Михаил Липскеров - Город на воде, хлебе и облаках Страница 28

А о маменьке летописи-сказания умалчивают. Так что и маменькиного глаза для пригляда, соответственно, тоже не было. А раз девушка созрела, то палец ласковый мужской вскорости и образовался.

И кому, скажите вы мне, принадлежал этот палец? Еврею, можно сказать жиду, Шломо Гогенцоллерну, жиду, надо отдать ему должное, красивому, здоровому и грамотному. Который в разных столицах обучался, мог оду или стих скласть и, самое главное, разные языки знал, особливо язык любви, подхваченный в разных Кордовах и Московиях, местах в любви поднатасканных. И вот, когда Ксюша наша сидела на набережной реки, коя в те года протекала посреди нашего Города, а почему ее нет сейчас, я объясню несколько позже, когда тому придет черед в моем повествовании, и глядела на ту ея сторону, откуда, как грезилось ей, и появится тот палец мужской и ласковый, от которого ее ручки-ножки враз ослабнут и соки ее скопившиеся выплеснутся из тела ее горячего и зальют набережную, хлынут в реку, достигнут той ея стороны, и любовь девичья поглотит Город на время. И он выйдет из этой неземной (земной) любви очищенным.

Но любовь вместе с пальцем пришла к Ксюше не с того берега, а с этого. И звали любовь Шломо Гогенцоллерн, и прозвище у нее было Грамотный.

И сердце девичье затуманилось, и соки насторожились, как театральный актер, ждущий слов «Ваш выход», и глаза ее карие (а может, голубые) повлажнели. И Шломо Грамотный тоже почувствовал что-то в себе нездешнее, непривычное и, вместо того чтобы, как это и было у него принято, завалить младую деву по месту нахождения, а именно – на набережной реки, сел рядом с ней, и взял ее за руку, и стал вместе с ней смотреть на ту сторону реки. Неизвестно для чего. И вот уже рука к руке, и одна коленка как бы невзначай касается другой, и все в их младых телах трепещет и ждет, когда на Город опустится ночь и ничей жадный взгляд не проникнет в их маленький прекрасный мир и не увидит сладкого мига соития, и только спящий в гнезде синиц, утомившийся за прошедший день, вздрогнет от девичьего крика и снова заснет, чтобы отдохнуть перед завтрашним утомлением.

И вот ночь пришла в Город и на набережную, и вместе с ночью на набережную пришел купец Иван Никитин, некстати вернувшийся из-за трех морей-окиянов, не сгибнув ни в одном из них, ни в землях враждебных, сарацинских иль эфиопских, и не оказавшийся сожранным, упаси господь, какими-нибудь псоглавцами, слухи о которых доходили до Города приблизительно раз в 50–60 лет. Зверями жутко небрезгливыми, жрущими все подряд в сыром виде. Ну где ж это видано…

И пришел не один, а с аленьким цветочком и мужиком страшным до чудовищности – весь в тине и грязи, – короче говоря, с Чудищем Болотным, который потребовал поцелуя, чтобы преобразиться в красавца добра молодца, чтобы опосля поцелуя пожениться на Ксюше и наплодить тут уж что получится. То ли Чудищ Болотных, то ли добрых молодцев. А еще пообещал Ксюше катанье как сыра в масле и злате-серебре. И простить батюшке ее, купцу Ивану Никитину, карточный долг, полученный во время плавания за три моря-окияна. И на обратном пути.

И тут встал еврейский богатырь Шломо Грамотный. Одной могучей рукой он скинул Чудище Болотное в реку, где оно мгновенно утопло, потому что Болотное, а не речное и в чистой воде жить не может, а второй рукой, уже не могучей, а могутной, зашвырнул купца Ивана Никитина за три моря-окияна, где он таки сгибнул в одном из морей-окиянов, в землях враждебных, сарацинских иль эфиопских, и оказался сожранным, упаси господь, какими-нибудь псоглавцами, слухи о которых доходили до Города приблизительно раз в 50–60 лет. Зверем жутко небрезгливым, жрущим все подряд в сыром виде. Ну где ж это видано… И вся эта благодать досталась одному купцу.

А Чудище Болотное так загадило реку, что Магистрат порешил ее засыпать и разбить на ее месте бульвар, который назвали Никитским. А Ксюша стала носить траур по батюшке своему, купцу Ивану Никитину, и соки ее высохли безвозвратно.

А там каким-то образом объявился Василий Акимович Швайко, назвавшийся ее сводным братом, и так и остался жить с ней сводно-братской жизнью.

И вот уже 150 лет минуло, а пожухшее сердце Ксении Ивановны нет-нет да и вздрогнет при виде полудроли ее бывшего окаянного Шломы Грамотного, который за годы эти никак не изменился и вот сейчас с какой-то странной девицей за руку держится. Как она 150 лет назад на берегу бывшей реки, а ныне Никитского бульвара. И стерпеть это нет никакой возможности, потому что все былое в душе мгновенно ожило. И вот это ожившее былое выразило себя тем, что коромысло слетело с мягких покатых плеч Ксении Ивановны и полетело в сторону злой разлучницы. Должен вам заметить, мои разлюбезные читатели, что русским женщинам в их душевных порывах не всегда сопутствует разум. И чтобы меня не обвинили в русофобстве, сообщу, что и у женщин других национальностей он тоже не всегда. А вы, Циля Соломоновна, молчите. Я все за вас знаю. Так что не надо! Так вот, у меня сложилось такое ощущение, что Господь в неизмеримом своем остроумии (и мудрости) создал женщину, чтобы отвлечь нас, я имею ввиду человечество, от кардинальных вопросов бытия, чтобы мы каждый день, неделю, месяц, год и всю жизнь мучились вопросом «И как ей это пришло в голову?». К примеру, Закон всемирного тяготения был бы открыт не Исааком Ньютоном в 1687 году нашей эры, а в 576-м до нашей Исааком бен Галеби, которому как раз свалилось на голову яблоко, и он уже вот-вот, потому что впервые в жизни яблоко свалилось с груши, и это что-то таки значило, но в это время он задавался вопросом, почему неподалеку жена его Руфь мешает суп справа налево, а не наоборот. А может быть, это был бы не Закон всемирного тяготения, а еще что-нибудь типа «если тело, погруженное в воду…». Потому что, когда с груши на него свалилось яблоко, он сел в бочку с водой для омовения, и вода выплеснулась. И он задумался, и тут – суп справа налево… Так что, если бы Господь не создал женщину, мы бы уже решили все вопросы мироздания – и чтобы мы тогда сейчас делали?.. Так что, Господи, благослови женщину, а то бы мы все умерли от скуки.

Так вот коромысло полетело в сторону Ирки Бунжурны, которая ни сном ни духом не знала о существовании Ксении Ивановны и истории стопятидесятилетней давности промежду Ксюшей, Шломо Грамотным и Чудищем Болотным. Потому что, когда она рисовала картинку «Город», она вообще не знала, кто в этом Городе живет, а имена всему в нем сущему дал я, и это горе мое, девица Ирка Бунжурна, стала шастать в него, заводить знакомства без всякой на то моей воли и желания. И менять связь времен, человеков и событий. И мне, помимо фиксирования того, что в Городе происходит, воспоминаний о том, что в нем произошло, приходится при каждом написанном слове оглядываться на эту картинку, чтобы узнать, что пришлая из этого мира босота успела в нем натворить. И по возможности удержать ее от этого. Если таковая возможность вообще существует.

А коромысло между тем летело в сторону головы Ирки, которая уже начала поискивать удобное место на плече Шломо Грамотного, чтобы прилечь на него. Как бы случайно, как бы невзначай, как бы от усталости, а другого плеча или места для девичьей головы поблизости нет! А головка вот-вот… От усталости. А мне не хотелось прямого насилия над развивающимися событиями и могучей рукой 72-летнего инвалида перехватывать коромысло, летящее в вышеупомянутую голову. А может, пусть себе летит?.. Не, не надо… Мне без этой девицы здесь будет скучновато… Так что же?.. О! Застывший Осел на краткий миг своего существования на площади Обрезания ожил. Ожил хвостом! Который перехватил коромысло, швырнутое Ксенией Ивановной (а вообще неплохой вид спорта – метание коромысел. Надо звякнуть в МОК), и швырнул его в… Ой!.. Сейчас оно висит у меня на стене между городских пейзажей саратовского художника Ромы Мерцлина. А голова Ирки Бунжурны нашла временное успокоение на плече Шломо Грамотного. И было ей (голове) хорошо. А было ли хорошо самой Ирке, плечу Шломо Грамотного и самому Шломо Грамотному, я, господа, не знаю. Пока!

И Ксения Ивановна, лишившись коромысла и оставшись в компании двух ведер и отсутствия колодца, идти по воду на него раздумала и в расстроенных чувствах вернулась домой и дала волю слезам. И эти слезы, получив волю, утекли в неизвестном направлении, чтобы принять участие в круговороте воды в природе.

Но если вы думаете, что произошло слияние двух лун, Шломо Грамотного и Ирки Бунжурны, так нет. Вы, надеюсь, не забыли о Ванде Кобечинской, которая вот уже несметное количество лет пребывает в возрасте цветущей свежести, а именно – шестнадцати лет, и что ей делать столько времени в шестнадцати годах, я не знаю. А почему не знаю, я и сам не знаю. Так уж текут события в нашем Городе, что перемешались все начала, все середины, а потому при такой каше конца нашему Городу не будет. Потому что какой может быть конец у Города без начала и середины. Или с множеством начал и самых разных середин. А почему середины разные, спросите вы. И я вас понимаю: вам интересно… Именно поэтому я вам и отвечаю. Какая и где может быть середина, когда неизвестно начало, а конца вообще не будет? А?..