Юрий Милославский - Приглашённая Страница 33

– Я не знаю, почему это так выглядит, Ник, – прозвучал совсем рядом со мною голос Нортона Крэйга. Оказалось, что он стоит чуть позади меня, только шагом левее. – Она работает, когда меня здесь нет.

В ответ я высказал предположение, что Макензи возится со своей картиной по ночам.

На эти мои слова Нортон отозвался полным неведением.

– Я ухожу вечером, а Макензи остается. У нее свои ключи. Ей известно, как надо активировать сигнализацию. И я не знаю, когда она уходит. И не всегда знаю, когда она приходит. Фонд мне платит за то, что я ей позволяю здесь находиться и работать над своей картиной.

Тут я решился на своего рода дерзость:

– А за что, по-твоему, фонд платит Макензи?

– Как ты понимаешь, Ник, у меня много своих занятий, которые мне интересны. Но если уж ты спрашиваешь о моем мнении, то я полагаю, что фонд платит ей за то, чтобы она работала над своей картиной.

– Значит, фонд заказал ей именно эту картину?

Разговорить Нортона Крэйга было предприятием нелегким. Но я его не боялся. В отличие от создательницы портрета Сашки Чумаковой, он не наводил на меня этих разносящихся по всем четырем сторонам смятения и низкой робости. Я не мог окончательно сообразить, что́ в точности и, прежде всего, каким образом надо бы мне выяснить у Макензи; пуще того, я опасался проговориться сам; словно ей могло быть что-то ведомо о моих глубоко внутренних делах и каждый поставленный мною вопрос позволял ей получить еще больше подобных сведений, чего бы мне уж совсем не хотелось. Я не позволял себе задумываться над тем, где и при чьем посредстве она раздобывала эти сведения, – впрочем, понятие «задуматься» здесь малопригодно, – но при этом я не воспрепятствовал обосноваться во мне простому по своему составу чувству: будь это в моей власти, я умертвил бы стипендиатку «Прометеевского Фонда» и содрал бы все слои красок с размалеванной ею доски, так чтобы от картины не осталось и следа. Но, как уже говорилось, готовность к насильственным действиям была вырвана из меня с корнем еще в «аллее решительного объяснения» с Чумаковой. Продолжение разговора с Макензи ничего хорошего не обещало. Зато с Нортоном Крэйгом я был в состоянии собеседовать практически беспрепятственно, а если те или иные затруднения все же возникали, то исходили они не от меня и не от него, но по самой природе того дела, которое мне было бы желательно с ним обсудить.

Не давая никакого ответа, Нортон Крэйг слегка повел плечами, пощурился на меня и прошел в глубь галерейной зальцы, где у него находились письменный стол, кресло, пара стульев и полки, уставленные альбомами, о которых я уже упоминал. Был здесь и приземистый холодильник, обычно загруженный бутылочным пивом.

– Ты бы присел, Ник, – довольно громко произнес владелец галереи «Старые Шляпы». – И выпил бы со мной чуток пива. С Джорджем вы, как образованные люди, пьете вино. Ты разбираешься в винах, Ник?

Я сказал ему, что не понимаю в винах ровным счетом ничего. Но, разумеется, знаком с общепринятыми нормами их употребления.

На это Нортон Крэйг сообщил мне, что будто бы «наш друг Джордж выписывает специальный журнал для любителей вина и оттуда набирается винной премудрости: какое покупать, да как его пить, да как его наливать и в какие бокалы».

– Но если предложить ему в подходящем бокале какое-нибудь пойло, он по вкусу не догадается, чем его угощают. Это обычная история, Ник.

– О да? Неужели? – не удержался я: обобщения этого уровня, прочитанные ли, услышанные, могли меня в лучшем случае развеселить; к тому же я и не подозревал, что Нортон Крэйг окажется столь недалеким доктринером. – Ты когда-нибудь проводил с ним подобный эксперимент?

– Конечно, Ник. Всякий раз, когда я его навещаю, со мной в гости идет подарок – бутылочка с этикеткой, где значится очередное название, о котором мне стало известно из разговора с нашим другом Джорджем: я часто расспрашиваю его насчет новинок виноделия в этом сезоне, и он мне вычитывает рекомендации из своего журнала. У меня есть много приятелей, Ник. Повсюду. И я волоку к нашему другу Джорджу эту рекомендованную экспертами бутылку, в которую мои приятели заливают скромное калифорнийское или чилийское пойло, но, понятно, подходящего цвета и типа. И наш друг Джордж откупоривает эту бутылку своим профессиональным штопором, осторожно вливает самую малость в подходящий бокал, принюхивается, доливает бокал на треть, этаким винтом его взбалтывает, снова наслаждается ароматом, делает пару глотков и говорит: «Недурно! А как тебе, Норт?» А я говорю, что в винах не разбираюсь, но мне приятно потешить своего товарища-знатока, только благодаря которому я и узнаю, что следует и чего не следует пить. А он обещает меня научить, как самому распознавать доброту вина.

Я позволил себе поинтересоваться, как надо понимать его слова о том, что эту штуку с Джорджем он проделывал далеко не единожды. Нортон Крэйг ответил, что именно так оно и есть, и хотя эта, более пяти лет назад им затеянная экспериментальная мистификация требует для своего исполнения определенных денежных затрат, он неукоснительно проделывает ее по крайней мере три, а то и четыре раза в год.

Мне ничего не оставалось, как спросить Нортона Крэйга о причинах этой затянувшейся игры; намерен ли он когда-либо остановиться?

– Нет; и это не совсем игра, Ник. Ты был прав, назвав мою затею экспериментом. Речь идет о контроле, Ник.

– Над нашим бедным Джорджем?

– Над всеми нами, конечно. У меня сложился определенный взгляд на человека вообще, Ник. Но ведь почти у всякого есть свое мнение по этому поводу. И есть множество толстых книг на эту тему. Мы их читали, Ник. А вот подтвердить свои выводы экспериментально, основательно, не жалея, если надо, и потратиться, и повторить эксперимент хотя бы и сто, и тысячу раз, все эти ребята ленятся. А я не ленюсь, Ник. Я пришел к своему пониманию, что́ такое человек, далеко не сразу. Я достаточно повозился над методикой этих моих экспериментов и не поскупился потратить на них время. И даже кое-какие деньги, Ник.

Я сказал, что Джордж, в конце концов, может и сам приобрести для себя одно из расхваливаемых в журналах вин, и если он попробует содержимое такой же по видимости бутылки, принесенной Крэйгом, – и соотнесет его со вкусом того вина, которое было им получено по заказу (или все это случится в обратном порядке), то избежать конфуза будет сложно.

Но оказалось, что Крэйг проделывал и такой опыт: он приносил Джорджу две одинаковые бутылки, из которых лишь одна была, условно выражаясь, подмененной. Ни о какой существенной разнице во вкусе Джордж не объявлял.

– Возможно, он не хотел поставить тебя в неловкое положение, – предположил я.

– Э, нет; он безо всяких колебаний провозгласил бы, что мне, как несмышленышу, нагло подсунули junk [21] , и что я понятия не имею, где надобно покупать настоящие вина.

– Если я понял тебя верно, ты потратил немало лет и немало денег – и получил неопровержимые доказательства того, что наш друг Джордж Донован – жалкий сноб и притворщик и не годится на должность сомелье. Имело ли смысл так уж усердствовать?

На это Нортон Крэйг возразил, что в его эксперименте приняли участие более десятка людей, претендующих на достаточное понимание в продукции виноделов, и во всех случаях результаты были статистически одинаковы: различий между предложенной Нортоном ординарной выпивкой и дорогими разливами определенных годов урожая и тому под. ни один из них не ощутил.

– Я давно подозревал, что это распространенное притворство, – вырвалось у меня.

– И я так думал, Ник. Но, может быть, они правы и все эти вина и на самом деле ничем особенным друг от друга не отличаются? Когда нашего друга Джорджа и всех остальных не сбивают с толку журнальные статьи, а наклейки на бутылках одинаковые, люди не дурачат ни себя, ни нас, а пьют да похваливают.

– А если бы наклейки были от вина попроще, а на самом деле в бутылки залить какой-нибудь отборный напиток, они бы его определили как скверный?

– Возможно. А возможно, что и нет.

– Но тогда это означало бы, что они ничего не понимают в винах, а полностью беззащитны перед каким угодно механизмом внушения. Это общеизвестно, Нортон. Почему бы тебе не предложить Джорджу пройти простейший тест: поставь перед ним два бокала, наполненных безымянным вином, и пускай он определит, где рядовая запивка под жареную говядину, а где – какое-нибудь произведение лучших виноделов Франции.

– А если он перепутает, Ник?

– Это будет означать, что он ничего не понимает в винах.

– Совсем не обязательно, Ник. Ты отчего-то считаешь, что ошибки, допущенные по какой угодно причине, исходят только от одной стороны. А другая сторона – она что, безгрешна? Уже двести – или две тысячи – лет ведется глубокомысленная болтовня о лозах, о бочках, о дегустациях, о выдержке, о какой-то купажности и тому подобной дряни (bullshit) – и это все чистейшая правда? Существует хитро организованная международная корпорация с многими миллиардами долларов прибыли, у которой состоят на жаловании сотни и тысячи специалистов, кому поручено поддерживать эту самую древнюю и благородную культуру виноделия так, чтобы прибыль не падала, а наоборот, росла. И есть любители доброго винца, которые стараются его заполучить. Сотрудники корпорации проделывают всё необходимое, чтобы заставить любителя уплатить им подороже. Только так всегда и бывает, Ник. Почему же с вином должно быть иначе? Мой эксперимент состоял не в том, чтобы зажопить нашего Джорджа на притворстве или глупости. Я как раз исходил из того, что он в состоянии допереть, какое вино в него вливают. Я ведь не подсовывал ему собачью мочу, в которую добавлена красная краска, Ник. В этих расфуфыренных бутылках было добропорядочное вино стоимостью от пятнадцати до двадцати пяти долларов за три четверти литра в розничной продаже. И наш друг Джордж вместе с остальными с удовольствием его хлебали. И, значит, подтвердили самое то, что я и предполагал. Они не так уж виноваты, Ник.