Михаил Липскеров - Город на воде, хлебе и облаках Страница 32

И скрипач Зеев Гуревич знает Абрама, потому что по пятницам покупает у него халу для Шаббата, и он знает Ипатия, а откуда знает, неизвестно. Да и какая разница, откуда знает, если мордожоп из компании Фроима Грача пропускает их в пивную.

И они себе стоят и пьют пиво со свежезасоленной таранькой. И, естественно, пьют его брудершафт.

И пьют, и пьют. И пьют, и пьют. И им хорошо. И все было бы и дальше хорошо, если бы к красотке Розе, чувихе Шмаровоза, не подкатил Арончик с приглашением на танец. Ну, вы знаете, что было дальше. Нет и не было в мире среди людей особого образа чувствования более популярной одесской былины, чем «На Дерибасовской открылася пивная». Много на нашем земном шаре пивных, но ни одна не была удостоена столь высокой чести быть увековеченной в музыке и стихе. И соперничать с нею по популярности могут лишь «Очи черные» и «Семь сорок». (Когда-нибудь я выясню, откуда взялись «семь сорок», а не, скажем, «три четырнадцать» или сакральные «два восемьдесят семь».) Но то, что началось в пивной на Дерибасовской, имело свое продолжение. Толковище выкатилось на саму Дерибасовскую, перевалило на Греческую площадь, а там через мордобой и локальное размахивание ножами и кастетами растеклось по улицам и переулкам города «порто-франко». И появились по дворам первые жирные лужицы крови, и задергались в агонии первые тела зарезанных одесситов. А кое-где взвились соколами первые языки пламени.

А Ипатий и Абрам, обменявшись объятиями и поцелуями, как я люблю тебя, Абрам, что ты мне говоришь, Ипатий, это я тебя люблю, не спорь, Абрам, никто тебя не любит так, как я, Ипатий, извини, Абрам, надо бежать узнать, как там мои, а как мне надо бежать, Ипатий, вейзмир, как там сыночек Беня, да и мне как там батя и побежали один на Госпитальную как там батя второй на Мясоедовскую как там Беня и Ипатий на Госпитальной узнал что батя с другими мужиками побежал на Мясоедовскую потому что кто-то сказал что бандюганы Фроима Грача а именно Васька Шмаровоз с сыновьями Менделя Крика метелили на Мясоедовской русских девушек Марусю Розу Раю которых начали метелить еще в пивной на Дерибасовской потому что этим жидам нужна кровь христианских младенцев для ихней пасхальной мацы и никому не было дела что Маруся Роза Рая не совсем христианские младенцы и если уж на то пошло то какой здравомыслящий еврей будет пользовать кровь сильно разбавленную пивом для мацы к тому же до Пасхи еще ого-го и холодильники в мир еще не пришли какое кому до этого когда кровь кипит правая рука тянется к ножу а в левой уже булыжник который летит в булочную Абрама Оскера который как раз подбежал к своей булочной и успел подставить свою пьяную голову под этот самый булыжник брошенный рукой кузнеца Кузнецова в окно и раскололась голова Абрама Оскера но уцелела головка Бени Оскера и это единственное что уцелело в доме Абрама Оскера потому что жену его и двух незамужненных сестер сами знаете что и тут вслед за батей прибежал пьяный Ипатий с пивной кружкой из пивной что сегодня открылась на Дерибасовской угол Ришельевской в память о старушке у которой некогда шестеро налетчиков отняли честь и Ипатий увидел убитого кореша своего Абрама и по пьяному делу пивной кружкой шарахнул по голове бати своего кузнеца Кузнецова не признав по пьяному делу его за своего отца родного и вот мы имеем две расколотые головы бати Ипатия другана его Абрама Оскера трех женщин которых сами знаете что и пускающего сопли еврейского мелкого человека по имени Беня на пеленке вышитой гладью и вот Ипатий мгновенно трезвеет берет еврейского младенчика Беню и бежит из славного города Одессы куда глядят его глаза и через разного рода жизненные перипетии и года прибывает пешим ходом в наш Город в поповской рясе и с еврейским подростком в череде жизненных перипетий и годов бывал комедиантом а потом вернулся к потомственному ремеслу хлебопека о котором ему поведал Ипатий а ныне отец Ипохондрий и вот уже настали времена когда о. Ипохондрий служит настоятелем в Храме а Бенцион Оскер держит булочную и снабжает Город хлебом и халами на Шаббат.

Вот такая вот печальная история. Не счесть слез, которые я пролил, пока ее сочинял, и до сих пор шмыгаю носом. Конечно, вы можете сказать, что все это отдает дурновкусием, но, скажу вам я, других слагателей слов о нашем Городе, кроме меня, у вас нет. Так что хотите есть – ешьте. Не хотите – оставайтесь голодными.

Но это так, к слову. Так незаметно-незаметно вы, мои разлюбезные, поближе познакомитесь с людом моего Города. «И моего тоже», – как подсказывает грызущая второго жареного цыпленка сами знаете кто.

И вот я уже не слышу хруста костей цыпленка и не вижу ее за моей спиной на диване, и вот ее уже вообще нет в моей комнате, в моей квартире, в моем доме, в моей Москве. И наоборот – ее есть в моем (нашем с ней) Городе. Городе, выросшем из нашей с ней памяти и из воображения, выросшего из этой же памяти. Я вижу, как она пробирается сквозь толпу горожан, и понимаю, что вопрос кастрации Шломо Грамотного на повестке дня окончательно не стоит и стоять не будет. Чтобы стояло что-то более важное. На чем стояла, стоит и будет стоять русская и другие земли. И вообще!

Ирка Бунжурна взрезала толпу горожан, вызвав некоторый шум среди нее, включая «Доннер-веттер» текущего водопроводного крана и «Бисмарк капут» от невидимого сантехника дяди Васи. В которые превратились невидимые прусские шпионы. А следователь П. П. Суходольский вежливо похлопал в ладони, переглянулся с ювелиром (или фальшивомонетчиком) Аароном Шпигелем, от чего тот похолодел без особых причин. Причем похолодание в нем возникало каждый раз уже лет сто – сто двадцать, когда он встречался взглядами со следователем П.П. Суходольским. Есть, есть у людей отдельных профессий, вне зависимости от национальности, некое неудобство от встречи взглядами с представителями правоохранительных органов. Так что будем считать, что похолодел не еврей Аарон Шпигель, а ювелир (фальшивомонетчик) гражданин Аарон Шпигель. Но это к деятельности Ирки Бунжурны, творимой на площади Обрезания, отношения не имеет. Она подошла к дуэту Осел – Шломо Грамотный, грозящему превратиться в попугаев-неразлучников, с недоеденным цыпленком в левой руке и протянула его Шломо. И Шломо взял этого цыпленка и разделил его на две части: для себя и для второго попугая-неразлучника. И вся площадь стала ждать, когда они съедят этого цыпленка, чтобы оба уже на сытый желудок приняли приговор горожан относительно себя, каким бы суровым он ни был. Не думаю, чтобы приговор был суровым, потому что того, кто бы его вынес, я внес бы в плашку «Правка», нашел бы его имя и нажал клавишу «Delete». Не хочу жестокостей в моем Городе. А то вон в Мадриде кодла авангардистов устроила акцию протеста. Они построили помост со столбом посредине, обложили его хворостом и сырыми дровами, вокруг построили королевскую гвардию в парадном облачении и под «Ave Maria» в исполнении оркестра барабанщиков и на медленном огне сожгли местного шута. Он орал (дрова-то были сырые). А эти авангардисты назвали эти вопли протестом против сжигания серьезных людей. Назвали все это перфомансом и получили Гран-при на биеннале «Контемпорари Арт» в Священной Римской империи. Серьезных людей все равно продолжали сжигать, а шута не было, как нет. Не будет такого в моем Городе. Наверное, я говорил это вслух, потому что поймал на себе глаза жителей моего Города, которые смотрели на меня из картинки девицы Ирки Бунжурны и согласились со мной кивками головы, а брательники Абубакар и Салим Фаттахи прикоснулись к чалмам и поклонились. И этот поклон мне что-то напомнил. И не только мне. Потому что Гутен Моргенович де Сааведра улыбнулся, подмигнул мне обоими глазами по очереди, что-то шепнул девице Ирке Бунжурне, та что-то шепнула ему, а потом сказала:

– Михаил Федорович, нам нужно закупить репейник. Осел предпочитает его. А цыпленок – это он из вежливости.

Я думаю, нет необходимости говорить вам, милые моему сердцу читатели, что говорила она, сидя на моем диване в моей квартире в моем доме в моем городе Москве Московской области. А пока я размышлял, зачем нужно закупать репейник в качестве корма для Осла, вместо того чтобы какими-либо способами (исключая насильственные) удалить его с площади Обрезания, к жителям обратился Гутен Моргенович де Сааведра:

– Господа, – начал он, – вот уже третий день на священной земле нашего Города находится неизвестный нам Осел. И гражданин нашего Города Шломо Грамотный пытается выдворить его со священных булыжников священной площади Обрезания. За эти три дня в Городе произошло немало событий. Лучшие умы Города пытались разрешить проблему. Сначала этим занимались евреи, потом этим занимались христиане, что завершилось грандиозными опьянениями обеих общин. Но в Городе существует община, а именно – мусульманская, которая, слава Аллаху, Милостивому и Милосердному, не пьет. Во всяком случае, постулирует это положение, а что там и почему на самом деле, нас не касается. Поэтому я думаю, что настало время попросить наших сограждан взять на себя решение проблемы Осла. Потому что есть у меня подозрение, что этот Осел – неверный, и мусульманам лучше знать, как надо поступать с неверными согласно воле Аллаха и Мохаммеда, пророка его. И поручить донести нашу, я думаю, общую просьбу имаму Кемалю уль Ислами братьям Абубакару и Муслиму Фаттахам. Кто-нибудь имеет что сказать?..