Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен Страница 30

– Васильев удавился, – шептала Матковская. А Толоконникова эхом подхватывала:

– Удавился? Как удавился?

– В яблоневом саду, – повышала голос Матковская. – И записку оставил. Кровью.

– Не может быть! – Толоконникова злилась. – Да он трус! Какая кровь?

Алехина молча смотрела куда-то в сторону. Ребята из группы слушали их разговор настороженно, с недоверием, но все же, не в силах игнорировать, подходили ближе. От чего Матковская, торжествуя, сыпала новыми подробностями.

Я стоял у лестницы. В голове пульсировало «Васильев удавился, Васильев удавился». Я начал повторять это вслух. Слова были тяжелыми. Как удары.

Наконец подошла Ирина Викторовна. Скомканно поздоровалась. Открыла дверь, пуская учеников в класс.

Но я не мог сидеть на уроке, решать задачи, считать логарифмы. Ведь Квас удавился! Да, Матковская часто лгала, выдумывала, клеветала, но это было бы чересчур, слишком. И я, перескакивая через ступеньки, бросился вниз по лестнице. В директорский кабинет, где по вечерам сидела руководительница подготовительных курсов – Евгения Федоровна, грузная, будто осевшая под собственной тяжестью женщина.

Когда я ворвался, без предупреждения, возбужденный, хлопнувший дверью, она была не одна. Рядом разливала коньяк ярко-накрашенная блондинка в синем брючном костюме. Увидев меня, она убрала, будто смахнула, рюмки под стол, а Евгения Федоровна, пунцовея, крикнула:

– Ты кто такой?

Я почему-то обратил внимания на ее руки. Не преподавательские, а какие-то мужицкие – огромные, узловатые, красные. И вид этих креветочных рук сделал меня решительно-агрессивным.

– Правда, что Васильев удавился?!

Евгения Федоровна ахнула. Но лицо блондинки в густом слое пудры не изменилось:

– Тебя спросили: ты кто такой!

– Я его друг!

– Васильева?

– Васильева! – И громко, с надрывом, крикнул: – Он удавился?!

– Не ори! – Блондинка поморщилась. – Сядь!

Она указала на стул. Я подумал, что лучше сесть. Но для верности еще раз крикнул:

– Где Васильев? Почему он не на занятиях?

Кваса не было две недели. Все это время я ждал его, и воспоминания о моем бегстве, как орел к Прометею, – мне очень нравился этот миф, вычитанный в серой книжке с изображением античных колонн – прилетали ночью, чтобы терзать и без того воспаленный совестью мозг.

– Молодой человек, успокойтесь. Меня зовут Светлана Анатольевна, я директор школы. Евгению Федоровну, полагаю, вы знаете. Теперь представьтесь, пожалуйста, вы.

Я вздохнул. Злость, а вместе с ней и уверенность, иссякли, кончились. Я вновь был испуган, раним, уязвим.

– Аркадий Бессонов, группа ФМ-11.

– Хорошо, спасибо. У вас, кажется, сейчас идет математика, Аркадий?

– Идет.

– А почему вы не на ней?

– Потому что… – Я запнулся, не зная, что и как говорить. Фразы, мгновение назад вырывавшиеся с такой легкостью, застряли вдруг глубоко внутри. – Я… я… там говорят, что Васильев умер!

– А вы, простите, ему кто будете?

– Я… друг.

– Да, да, Васильев общался с Бессоновым, – вставила Евгения Федоровна.

– Вот как, – блондинка ухитрилась растянуть два этих коротких слова. – И ты бы хотел узнать, что случилось с Васильевым, Аркадий?

– Да. – От ее «случилось с Васильевым» заныло в правом боку.

– Что именно?

– Он удавился?

– Кто это сказал?

– Матковская.

– У, сплетница! – разозлилась Евгения Федоровна. – Язык без костей!

– Он не удавился…

– Слава богу!

Я так обрадовался, что вскочил со стула. Мне хотелось сперва обнять блондинку, развенчавшую матковскую глупость, а после, выпросив адрес Кваса, ехать к нему.

– Но…

– Света! – вскрикнула, точно одергивая, Евгения Федоровна.

– Что? – Блондинка постучала об оргстекло, по советской традиции накрывавшем стол. – Они ведь друзья…

Я замер, импульсивно прижался к стене.

– Но его… больше нет с нами, Аркадий. – Блондинка по-птичьи дернула головой.

– Нет?

– Нет! – уже тверже кивнула блондинка.

Евгения Федоровна встала из-за стола, подошла ко мне:

– Сегодня не ходи на занятия – езжай домой.

– Да…

Это говорил, стоял, качался не я. Кто-то другой. В моей оболочке. А тот я, прежний, повседневный, был там – на спортивной площадке со сломанными баскетбольными щитами.

– Давай мы позвоним твоим родителям.

– Мама и бабушка на работе, – механически ответил я.

– А папа?

– Нет папы.

– Тогда… – Евгения Федоровна запнулась.

– Надо позвонить…

– Не надо!

Мысли, точно позвонки от ударов мануальщика, встали на место. Я почувствовал, как во мне родилось и укрепилось вязкое апатичное спокойствие.

– Не надо звонить. Дайте мне его адрес.

– Васильева?

Я кивнул. Евгения Федоровна вздернулась:

– Мы не можем этого сделать! Надо отвезти тебя домой!

– Евгения Федоровна! – Блондинка подняла руку.

Взгляд ее изучал, искал меня. И я ответил на инспектирующий запрос. Первый раз столь решительно, не отводя взгляда, я смотрел в глаза другому человеку. Не моргая, не паникуя – убедительно, цельно. Блондинка без слов допрашивала меня. И я понимал, чего она боится.

– Хорошо, мы скажем, но все будет хорошо, да?

– Да. Обещаю.

– Светлана Анатольевна, мы не можем…

– Под мою ответственность! Ему это надо.

– Мне это надо, – глухо повторил я.

– Хорошо. Он живет… жил, – она неловко поправилась, – в Береговом…

И продиктовала адрес.

К остановке как раз подошел рейсовый автобус. Сев в него, я подумал, что буду прокручивать моменты знакомства с Квасом снова и снова, но этого не случилось. Я тут же отключился, погребенный под неподъемной плитой дурного сна.

Квас жил в деревянном домике на улице Гайдара. Во дворе, густо поросшем бурьяном, с неизбежностью века боролись за существование ветхий дощатый сарай и несколько вишневых и сливовых деревьев. Огорода, курятника, загона для скота вопреки сельской логике не было. Но в безысходной запущенности, казалось, присутствовала своя гармония. Чужим, инородным – будто НЛО приземлился – в этом бледном, тоскливом пейзаже выглядел лишь синий пластиковый бак для воды.

Я толкнул деревянную калитку с нарисованным суриком числом «27». Она легко подалась, не закрытая ни на крючок, ни на засов. К домику вела вытоптанная тропинка. От усилившегося дождя она размокла, и я, меся грязь, добрался до входной двери, вымазавшись. Постучал. Так, чтобы не слишком громко – деликатно, не нарушая тишины горя.

– Кто?!

Агрессивный крик, прозвучавший из-за двери, прилипал и вызывал досаду. Настолько сильную, что я захотел уйти. Но, от чего-то вспомнив блондинку и Евгению Федоровну, сдержался.

– Это друг Юры.

– Кто?!

Еще злее, напористее. И я решил не уступать этому крикливому созданию, прячущемуся за дверью.

– Друг Юры! Откройте!

Тишина. «Не откроет», – подумалось мне, но раздался шорох, и дверь, обтянутая белой полиэтиленовой пленкой, какую обычно используют для парников, распахнулась. На пороге стоял расхристанный мужик в грязной тельняшке. Во всем его облике – растрепанном, взбалмошном, озлобившемся – присутствовало нечто пёсье: старый кудлатый кобель, лающий надрывисто, хрипло, по поводу и без.

– Ну, заходи, друг Юры…

Он посторонился, обдавая меня кисловатым запахом, точно вскрыл задохшуюся банку из-под солений. По захламленному коридору с низкими, давно беленными потолками провел в квадратное помещение с желтыми, раскольниковскими, обоями, усиливающими эффект комнаты-шкафа. Из мебели – деревянный стол темного цвета, три синих стула с выгнутыми спинками и старое советское трюмо с треснувшей правой створкой. В углу, в глиняном горшке, ютился изогнутый дугой зеленый монстр с жухлыми лапами-листьями.

– Располагайся, – человек отодвинул стул. – Борис.

Руки не протянул. Закурил, пододвинул к себе консервную банку из-под сайры, чтобы стряхивать пепел.

– Аркадий.

– Аркаша, стало быть? Ну, чего прискакал, Аркаша?

Я растерялся, не зная, что отвечать. Он сидел передо мной – кудлатый, ухмыляющийся из-под рыжих гуцульских усов, повисших двумя сосульками. Весь его облик, несмотря на расхристанность, как бы говорил: «Эй, пацан, не суетись», заявлял, что никакой трагедии не произошло. Точнее, она была, но не сейчас, не из-за Кваса, а давно, много десятков лет назад. И эта манера держать себя убеждала его и окружающих в том, что он давно смирился, подстроился и теперь, в общем-то, живет нормально.

– Накатишь?

Выпить мне и, правда, хотелось. По его цепким глазам я видел, что он чувствует это, и оттого, внутренне насмехаясь, валяет дурку.

– Нет, нет, спасибо.

– Зря…

Он достал из-под стола трехлитровую банку с бордовой жидкостью. Снял пластиковую крышку и отпил, глотая так, что его неприлично большой кадык заходил лифтом. Пахнуло чем-то спиртовым, виноградным, удушливым. Как из давно непроветриваемых погребов.