Михаил Липскеров - Белая горячка. Delirium Tremens Страница 3

– Крест я ношу в память об одном замученном еврее, а звезду Давида – в память о миллионах замученных евреях. Так что, – добавлял он, – не вижу здесь никаких противоречий.

Однако это не помешало близкому приятелю Мэна назвать его слугой двух конфессий.

– А почему, – спросил Мэн Витька, – крест у тебя вытатуирован, а не…

Но Витек не дал ему закончить, потому что этот вопрос, вероятно, слышал не впервой, и ответ у него тоже был заготовлен заранее:

– Этот крест не пропьешь! – и попросил у Мэна еще сигарету.

Они закурили. В курилке было пусто и тихо. Психи разбрелись по палатам смотреть странные больные сны, так что никто не стоял в очереди за окурком, лишь из-за небьющегося стекла окна на них смотрел одинокий голубь.

– А я, – сказал Витек, – из реанимации. «Белка». Уже в третий раз. Одна и та же. На третий день после запоя. Еду, как всегда, к себе в депо, а чтобы сократить путь, еду через пустырь, а там – заброшенный памятник Ленину с вытянутой рукой. А на пьедестале – «Вперед, к победе коммунизма!». И сам Владимир Ильич мне говорит: «Давай, Витек, давай!..» Я пристегиваюсь, врубаю третью и чешу вдоль руки и каждый раз врубаюсь в каменную стену. Так три тачки и загробил. Хорошо, что не свою, а фирмы, которая железнодорожные билеты доставляет. Так что запомни, ежели тебя кто к победе коммунизма зовет, обязательно пристегивайся. А то убьет.

Идеологически потрясенный Мэн молча затянулся. Оба-два алкаша стояли и курили. В курилку заглянула медсестра.

– Курите? А ты, Мэн, почему не спишь? Я же тебе ТАКУЮ капельницу влупила!..

– Лучше бы я тебе влупил, – не смог не пошутить Мэн.

– Живой, – восхитилась медсестра, – а ну, пойдемте.

Мэн покорно пошел. Витек побрел вслед за ними. Что, если что, проследить, как бы что, в том случае, если… В процедурной его ждала медсестра. Но это была какая-то другая Медсестра. Более молодая и кого-то напоминающая Мэну.

– Ты, что, новенькая? – спросил Витек.

– Новенькая, новенькая… – ответила та, набирая в шприц ампулу реланиума. – Здравствуйте, Мэн. Опустите пожалуйста штаны…

Откуда-то она меня знает, подумал Мэн и опустил штаны.

– Ему два кубика, а то не уснет, – подал голос Витек.

Медсестра посмотрела на Мэна, на Витька, на шприц…

– А ну, – приказала она Витьку, – готовь ты ж… Господи, да ты что, уже пришел сюда с голой ж…й?

Витек радостно кивнул и расслабил левую ягодицу, и Медсестра всадила ему… Витек блаженно прикрыл глаза и побрел к себе в палату, а Медсестра набрала в другой шприц два кубика реланиума и отоварила Мэна. Мэн тут же забалдел и потянулся к Медсестре.

– Мэн, вы что? Спать одному! А не со мной! У вас не то что член, а ноги не стоят… – и отвела Мэна в его палату и почти спящего опустила на койку.

На Мэна смотрели пустые глаза лежащего рядом психа.

Утро туманное, утро седое… Мэн попытался открыть глаза. На какое-то время он даже почувствовал себя Вием и посочувствовал ему, а заодно и себе. Но в конце концов он преодолел в себе Виев комплекс, расщепил веки и огляделся. Вокруг него сопело и храпело одиннадцать психов… Кроме Психа с пустыми глазами, все так же смотревшего на него. Мэн ощущал слабость и невозможность встать, чтобы пойти в туалет пописать и закурить. С трудом поднявшись, он вышел в коридор и поплелся в курилку. В коридоре он встретил Медсестру, идущую с лотком пузырьков с мочой.

– Оклемались? – спросила она.

Мэн только и мог, что виновато кивнуть головой.

– И отлупить никого не хотите? – продолжила она.

Мэн виновато опустил глаза:

– Это не я, это водка говорила, – сказал он.

– Да знаю я. Не… вы… первый, не вы последний. Пошли в туалет, – предложила Медсестра.

Мэн удивился, но пошел со слабой уверенностью, что он себя убедит в своей половой состоятельности. Войдя в курилку, как мы уже говорили, совмещенную с туалетом, Мэн увидел там трех психов, выстроившихся в очередь за сигаретой, которую курил какой-то молодой меланхолик.

– Снимайте штаны, – сказала Медсестра.

Мэн удивился и одновременно восхитился простотой нравов, с которой ему предложили трахаться в компании. Такого в его жизни не было. Он снял штаны. Член висел, как трехдневный висельник.

– Да, – сказала Медсестра, – до половых сношений вам далековато. Тогда помочитесь, – и она достала из ларька пустой пузырек с наклеенным пластырем с надписью «Мэн».

Мэн сделал все, что ему было приказано, и Медсестра ушла со словами:

– Подождите до лучших времен, Мэн…

«Действительно, – подумал Мэн, – подожди, детка, пока он придет в себя. Хотя, – продолжал думать он, член – не ружье. Если в первом акте член висит, совершенно не обязательно, что в четвертом он выстрелит».

Мэн опять согнал с унитаза Психа, читавшего обложку «Тома Сойера», дописал остатки и закурил. После первой затяжки он задумался, как же он попал в дурдом? Когда начался его путь к этому весьма неординарному среди интеллигенции и национальности состоянию? Это было очень давно.

Когда отец вернулся с войны, пила вся страна, приученная к ста граммам фронтовых ежедневно. Причем большей частью это были не сто граммов, а значительно больше. Каждый умный старшина роты или батареи не спешил сообщать начпроду части об убылях в личном составе. Так что на каждого приходилось поболе ста граммов, а если повезет, если убыль была велика, то и по двести, а то и по триста граммов.

Поэтому к постоянному употреблению водки в своем окружении Мэн был привычен. Да и в школе старшеклассники уже выпивали совсем как в нынешнее время, но начальные классы не пили. Если только…

Мэн жил в доме на Петровском бульваре, в подвалах которого помещался завод «Вингрузия», где разливались «Хванчкара», «Киндзмараули», другие вина, а также отстаивался в бочках коньяк «Самтрест». Так что в подъезде постоянно ощущался винный запах, с которым Мэн жил со времени выписки его матери из роддома имени Грауэрмана. (За исключением двух лет эвакуации в подвал дома № 12 по улице Подгорной города Омска.) Но не в этом дело. А дело в том, когда Мэн впервые по-настоящему выпил. То есть раньше-то он выпивал понемногу и редко, во время коллективных праздников на кухне его коммунальной квартиры. Ему как полноправному жильцу наливали по четверти-трети рюмки кагора или какого-нибудь портвейна. Но это – не в счет.

Потом, в 48-м, началась кампания по борьбе с безродными космополитами, и Мэна все его школьное и дворовое окружение стало называть Абрашкой, хотя у него и было вполне легальное русское имя, записанное в метрике. Обычно юный Мэн ошивался среди шпаны дома на Петровке, 26. Это был даже не дом, а целый город. Он выходил сразу на Петровку, Неглинку, Петровский бульвар и Крапивенский переулок. Во дворе этого дома находились различные мастерские, ателье по пошиву импортных кепок и каток «Динамо». А перед входом на каток торчала громадная угольная куча для котельной. А самое главное – этот двор населяла самая многочисленная в Москве шпана. В возрасте от пятнадцати до двадцати пяти лет. С судимостями или на пути к ним. А также проститутки самых различных возрастов и социальных положений. Самой молодой из них была некая Файка, дочь сторожихи из «Гастронома». Ей было шестнадцать лет. И еще у нее были большие голубые глаза, как у самой большой из трех андерсоновских собак. В эту самую Файку Мэн был влюблен и, как это водится в детстве, мечтал ее исправить, с тем чтобы потом жениться на ней. Увы и ах, Мэн еще не читал купринской «Ямы» и не знал, чем это кончается.

А главой шпаны подросткового периода был некий Кабан, хилый восемнадцатилетний парень, отличающийся уникальной небритостью. В старшую группу его почему-то не принимали, поэтому он хозяйствовал над огольцами пятнадцати-шестнадцати лет. Он торговал облигациями на Центральном рынке.

И вот однажды зимним вечером шпана в количестве двенадцати-тринадцати человек во главе с Кабаном стояла около входа на каток, курила, обсуждала достоинства и недостатки проходящих женщин и слушала доносящийся с катка крепдешиновый фокстрот «Инес». Мэн, десятилетний вшиварь, ошивался среди всех. И тут со стороны Петровки, огибая угольную кучу, появилась Файка с буханкой хлеба под мышкой. То ли у них дома хлеб кончился, то ли они боялись, что закончится в магазине. Но вот она шла с буханкой черного хлеба под мышкой.

Кабан что-то коротко сказал, от компании отделились четверо кабанят и двинулись навстречу Файке. Файка в нерешительности остановилась, потом успокоилась (свои ребята, молокососы еще), попыталась их обойти. Четверо сдвинулись в сторону. Вправо-влево, вправо-влево… Файка повернулась и пошла назад. Четверо двинулись за ней, усмехаясь и хватая ее за ляжки. Файка сначала огрызалась, а потом побежала. Четверо – за ней. Она было уже добежала до своего подъезда, но за пяток метров до него ее встретила другая четверка. А может быть, и пятерка. Она снова повернулась и побежала к выходу на Неглинку. Она мчалась по длинному тоннелю домов, в конце которого качался фонарь и спасительно шуршали машины. Она задыхалась, ноги подкашивались, глаза лезли на лоб, но она бежала. Фонарь качался все ближе, машины шуршали все спасительнее. Перед аркой ее ждали остальные. Файка свернула вправо. Там, за узким коротким проемом, находилась общедворовая коммунальная помойка. И тут ее встретил Кабан. Хрюкает, глаза помутнели, с губ течет слюна, руки и колени дрожат. Файка остановилась. Дальше бежать некуда. Кабан подошел к ней, снял юбку, сдернул старенькие лиловые трико. (Она ж не на работу шла. Она за хлебом шла. Ей хлеб был нужен.) Кабан кинул ее на кучу отбросов. Справедливости ради надо сказать, что это были чистые отбросы. В них не было пищевых отходов. Не потому, что они были в другом месте. А потому, что в те годы пищевых отходов вообще не было. Кабан медленно расстегнул самодельную медную пряжку ремня, а потом рванул ширинку так, что пуговицы брызнули в разные стороны. Он спустил брюки на сапоги и упал на Файку. Двадцать две секунды он дергался на ней, потом коротко всхлипнул и носком сапога ударил Файку в бок. Та охнула и снова застыла.