Юлия Качалкина - Источник солнца (сборник) Страница 29

Я даже могу играть в шашки с разлюбившим меня человеком. И почему бы мне не позвонить в эту вот дверь? Ну-ка! Найдитесь пара человек сказать мне, что нельзя!

Молодой человек крутанулся на каблуках своих ультрамодных сапог, хлопнул себя по коленям и нажал носом пимпочку электрического звонка. Рост позволял не вставать для этого на цыпочки.

Я нюхал звонки ноздря в ноздрю… я целовал дверные ручки… по небу бежали косматые тучки, отрепетировав зарю… ну и почему мне никто не открывает?

Вообще в голове моей полный кавардак! Мне кажется, что по ту сторону кто-то дышит.

Замок щелкнул, задвижка отъехала в сторону, и Настя, одетая по-утреннему легкомысленно, забалансировала на пороге. Молодой человек активизировался и встал так, чтобы дверь нельзя было захлопнуть. Он ухватился правой рукой за ручку и идиотски широко улыбнулся. Настя пристально вгляделась в него, пытаясь понять, кто он и чего хочет, и, когда поняла, отступила в растерянности в коридор. Молодой человек, театрально оглядываясь, переступил порог и спиной захлопнул дверь. Руки он скрестил на груди, а голову кокетливо склонил на плечо. Лукавые глаза смотрели с нескрываемой усмешкой: неужели это ты? Неужели ты так постарела, что не узнаешь меня – меня, того, кто прошел сотни километров инкогнито ради одной этой встречи? Как же ты можешь?

Настя инстинктивно обняла себя за плечи, почувствовав, что будто не одета, что – даже больше – раздета перед острыми глазами этого человека – хищными глазами волка. А волк улыбался и косил под овцу. Настя нервно сглотнула и не своим голосом спросила:

– Марк?…

Молодой человек приторно растекся в улыбке, обнажавшей его безупречно белые зубы, раскинул руки в широченные объятья и кивнул с видом полной удовлетворенности.

– Мамася!.. он самый. Рад тебя видеть до умопомрачения. Я так скучал – уплакал всю подушку. Пришлось выкидывать. – Поднес руку ко лбу, изображая «ах!..», и тут же отдернул. – Теперь какой-нибудь бомж по ночам кладет себе под голову мои печали за недостатком собственных. Дай хоть обнять тебя, Анастасия Леонидовна! Как живешь, дорогая? – Он обнял ее так крепко, что у Насти очки съехали с носа – она уткнулась им ему в плечо: Марк был очень высок ростом.

– Ты меня задушишь, Марк… – засмеялась она, – я тоже… я тоже очень рада тебя видеть снова. Так давно… сколько лет прошло? Десять?

– Тринадцать почти. – Марк отступил, но не отпустил ее.

– Откуда ты? Как ты вообще? Где ты? Господи, столько спросить нужно… может, чаю хочешь? Конечно хочешь. И волосы себе отпустил… – дотронулась рукой до его хвоста, – Марк, ты так похож на…

– Я знаю. Я знаю… – Снял с плеч рюкзак: – Куда его кинуть? Сюда? Что, традиционное мытье рук? – улыбнулся скептически. – Можно мне по-простому, на кухне, а?

Настя махнула рукой, мол, делай, как знаешь.

– Насть, я собственно к моему еврейскому папе приехал. У меня есть неотложное к нему дело. Он вообще дома? Или снова пьет где-нибудь?

Настя, ушедшая на кухню наливать чай в красивую гостевую кружку, вздохнула, поставила чайник на плиту и устало опустилась на стул. Руками она закрыла лицо и сидела так, пока Марк не заглянул к ней.

– Что ты… я не хотел тебя обижать. Я просто спросил… предположил…

– Он не пьет уже лет десять как. У него язва желудка, Марк. Марк, он очень-очень болен и совсем уже не тот, каким ты его, быть может, помнишь. – Она подняла голову и долго посмотрела на него. – Скажи, ты никогда, вообще никогда не сможешь его простить? Это так больно было, что и теперь помнится? Сядь. – Она отодвинула ему стул.

Марк нехотя сел, смешно укладывая под низким столом свои ноги. Ему было слегка досадно, что выглядел он нелепо.

– Настенька, я дурной, наверно, человек. Я, наверно, живу аморально и не имею никакого Бога нигде. И он, если он есть, накажет меня… Настенька, я, – он взял ее руки в свои, – так долго мучался, так страшно его ненавидел, что мне это в один прекрасный день надоело. Как матери моей. Я не умею простить его, даже если бы хотел. Знаешь, мне кажется, прощение, если его не понимают те, кого ты простил, развращает. Быть может, я говорю не так, как надо. Но лгать не могу. Я взял себе за правило не лгать. – Он помолчал, взглянул в окно. – И вообще, тебе странно, думаю, слушать такую запоздалую отповедь случайного отпрыска рода…

– Да какой ты случайный, Марк… ты…

– …я побочный продукт взросления и становления личности Евграфа Соломоновича Дектора. Его пожизненная именная стипендия, хотя имени своего он мне так и не дал. Я Марк Марк, Настя. Я всю свою двадцатичетырехлетнюю жизнь Марк Марк. Даже не Давид, понимаешь? Ведь в Давиде есть что-то от Микеланджело. Что-то красивое и что-то, что вызывает уважение. А меня никто никогда не уважал. Потому что как уважать человека, который не знает, кто он? Ну кто я? Кто я, Насть, не зная своего отца? И кто мой отец, своего отца не зная? Тебе не кажется, что над нашей многострадальной семьей рок витает? Где все отцы? Куда они подевались? Остались только матери и дети. А отцов нет.

Марк встал и подошел к окну. Когда он стоял так, сложив руки на груди и прислонившись плечом к стене, Насте казалось, что перед ней стоит ее муж лет на двадцать моложе. И слова такие, похожие она уже когда-то слышала. Только тогда хотелось встать на его сторону, потому что он страдал. И на свете был тот, кто был в том виноват. Какая разница, Кто был это? Это сейчас она понимала, что все не так просто. Что человеческое «да» очень и очень редко значит «да» на самом деле. Но что не сказав этого «да», не поверив ему, не рискнув, мы никогда-никогда не сможем ничего-ничего. На свете существует не одна правда, а у каждого – своя. И Марк прав. Чертовски прав.

– Насть, я ведь похож на глупого подростка, у которого начинает расти борода. Не вовремя как-то все эти мои слова. И не по адресу.

– А зачем ты, собственно, пришел, Марк? Зачем тебе видеть Евграфа?

Марк почесал в затылке, сделал глупое лицо и глубоко вздохнул:

– Дед, знаешь, он совсем плох. Врачи говорят, скоро не сможет даже сидеть. Он ничего уже почти не видит. А пишет все. Диктует, точнее. Пишет Инна. Но и Инна уже не девочка. Насть, я приехал к нему и полдня стриг. Ногти, волосы, бороду, брови… Насть, как же так, а? Как же?

Вопрос повис в кухонной тишине. Марк смотрел на Настю и смотрел будто уже и не на нее. Будто дальше нее. Будто в себя смотрел. И будто был мучеником, за которого Настя должна была скорбеть. И Настя горько-горько заплакала: теплые слезы потекли ей в рот, по-детски сведенный в судороге беспомощности. И Насте хотелось, чтобы был рядом кто-то, непричастный ко всему этому бесконечному, постоянно возвращающемуся кошмару, чтобы этот кто-то погладил ее по голове, поцеловал в лоб, успокоил бы и дал отдохнуть. Просто дал отдохнуть. Не заставляя больше быть сильной, доброй, все за всех понимающей. И она знала, что силы нужно беречь для более серьезных огорчений. Но не могла поверить, что эти теперешние еще не самые из. И от этого слезы текли безудержнее. И еще она не могла поверить, что все, кого она любила, хотели мучить и так самозабвенно мучили друг друга. Во имя чего? Во имя каких таких великих истин, правильных решений – во имя какой Вечности, какой окончательности?

И Настя плакала, и думала, что, наверное, вера в Вечность тоже может развратить. Если убедить себя, что есть где-то один тот самый ответ, тот, при наличии которого отпадает необходимость в куче вопросов. А ведь вопросами держится жизнь. И, решив, что оставляя все как есть хорошо, избегнем лучшего, мы тем самым убиваем это лучшее, которое вырастает однажды из маленького «хорошо».

Настя думала все эти сложные, почти не свои мысли и плакала, как девчонка. Ей было жалко и Марка, и Евграфа, и деда, и себя… а Марк по-прежнему стоял у высокой стены и насвистывал еле слышно песенку:

– Любовь прошла, не будет поцелуев…

Глава 17

…Когда Евграф Соломонович вышел в город на станции метро «Парк культуры», он, похоже, догадался, в какое непростое прогулочное дело вляпался. И ведь неохота же ему было сидеть дома, нюхать краску и думать беспокойные думы о том, что происходит в его бедной голове. Бедная голова в таком удручающем состоянии была к тому же совершенно не способна сочинять. Да и не знал толком Евграф Соломонович, что сочинить хочет: начатая пьеса в который раз заглохла на полпути, на манер охладевшей любовницы отвергая его творческие ласки.

Артем крепко держал вертлявую Сашку за руку. Сашка норовила то и дело улизнуть. Артем категорически не пускал, этим хоть как-то успокаивая Евграфа.

Ну зачем он в самом деле увязался с ними гулять? Они что, его звали? Нет, не звали. Совсем даже не звали. Они просто сказали: мы идем гулять. А он не захотел сидеть дома один. Вот и все. Сам ведь не захотел. Чего теперь жаловаться?

Евграф Соломонович почему-то думал, что все вокруг знают, кто он и почему так проводит время. Догадываются, что у него в жизни все вообще непросто. Далеко не просто. Чем-то обернется это гуляние? – думал он. И тем не менее деревянные тяжелые двери метрополитена с оптимистической надписью «Выход» выпустили троих в город – город, который зашумел им всеми своими шумами в сердца.