Наталья Рубанова - Адские штучки Страница 32

Она раскрывалась постепенно – и часто не с лучшей стороны: нюанс за нюансом “раздевали” ее, обнажая изрядно преувеличенную иллюзорность “женской силы”. С Элей было сложно, невероятно сложно, однако я не мог, не хотел, не готов был расстаться – как и она. Стоило ей обнять меня, стоило лишь извиниться, как я “отходил”, причем достаточно быстро – по крайней мере, первые года два: тогда мы еще мирились в постели… что не мешало ей, впрочем, наутро собирать вещи. Поначалу я останавливал. Приводил доводы. Произносил то самое слово, которого не существует больше на карте мира, унавоженного духовными испражнениями двуногих приматов. Эля действительно была дорога мне, но… в том-то все и дело, что одиночество вдвоем – не просто избитая фраза. Одиночество вдвоем есть прежде всего страх полного, тотального одиночества, страх подтверждения собственного краха и несостоятельности, концентрированная ущербность – оно-то и заставляет людей терпеть друг друга годами. Привычка вторична и отчасти иллюзорна: вы привыкли жить с кем-то – привыкнете и без него, вопрос времени… Возможно, в д в о е м комфортнее, возможно, вы даже неплохо ладите и кое в чем “совпадаете”. По всей вероятности, вы нередко смотрите одни и те же фильмы, слушаете одну и ту же музыку… но только ли общие интересы (вот он, целлофанированный хлебец глянца!) держат вас? Только ли секс, который с годами уже и не секс даже, а что-то тривиальное, вроде чистки зубов?.. Только ли дети, которые никогда – ни-ког-да – не оценят “жертвы предков”, не дают вам расстаться?

Как выяснилось, у нас с Элей фактически не было общих интересов – не было, к счастью, и общих детей: все изначально держалось на каком-то особом совершенно тепле; именно оно склеивало любые трещины, латало пробоины, затягивало нарывы. Но и тепло не всесильно: когда я, полностью осознав разрушительную силу союза, окончательно замкнулся в себе, она начала пить. Сначала “невинно”, даже несколько “игриво”, потом – со знанием дела, тонко, “по-умному”, потом… “Муки ада” – не только блистательный рассказ Акутагавы. Муки ада – знаю точно – это когда ваша жена уходит в запой (у х о д и т с утра), длящийся несколько недель или месяцев, а вы ничего, н и ч е г о не можете с этим поделать, потому как стоите на треклятых принципах “свободы воли” и “неприкосновенности частной жизни”, hats off.

Пила ли она раньше? Да. И, судя по ее обмолвкам, довольно лихо, в студенчестве – впрочем, не до фанатизма: “просто” веселый журфак, “просто” квартирники, “просто” svoboda транслитом. Ну а потом – диплом, вереница “приветов с личным”, тщетные попытки выбраться из замкнутого круга, работка в дрянной газетенке и таком же журнальчике, опустошение: кажется, глянец действительно высосал тогда из нее все живое. Так, лет через пять, от невозможности изменить что-либо, Эля кинулась в спасительные (спасительные только на первый взгляд) волны фриланса – первая слабая попытка освободиться хотя бы от офисного рабства. “Гламурные” статьи для “гламурных” барышень (полное, как она говорила, присутствие стиля именно в силу его отсутствия): за них сносно платили, но и только. Эле было смертельно скучно, однако сменить, так скажем, жанр она не решалась: гонорары “за культуру и искусство”, в которых она хоть что-то смыслила, оказывались смехотворными, социально-политические же темы ее не трогали – да и не смогла бы она на них писать. “Я проститутка, бумажная проститутка. Даже не бумажная, нет… Электронная шлюха! – заводилась она, оторвав голову от ноутбука: в глазах читалось отвращение, смешанное с отчаянием. – Если б ты знал, если б ты только знал, как мне все это осточертело, все их кремы от морщин… Они идиоты, просто кретины – нет, хуже, хуже… и мне некуда, совершенно некуда деться… мне банально нужны деньги… все проблемы у людей из-за денег… Вот скажи: если б тебе не надо было работать, ты был бы счастлив? Был бы?..”

Эля любила вспоминать годы учебы, ностальгировать по “чудесным подругам” и “милым друзьям” – не без намеков на лав-стори. Она часто повторялась, путала порой события и страшно обижалась, когда я говорил: “Детка, мы уже проходили…” Эле казалось, будто нескончаемые дубли (дубли, дубли, дубли!), вытянутые из ее “прошлой жизни”, не напрягают чужое ухо – ок, ок, ради треклятого “сохранения отношений” я готов был выслушивать ее байки и два, и даже три раза, и все же… Пятая, седьмая вариация на тему “а однажды мы…” вызывала не просто раздражение, а ярость: Эля видела мой – сначала скучающий, затем удрученный, а потом уже откровенно злой – взгляд, ходящие желваки и, осекаясь, выпускала коготки: “Ты никогда не любил – если любят, не смотрят на часы, а ты постоянно хочешь меня дозировать… мечтаешь заткнуть… тебе не интересно то, как я жила раньше…” – “Эля, я слышал о вашей поездке на озеро как минимум раз пять!” – “Да какая разница? Ведь это говорю я, я! Ты думаешь, будто сам никогда не повторяешься? Еще как! Но только я, в отличие от тебя, имею такт, и никогда, никогда не позволяю себ…” – “Эля, первый час, мне давно пора работать, а вместо этого я должен выслушивать…” – “Я иду за коньяком”. – “За каким коньяком, Эля?” – “Я не могу так больше! Ты совсем, совсем не понимаешь меня, мне больно и плохо, я несчастна, я очень несчастна с тобой… Ты эгоист, ты просто банальный эгоист, живущий по часам… а я – другая… я не могу дозировать себя, и если отдаюсь, то отдаюсь целиком, без остатка… тебе же не нужно ничего, ничего не нужно…” – “Эля, успокойся”. – “Я иду в магазин”. – “Нет, Эля!..” – “Не трогая меня!” – “Эля, прошу, останься… Ты не права…” – “Убери руки! Убери руки, кому сказала! Я у тебя всегда не права! Убери руки, черт возьми…” – “Эля, хватит пить…” – “Не твое дело, убери руки! Да убери ты руки, блин!” – чаще всего мне не удавалось ее остановить и она, порой заплаканная, шла за очередной бутылкой “Старого Кёнигсберга”: в последние полгода ей достаточно было и двухсот пятидесяти, чтобы оказаться если не “в стельку”, то очень хорошо под шофе – я еще не знал, что это за стадия.

Поначалу я пытался ее уговорить, однако уговоры оказывались столь же бесполезными, сколь мучительными. Часами – из года в год (Часами. Из года в год.) – просиживали мы на кухне, часами – из года в год – любимая некогда женщина вливала в мои уши отраву, часами – из года в год, из года в год – обвиняла, обвиняла, обвиняла… Испорченные выходные и отпуска казались “цветочками”: мощный безостановочный извод, извод ежедневный, приблизил нас к черте, переступать за которую недопустимо. Но, видит Бог, я так и не понял, что именно Эля хотела с к а з а т ь мне, до чего стремилась достучаться, в сотый раз доставая очередную “коллекционную” пластинку: “Ты эгоист! Тебе ничего не нужно, кроме компьютера! Мне надоело видеть твою спину – неужели для этого я выходила замуж? Тебе все равно, где жить – совершенно все равно! Посмотри на эти стены – неужели нельзя сделать ремонт? Хотя бы купить новые шторы? По-моему, ты согласишься спать на раскладушке, только бы не ехать в магазин! А я не могу все делать одна, я выдохлась! Мне нужен уют, мне-е-е-е…” – что я мог ответить на ее слезы, чем утешить? Я был вынужден много, очень много работать, на магазин сил не оставалось; к тому же новая должность съела и те часы, которые раньше считались личными – все чаще я засиживался в дизайн-бюро допоздна, да и, что там говорить, домой (если это слово уместно) не торопился.

А Эля спивалась. Методично, целенаправленно, но, надо сказать, не без доли изящества. Спивалась со вкусом. Наблюдать за этим вменялось мне в обязанности – оставлять ее одну было порой небезопасно: несколько раз она не ночевала дома (“Я заблудилась!” – моя первая и совершенно бесполезная для нее в таком состоянии пощечина), частенько обрывала мобильный, умоляя забрать ее о т т у д а, но адреса о т т у д а не знала, и я, хватаясь за голову, сам уже готов был напиться – не знаю, что бы я сделал, случись с ней что-то… А как-то она, сев не в ту маршрутку, заехала в Химки – я обнаружил ее спустя три часа, хрупкую, замерзшую, жмущуюся к стене огромной “Меги”: “Что ты тут делаешь?” – “Стою…” Ее руки сжимали “Старый Кёнигсберг”, уголки губ болезненно подергивались, а полустеклянные глаза чему-то улыбались – возможно, подумал я, именно такие глаза и были у андерсеновской Девочки со спичками, мечтающей о рождественской ёлке?.. Я с трудом усадил тогда Элю в машину; когда же мы подъезжали к дому, она заявила, что хочет пива (не дать полтинник было равносильно бессонной ночи, а я давно забыл, когда спал последний раз по-человечески). Что ж! Я ждал ее у супермаркета пятнадцать, двадцать пять, тридцать минут… Потом, не выдержав, зашел в винный отдел: Эли не было. Я заглянул в молочный, в кондитерский (уже смешно: Эля покупает ночью йогурты и печенье!) – результат тот же. Обежав весь магазин, но так и не обнаружив ее, я вышел на улицу и закурил. Куда она делась? Вдруг что-то случилось? Сколько можно все это терпеть? Что вообще делать-то?.. После детального, почти профессионального, наверное, “прочесывания” ближайших подворотен (“её местечки” были мне более чем знакомы) я обреченно направился к дому. Лифт не работал: я медленно, очень осторожно поднимался по ступенькам, словно от каждого шага зависела Элина жизнь. Оказавшись наконец на седьмом, я замер, увидев беглянку: она спала, спала стоя, прислонившись лбом к нашей двери. Ненависть – слишком сильное чувство; о ненависти речь не шла – я презирал и одновременно жалел собственную жену, и это-то было хуже всего.