Наталья Рубанова - Адские штучки Страница 30

Олля – необъятных размеров женщина, как называет ее младший, пытаясь скрестить Олю с Олле Лукойе – открывает дверь: когда очень нужны деньги, можно посидеть и с чужими отпрысками. Кто-то находит, что лучше мыть сортиры – это, разумеется, личное дело каждого. Свобода воли и право выбора: “Я не знаю, как быть, у меня два решения” – вытирать сопли или драить унитазы, если третьего не дано. В среднем каждый человек проводит в WC три года жизни; если же заняться другими подсчетами, станет и вовсе тошно. “Мама, мамочка, я соскучилась! – кричит старшая, и я тут же выключаюсь. – Что ты нам принесла сегодня?” Я ставлю на пол коробки и говорю, что распаковывать их можно лишь после моего ухода, иначе они растают, и, целуя детёнышей, исчезаю. Я, возможно, “не очень мама”. С другой стороны, детёныши ни в чем не нуждаются. Этот пункт из графы “совесть” можно вычеркнуть. Хотя бы этот. Оба чувствуют, впрочем, мое тепло. Но вот действительно ли я люблю их – или это встроенное в мозг чувство долга, инстинктивный “автомат” самки?.. Самки, у которой есть шанс стать через энное количество лет в их глазах “отработанным материалом”?.. “Муки ада” – не только блистательный рассказ Акутагавы: м у к и а д а есть безостановочное подтверждение осознания того, что ты не можешь выдать необходимую (всегда кому-то, не тебе) порцию чувств. “Олля, с Рождеством!” – она всегда берет конверты так, будто не знает, что в них. “А дальше, мама, что дальше?”

“Как-то, прогуливаясь по своему ледяному саду, Жесткая Девочка вдруг остановилась, услышав за спиной летящие шаги. “Кто здесь?” – спросила она, не надеясь, впрочем, на ответ, однако ей ответили: сначала каким-то необычным пением (так, наверное, поют в лесах дриады), потом – запахом (так благоухает жасмин, влюбившийся в бабочку), а вскоре увидела самую настоящую Фею – в руках ее была изящная волшебная палочка, а за спиной – прозрачные крылья. Лицо ее лучилось, глаза сияли: “Я пришла, чтобы согреть тебя”, – улыбнулась Фея и, подойдя к Жесткой Девочке, поцеловала в лоб. “Согреть?! – отстранилась она. – Меня?.. Но я ведь ничего, ничего, ничего не хочу – и даже чуда… Зачем ты пришла? Неужели волшебницы до сих пор не научились читать мысли?” – Фея грустно покачала головой: “Я пришла, чтобы ты окончательно не заледенела. Твоя душа должна оттаять, и когда это произойдет…” – “Нет. Я не нуждаюсь в поблажках, к тому же не верю тебе”, – сказала она расстроенной Фее, которую уже уносил на своих могучих плечах Юго-Западный Ветер. “Ни один покой не стоит любви, глупышка!..” – шептал разбуженный волшебными слезами Феи Дождь, но Жесткая Девочка его не понимала и потому не слышала”.

Внутренняя истерика – это всего лишь внутренняя истерика: не больше, но и не меньше. Иногда я кажусь себе Каем, собирающим тщетно треклятую вечность… однако Герды не будет, не будет: Герды с л у ч а ю т с я лишь в сказках. Когда-то девчонка возненавидела их лишь потому, что единственно желанную книжку с великолепными картинками ей так и не купили. Ханс Кристиан Андерсен, “Сказки и истории”.

“Что не угробит, то укрепит”, – успокаивала меня бабка, она же простой советский патологоанатом, она же бабзоя – змея особо ядовитая, и добавляла: “Мертвых бояться не надо. Бояться надо живых!” Фразы эти повторялись регулярно за столом и, вероятно, не слишком благотворно действовали на детскую психику. “Нас е…ут, а мы крепчаем!” – крякал дед из другого угла, подмахивая водочку: он, впрочем, был специалистом по немертвым (прилагательное, слитно) телам – работал в виварии. Когда я узнала, чем на самом деле он занимается на работе и что скрывается за фразой “прошло дерматологический контроль”, сбежала из дома: мне едва исполнилось тринадцать. Обнаружили беглянку, чудом не распотрошенную, через двое суток на Казанском. Бабка с криком вцепилась мне в волосы, дед выругался так, что, кажется, даже серым крысам в форме стало неловко, а mama… mama была на гастролях и ни о чем не подозревала. Мне ли винить Ее? Ее, одинокую и талантливую, всю жизнь разрывавшуюся между музыкой, мужчинами и саднящим псевдодолгом? Но мужчины уходили и приходили, “долг” давил, а музыка оставалась. Так Инструмент стал Ее единственным Возлюбленным – и это было священно, это не обсуждалось. Иногда, впрочем, в мою наивную душу закрадывались сомнения: так ли необходима mame эта музыка? Насколько я помешаю maminoi интерпретации le grand Couperin? Разве не может mama заниматься при мне? Разве нет в Ее квартире пространства, которое могло бы вместить и меня? Я сидела бы тихо, как мышь… Я не смутила б Ее ни словом, ни взглядом – я впитывала бы в себя Ее волшебные звуки, представляя, как скользят царственные руки по клавишам… ей-богу, я отдала бы за это много лет жизни… тогда, не теперь. “А потом, мама, что потом?”

“Больше всего на свете Жесткая Девочка любила смотреть на айсберг, что был виден из ее башенки: часами простаивала она у окна, наблюдая за тем, как солнце целует ледяную макушку – ему ведь все равно, кого целовать, солнцу, – и представляла себя одиноким обломком глыбы, затерявшейся в океане. Что именно, впрочем, с ней произошло, Жесткая Девочка забыла – лишь одно воспоминание не отпускало, лишь оно одно не давало полностью насладиться покоем и безмятежностью ослепительно белых чертогов… А чтобы избавиться хотя бы на какое-то время от непрошенных мыслей, Жесткая Девочка открывала сияющий ларчик и со слезами на глазах доставала оттуда волшебные иглы. Стоило вставить одну под ноготь – и сердечная боль отпускала: главное – вводить иглу в центр и ни о чем не думать…”

Я прожила в холодном – ледяном? мертвом? – доме деда с бабкой на Преображенке около пятнадцати лет: когда mama сделала окончательный выбор между мной и клавесином, когда я поняла, что Инструмент значит для Нее гораздо больше какой-то девчонки, я закрылась окончательно – долгие годы никто не мог выманить меня из раковины так называемой внутренней эмиграции (да, собственно, никто особо и не стремился), явившейся на тот момент времени единственным спасением от нелюбви. Иногда mama, впрочем, напоминала о Себе – афишами, редкими пригласительными, звонками в четыре утра под шофе: “Крысик, не спишь?” – Она называла меня К р ы с и к, да. Чаще всего на концертах звучал, разумеется, Ее обожаемый le grand Couperin – я, кажется, наизусть выучила тогда “Тростники” и “Бабочек”, “Сборщиц винограда” и “Испанку”… Она была очень артистична, mama, и очень элегантна – всегда, даже в периоды депрессий, не устававшая повторять: “Чем мне хуже, тем лучше я должна выглядеть” – не потому ли, казалось мне, маска приросла к Ее лицу, а сердце совсем онемело? (лишь позже я пойму, что только так и можно, только так). Ее концертные платья по сей день остаются для меня образцом стиля, верхом совершенства – или насчет совершенства все-таки тогда казалось?.. Не знаю, не знаю… помню лишь полные залы, скучные (всегда не мои! чужие!! мне же не на что!!!) цветы и треклятые аплодисменты… Она часто снилась мне после этих выступлений, одетая по французской моде семнадцатого века – о, корсет, о, пышные юбки, о, широкий распашной роб (дворянка, конечно!) да парчовые туфельки на долгом изогнутом каблуке!.. Или: высокий стоячий воротник на каркасе, буфированные рукава, башмачки с заостренным носом из цветной кожи… Или… Или… Тогда-то я и начала рисовать: на любом клочке бумаги моментально появлялись платья, носить которые полагалось лишь избранным; так история костюма, вошедшая через врата боли в мое сердце, стала “делом жизни” – много позже я выучилась на модельера… да что там, я даже успела преподнести mame платье: такого не было у самой Снежной королевы! За это я полгода мыла полы в одной цирюльне: есть ли что-нибудь красивей муара, парчи и кружев?..

“От боли можно было легко потерять сознание, но что оставалось делать? Нужно забыть, просто забыть и м я, повторяла Жесткая Девочка. Иглы входили под ногти если не легко, то, по крайней мере, уже без особых усилий – и даже обмороки случались все реже. Ничего не было – да ничего и не могло быть: чудо любви уснуло: а может, и умерло, кто знает?”

Я всегда немного терялась, перед тем как нажать на кнопку – пальцы жгло! – звонка. Ее звонка. Ведь Ей, mame, всегда было некогда – Она либо спешила на репетицию, либо “только вернулась”. “…мелодика итальянского стиля соединяется с французской манерой, вот и всё! – открыв дверь, Она кивнула мне, продолжая говорить в трубку. – А “Les Ordres” 1717-го ставлю в ближайшую программу…”

Я не знала, как вести себя с Ней – рыжеволосой колдуньей с фиолетовыми (линзы) глазами, по ошибке, возможно, назвавшейся mamoi; быть может, думала я порой, это действительно “сбой программы” и где-то живет мама? Отец меня как-то не занимал – я его, собственно, тоже. По словам бабки, не привыкшей церемониться, он относился “к категории приматов, рассматривающих самку исключительно как приспособление для слития спермы”, и лишь животный страх mami избавил Ее uterus от кюретки для выскабливания – так, собственно, родилась я.