Ийке, например…

Гриша сидел за пианино и нажимал две ноты. Я прислушалась. Фа диез – до. Фа диез – до. И снова: фа – до. Годы музыкальной школы для меня даром не прошли. Я до сих пор песни слышу в нотах, могу запросто спеть любой шлягер нотами, почти не ошибаясь. Только у меня нет голоса и аудитории. Ийка давно уже попросила меня не петь при ней, объяснив, что у нее портится настроение от моего пения. Я даже не обиделась тогда, потому что у нее так часто портится настроение по совершенно непонятным причинам, а тут я хотя бы знаю, чего не надо делать, чтобы в глазах моей не самой веселой девочки не было тоски и уныния.

Гриша продолжал играть «фа-до», не оборачиваясь на меня. Ага. Вот что бесит Лилю, вот почему она называет сыночка шизоидом. Конечно, для мамы это, наверно, болезненно.

Я помню, как сама очень нервно относилась к некоторым особенностям маленькой Ийки. Моя дочка как сама научилась в два годика снимать кофточку неправильно – так и снимала, вылезая из нее, как из смирительной рубашки, каждый раз долго и со страданиями. Но она так привыкла. И если уж она один раз села в гостях в какой-то уголок – значит, будет проситься туда всегда, даже если там теперь стоит холодильник. Попробовала печенье, не понравилось – хоть убейся, она его больше пробовать не будет никогда, ни через год, ни через три, отлично помня, что ей когда-то показалось – печенье пахнет старой тряпкой… Я просто не знала, что время пройдет так быстро, что Ийка станет взрослой гораздо раньше, чем я буду к этому готова. И уйдет от меня вместе со всеми своими причудами и странностями, часть которых, кстати, с годами проходит сама собой.

– Гришенька!

Мальчик, как и следовало ожидать, на голос не обернулся. Интересно, он все же знает, что я пришла? Или настолько погружен в свое занятие? Только что-то мелодия слишком проста, во что тут погружаться? Либо я чего-то не понимаю.

Я подошла поближе:

– Гриша! Что ты играешь?

Я видела, как дрогнула вторая рука мальчика – значит, голос мой он все же слышит. Но просто не хочет пускать меня в тот мир, где сам сейчас находится.

Я присела рядом с ним и заглянула ему в лицо. Сосредоточенное, но вполне довольное лицо. И я поняла: он меня видит и слышит, потому что неуловимо изменился его взгляд и через некоторое время он все же играть перестал.

– Красивая музыка, Гриша. Ты сам ее придумал?

– Это не музыка, – ответил мальчик, не поворачиваясь ко мне и даже не пытаясь покрутиться на замечательной крутящейся табуретке, как будто специально придуманной для мальчишеского баловства. Крутишься вправо – поднимаешься все выше и выше. Влево – опускаешься вниз…

– А что же? – Аккуратно, чтобы не спугнуть его, я встала и обняла его за плечи. Мальчик сначала напрягся под моими руками, но через несколько секунд я почувствовала, как расслабились его плечи.

– Это… – Он замолчал, видимо, не решаясь сказать. И все же объяснил: – Это летит стрекоза. Вот, слышите? Она очень большая, синяя… Она сидела на цветке… – он нажал фа и подержал пальчиком. И, пока не перестала звучать нота, быстро нажал до. – А вот она прилетела и села на травинку, и травинка опустилась до земли… Травинка такая… серебристая! Фа диез – до…

Гриша еще несколько раз проиграл незамысловатую мелодию. Я внимательно прислушалась и постаралась представить себе тяжелую стрекозу с темно-синими блестящими крылышками, садящуюся на длинную плотную травинку, серебрящуюся от утренней росы. Как она качается, крепко держась крохотными лапками за шероховатые края травинки. И в большой капле росы отражаются ее огромные фиолетовые глаза…

– А вот смотри, если нажать педаль… – Я дотянулась ногой до правой педали. – Умеешь так? Звук удлиняется… Можно и во второй октаве попробовать… – Я сыграла те же ноты октавой выше.

Гриша послушал и медленно поднял на меня глаза, в которых я увидела некоторое сомнение, но и еще что-то, отчего у меня сразу стало тепло на душе:

– Только это не стрекоза… Это… мотылек! У него разноцветные крылышки, они блестят… А он слабый и боится, что на него капнет вода… недавно был дождь… И он не может лететь. – Спокойно объясняя мне, Гриша легко нажал несколько высоких нот.

Я не стала разубеждать его и объяснять, что блестящие крылышки скорее у стрекозы… А мотылек бесцветный и некрасивый. Не уверена, что это имеет какое-то значение для него и его волшебного мира, бесконечного и безопасного. Там летают бабочки и стрекозы, наверняка живут ежи, медведи, зайцы – обычные персонажи детских сказочных фантазий, обязательно есть кто-нибудь страшный – за стенкой и в темном углу… Не в этом дело. Там никто не кричит, там мама не уходит на целый день, там не запирают на кухне, постелив на пол одеялко, и не отдают в гости чаще, чем целуют и гладят по голове.

Ладно. Главное, я поняла, чем он занимается, почему и куда уходит из обычной реальности, и почти успокоилась. Велика сила слова. Как даже меня, врача, зацепило Лилино словечко. «Шизоид»… Ну да, в сердцах еще не то скажешь, когда вдруг покажется, что твой ребенок не вполне нормален, и не знаешь, с какой стороны к нему подойти.

Кстати, надо бы позвонить уважаемой Лиле да поинтересоваться, собирается ли она забирать Гришу и вообще какие у нее планы.

Лиля долго не подходила к телефону. Я решила, что ее еще нет дома. Но вот, наконец, она сняла трубку и сказала сладким, томным голосом:

– Алё…

Понятно. Лиля не одна. Никогда не стала бы она так отвечать, если бы лежала сейчас с бутербродом или с сигареткой на диване и смотрела бы телевизор, машинально собирая из окурков узоры в большой черной пепельнице, всегда стоящей на низком столике у дивана.

– Здравствуйте, Лиля. Это Александра Витальевна. – Я по привычке давно называю себя по отчеству, так, как обращаются ко мне пациенты. Хотя, может быть, с Лилей мне стоит разговаривать менее официально? И ей было бы проще со мной…

– Ой, здравствуйте! – преувеличенно обрадовалась Лиля. – Как поживаете? Как дети?

Так… Гришина мама сегодня разговаривает со мной, как с доброй старой знакомой, случайно позвонившей ей от нечего делать. Интересно, помнит ли она, сколько у меня детей и есть ли они вообще? Мы никогда с ней о моей жизни подробно не говорили. Последнее время Лилю волновала глухота ее сына, которую она чем только не объясняла, в том числе и тем, что давно исчезнувший Гришин папа во время ее беременности как-то раз очень громко крикнул ей самой в ухо плохое слово, да еще и стукнул по этому уху… Я решила пока не говорить Лиле о том, что, похоже, глухота мальчика выдуманная, об этом лучше говорить не наспех и не при Грише.

Лиля, слыша, что я замялась, засмеялась и опять спросила:

– Как живете?

– Ничего, спасибо… – на всякий случай ответила я ей и краем глаза увидела, как замер Гриша. Он, конечно, услышал, что я звоню его маме. Наверно, надеется поскорее уйти домой. Не взялся бы опять срочно собирать сумку и одеваться.

– И у нас все хорошо! Ну, как говорится, спасибо за звонок! Не забывайте! – И Лиля положила трубку.

Она была трезва или почти. Я это отлично слышала. Можно предположить, что ее позавчерашний гость задержался еще – понравилось, видимо. И если он не чей-то загулявший муж, возможно, у нее намечается какая-то партия… Я в это слабо верю, но все же… Есть женщины, на которых все женятся или, по крайней мере, делают предложение, действительно намереваясь жениться. А есть те, на которых не женятся. Что-то такое в самой женщине мешает влюбленному кавалеру очертя голову потерять свою свободу или предыдущую семью.

Вот Лиля, похоже, именно такая. Красивая, высокая, достаточно ухоженная, приветливая, в меру пьющая – так, чтобы поддержать веселую компанию, даже остроумная и приятная в общении. И все время проигрывает бои с потенциальными женихами. Покрутится жених – и все, след простыл. Можно было бы предположить, что она сама их прогоняет. Но однажды я застала ее в слезах, когда пришла к заболевшему свинкой Грише. Я стала утешать ее, думая, что она так переживает неприятную детскую болезнь сына – худенький мальчик с отекшими лимфоузлами выглядел ужасающе. Но оказалось, что Лиля плачет из-за того, что некий Толик обещал приехать вчера с вещами, но так и не приехал и даже не позвонил.