Ануш Варданян - Мой папа-сапожник и дон Корлеоне Страница 30

Света шла, помахивая папкой, а машина медленно ехала за ней. Ни тени бедственного предчувствия, ни намека на сумеречное подозрение – это кто ж такой катит за ней уже битых полчаса, ничто, вообще ничего не омрачало грезы моей сестрицы. Светка неожиданно ощутила прилив творческих сил, она запела. Ни больше ни меньше – это был кусок из «Лунной». Света пела:

– «Па-ба-бам, па-ба-бам…»

У нее получилось! На том месте, где обычно грубоватые пальцы Светы спотыкались о серенькую гармонию бетховенской сонаты, там, где образовывалась дьявольская трещина между идеальной до стерильности музыкой и ее хромым, благодаря бездарности Светы, воплощением, появился мост – человеческий голос. Громкий, не знающий стыда голос моей сестры удивительно точно выводил мелодию, проносясь над неумением и привычными ошибками. Света так удивилась, что списала удачу на воображаемую встречу с сероглазым красавцем в своих мечтах и попробовала снова:

– «Па-ба-бам… Па-ба-бам…»

Невзрачный автомобиль, ехавший за сестрой, остановился. Между мостовой и тротуаром был разбит газон. Трава на нем замерзла и покрылась колючим инеем. Из машины вышел человек. Низкорослый и коренастый, он подбежал, пряча руки в карманах, от этого его бег казался нелепым. Он вихлял вокруг своей оси, пытаясь сохранить равновесие на скользкой траве. Так он добежал до Светки и попытался просунуть руку ей под юбку. Но рука только скользнула по внутренней стороне бедра – невысоко, не достав до горячего и влажного. Рука дернулась, и парень испуганно отпрянул. Светка перестала петь, обернулась и удивленно уставилась на недомерка.

– Вы ошиблись, – сказала Светка, взмахнув пушистыми и светлыми ресницами.

Человек растерянно улыбнулся. Он привык к разной реакции, он ожидал приступа страха у девушки, бешеного рывка и побега, или, возможно, агрессивного выплеска – попытки ударить, на орать. Да, он был готов к тому, что девчонка огреет его папкой. И тогда житель деревеньки под Ереваном, хозяин крошечного огорода и двух тощих овец, который, наезжая в столицу, прикидывался героем карабахской войны, вот тогда бы он разошелся. Он крикнул бы, распаляя в себе праведный, хоть и выдуманный гнев:

– Ах, так, мрази?! Булочками питались, пока мы землю армянскую грызли, защищая вас?! Героев обижаете?! Инвалидов не жалеете?! Я за вас кровь проливал, контузию получил! – и сам бы поверил в это.

Но огородник растерялся. Девочка, крупная для своих лет, с него ростом, разглядывала его без всякого страха, скорее удивленно, и хлопала длинными ресницами.

– Вы ошиблись.

– Ага, – сипло ответил самозванец.

Девочка склонила голову, сменив ракурс, и продолжала изучать его. Видела колючий страх в его глазах, перхоть на засаленном пиджаке, прилипшие к рукаву опилки. Неожиданно сказала:

– Вы можете меня проводить, а то фонарей нет, страшно.

– Ага, – снова просипел он.

И они двинулись в путь. Самозванец повеселел. За каждым поворотом огородник предвкушал скорое веселье. Но, странное дело, ему показалось, что он больше не руководит своими действиями. Воля парализована, желания помутились, пропала ясность намерений. Он словно забыл, для чего остановил машину, подошел к девочке. Он помнил только прохладное ощущение на ладони, когда он мазнул ею под коленкой девчушки. Он хотел испытать его вновь, но тут его спутница остановилась.

Света привела этого типа как раз к нашему дому. Здесь она неожиданно схватила его за руку и потянула к себе.

– Идите, я кое-что скажу вам.

Он нагнулся, окончательно потеряв волю. И тут Светка совершила один из своих подвигов, которых в дальнейшем было немало на ее жизненном пути. Она заорала что было силы:

– Люди, люди, бегите сюда! Бегите! Ловите его! Он пытался меня убить!!!

Слово «изнасилование» уже существовало в ее лексическом обороте, но насилием она считала нечто в кроваво-пенистых тонах. Этот же эпизод казался нелепой случайностью для себя и преступной глупостью для своего обидчика.

– Идите, идите, люди!!! – кричала Светка сильным голосом гонца, предупреждающего об опасности даже ценой собственной жизни.

И люди выбежали – из любопытства и по соображениям межсоседской добродетели – просто узнали голос дочки Хачика Бовяна. Голос Светы узнал и мой отец. В этот момент он резал хлеб к ужину, решив, что немного домовитой хозяйственности не повредит его суровому образу. Он выбежал на улицу и, раздвигая людей, пробрался в горячую точку событий. В центре толпы стояла его старшая дочь и держала за руку крохотного человечка с бегающими мышиными глазками.

– Что? – хрипло выдохнул отец. Но он уже все понял. По нервному тику на щеке мужчины, по испарине на лбу. По распахнутым глазам своей дочери, в которых заколыхались слезы, и, казалось, только сейчас дошел из мозга сигнал страха. Света тоже все поняла, развязка прочитывалась однозначно – кухонный нож в руках отца красноречиво намекал на кровопролитие. И тогда Света поступила по-своему – она толкнула своего обидчика изо всех сил. Выскочив из ступора, он побежал на свой вихлявый манер. Хачик рванул за ним, но его удержали благоразумные соседи. Подбежавшая мама бросилась к дочери, быстро ощупала сохранность членов, обняла, прижалась к уже почти сравнявшейся с ней по росту Свете.

Отец ушел в свой кабинет и долго смотрел на свою миланскую любовь – ту самую пару босоножек, что сделала богачом деревенского сапожника. Никому теперь не нужны были папины босоножки с оттиском на подошве «made in Italia». К ночи он вернулся в гостиную, положил руки на плечи маме и сказал коротко:

– Люся, мы уезжаем…

Он сказал это ровным голосом и даже тихо. Но должный знак препинания, усиливающий смысл сказанного, поставил мой уравновешенный дед. Он хмыкнул и упал замертво.

Часть вторая

Снег

Смерть и ликование

Похороны дедушки для нас, самых юных представителей семейства Бовянов, оказались последним значительным событием детства. И последним важным вкладом в процесс, который я впоследствии назвал «младенчество и взросление героя». И это я не о нас – детях. Это я о нашем отце, которому Всевышний дал возможность в рамках одного физического воплощения пролопатить две полноценные жизни, построить две независимых судьбы. Две роли в одной пьесе – подарок для любого артиста. Маленький скромный человечишка – без особенных грехов, без особенных долгов, без дерзкой мечты, и великий воин – без сомнений, без страха и без жалости. В своем втором младенчестве он лишился страха. «Без жалости и сомнений» – к этому он еще придет. Россия конца девяностых станет самым лучшим спортивным клубом, где тренируются элитные солдаты для жизненных боев без правил – стойкие к испытаниям, глухие к боли – своей и чужой.

Да, папаня мой слопал, как минимум, две жизни. Прорыл два тоннеля, причем случайно, как в анекдоте. Помните, старый такой? Решено строить тоннель под Ла-Маншем. Объявлен открытый проектный конкурс. Один дороже и прекраснее другого, каждый требует людей и миллионов. Вдруг приходит Рабинович. И говорит:

– Не надо миллионов, я пророю тоннель гораздо дешевле! И людей не надо.

Ему говорят:

– Отлично, но как это вы один осилите такую махину?

– Зачем один? Я буду рыть от Франции, а Кац из Англии. Так мы будем копать навстречу друг другу и встретимся посередине.

– А если не встретитесь, если промахнетесь и пройдете мимо друг друга?

Рабинович задумался, затем резонно ответил:

– Таки у вас будет два тоннеля!

Вот и Хачик хотел лишь встречного движения. По высшей иронии, два Хачика (или один с двумя судьбами) должны были встретиться в какой-то особенной точке, ее надо было только распознать. Но Создатель забыл сообщить Хачатуру Бовяну координаты места встречи с самим собой. Или не забыл, а нарочно не сказал – иногда Всевышний мерзко шутит. И вместо одного подземного лаза у Хачика получилось два параллельных. Точка пересечения тоннелей была успешно проигнорирована.

Россия тех лет оказалась тем самым горнилом, где плавились национальные черты, индивидуальные качества, где все было брошено на один, не успевающий просохнуть от жертвенной крови алтарь, ради одной лишь цели, одного лишь желания – добиться цели. Сама «цель» оставалась туманным объемом неких жизненных благ, но о них по отдельности уж никто и не помнил. А вот добиться, пробиться, вырваться из серой массы – стало ключевыми словами, и рты, их выплевывающие, похоже, забыли, что «добиться» – возвратный глагол, так же как и «учиться» или «умыться», то есть – «умыть себя», «учить себя», «добить себя»…

В квартире, что купили мы в странном, похожем на затяжной зимний сон районе Купчино, родилось и уже никогда не отпускало ощущение тесноты. Все то время, пока мы там жили, – по счастью, не слишком долго. Таких тесных кухонь, где трудно разместиться большой семьей, таких сдавливающих ребра коридоров, комнат, в которых от стены до стены можно добраться в два бодрых детских прыжка, мы никогда не видели. Хоть и было в этой квартире четыре жилых помещения, хоть и выходила квартирка своими окнами в дряблых трухлявых рамах на три стороны света из четырех возможных, хоть и прилажена была к кухне длинная лоджия, загогулиной опоясывающая стену, но все равно – кроме нас там, в этой квартире, постоянно проживали все ветры этого города, и было блекло. Из окон видны плоские и грязные крыши хрущевок и зданий пониже нашего шестнадцатиэтажного, а также куцый парк. Тоненькие стволы деревьев вызывали у меня горькие слезы и нестерпимую жалость к тусклой природе, несправедливо обделенной красотой. Жалел я и себя, несправедливо лишенного детства.