Ильдар Абузяров - Курбан-роман Страница 33

И еще я хотел сказать, что это просто чудо какое-то, когда клинит двери, будь то в лифте или квартире, но особенно в троллейбусе, где каждый человек, стоящий на твоем пути, и есть дверь, которую заклинило.

– Вы, наверно, правы, – сказала мне женщина с роскошными волосами, – этого никогда не случится, чтобы все платили за свой проезд, хотя мне всегда казалось, что в местах, где собирается много народу, в таких местах живет гражданский бог.

Она встала у передних дверей, которые уже не закрывались, и пыталась удержать детей, что норовили выпрыгнуть на ходу. А мне, собственно, плевать, как назовут бога, гражданским или милосердным. Я просто вывернул все карманы в поисках хоть какой-нибудь монеты. Я метался, я рвал подкладку, доцарапываясь до бедра, но мне попадались лишь льготные справки: справка ученика школы слепых и слабовидящих детей, справка беженца, справка дурака из дурдома, справка помощника депутата, справка инвалида третьей группы, справка ученика тринадцатого класса детдома и еще тысячи, тысячи справок. И хоть бы одна справка из пункта обмена валюты или из нотариальной конторы – о наследстве!

В конце концов нервы мои не выдержали и, схватив в охапку кондукторшу, я вынес ее из троллейбуса на остановке “Площадь Сенная” (ранее Свободы).

– Смотри, – сказал я, не отпуская ее из своих рук, – здесь тоже живет гражданский бог. Слышишь.

И несколько минут мы стояли молча и обнявшись.

Но иногда мы гуляли по Питеру, зарабатывая себе на жизнь ногами и музыкой. Мы гуляли по Питеру до сведения ног и скул, потому что холодный ветер хлестал нас по самым уязвимым местам (ногам и скулам). И тогда мы разговаривали.

Ночью мы поднимались на какой-нибудь чердак, в доме Мандельштама или Бродского, доставали спальные мешки.

– Расслабься, – говорила мне Эля, – расслабься, будь, как трава, преврати этот дом в шалаш.

– Расслабиться?

– Расслабься, не думай ни о чем. Ведь ты лучше меня знаешь, что трубадуры выросли из суфиев, а от трубадуров оттолкнулось Возрождение, а от Возрождения классицизм, а из классицизма вырос джаз и рок-н-ролл. Расслабься, будь, как трава, а я пока поищу что-нибудь поесть.

И она убегала искать, а я писал ей очередную песню, зная лучше нее законы гармонии. Но это еще вопрос, кто из нас лучше знал ледяной ветер.

– Привет, – улыбалась она, вернувшись, – вот сигареты, вот полбутылки пива и еще хлеб.

– Не надо все это, – заводился я и грубо, ногой, отталкивал ее подношения, – не надо, я ведь трава, что превращает дома этих сытых ублюдков в шалаш. Зачем мне пить и есть?

Да, иногда мы гуляли по Питеру, то и дело возвращаясь к сфинксам-лягушкам, чтобы погладить им пальцы и загадать сокровенное желание. И когда мы гладили сфинксам-лягушкам пальцы, что так похожи на гриф семиструнной гитары, я находил ледяную от страха руку Эли.

Покажите мне женщину, которая преспокойно может погладить чудище, похожее на льва, – и уж совсем жуткий страх охватывает женщин при слове “лягушка”.

– Не бойся, глупышка, это всего лишь новорожденная болонка и старая русалка.

– А я и не боюсь, я загадываю желание, – говорила она и бледнела еще больше.

– Скажи мне твое желание, и я постараюсь исполнить его.

– Нельзя.

– Скажи, – я сжимал-брал ее пальцы в плен, одновременно начиная рыться в безжалостно распахнутых глазах, словно глаза – это дневники, где ничего не понять.

– Нельзя, – в эту минуту ее глаза были безжалостны ко мне.

Что касается моих желаний, то я мечтал, чтобы моя музыка рождалась в самых глубинах, в роднике у сердца, а потом, превращаясь в семь ручьев, достигала сердец людей. И еще я мечтал баснословно разбогатеть, ну, например, как Пол Маккартни или Скотт Фицджеральд.

Я так и говорил Эле:

– Не бойся, Эля, мы скоро разбогатеем и отправимся в Париж, а пока надо тренироваться, пока надо играть на площадях. Площади – они, как слепки с плащаницы Исы. На площадях мою гитару зашкаливает с такой силой, словно она рамка, а гражданский бог – он живой.

И мы доставали наши инструменты. Гитару, флейту и шарманку-сумочку, в которую люди могли бы кидать свою медь, аккомпанируя нам. Бывало, выходило ничего, но чаще – жуткая какофония.

– Не нервничай, будь, как трава, – успокаивала меня Эля.

– Знаю, знаю, – отмахивался я, – надо работать.

И вот однажды, когда я рылся в ее глазах в поисках желания, которое так сильно напугало нас вместе с ободранной, мокрой русалкой-болонкой, Эля призналась:

– Я хочу уехать отсюда любой ценой.

Она сказала это, когда все вещи были уже почти собраны. Сказала эффектно грациозно и в то же время изогнувшись, как кошка, уходя, как кошка на чердаках, от всех вопросов и упреков разом.

– Не могу себе простить, что мы познакомились с тобой в троллейбусе, а не на самолете. Тебе бы так пошел костюм стюардессы. И самолет тебе пошел бы тоже, раз тебе так к лицу чердак. И опять же, гражданский бог в самолете, он ближе к милосердному богу.

– Перестань, – она изогнулась еще больше, стараясь изо всех сил лишний раз не потревожить моих чувств, но я все-таки умудрился задать ей полвопроса:

– Эля, почему?

– Я так больше не могу, я хочу спать в своей постели, я хочу жить в своем доме, а не на болотах, я хочу есть горячие пирожные и суп.

Она говорила, стоя ко мне спиной и укладывая флейту в футляр из-под зонтика, потому что сам зонтик уже давным-давно был сломан. Его, так похожего своей расцветкой на букет хризантем, у самой рукоятки погнул страшной силы ветер, когда мы все-таки гуляли по Питеру и я пытался спрятать от промозглого косого дождя эти нежные и съёженные тогда глаза-губы-носик.

– Ты не дарил мне цветов, мы не знаем, что такое “Мартини” и “Рафаэлло”.

– Но мы видели март и апрель. Ты же помнишь, скоро мы должны баснословно разбогатеть.

– Я в это уже не верю.

– И с каких пор ты не веришь в это, Эля?

– С давних пор. Не знаю. Порой мне кажется, что я не верю в это с того самого момента, когда ты не оплатил свой проезд. Помнишь, наша первая встреча. А я так надеялась.

Это был удар в самое сердце. И я не виноват, что букет хризантем оказался таким хрупким, а мои неумелые руки здесь абсолютно ни при чем. Они прекрасно знают, как держать зонтик, мои неумелые руки.

Я очнулся, стоило бомжихе допеть весь свой репертуар из битлов и перейти к Шаляпину. “Интересно, – подумал я, – вроде, сегодня обошлось без пинков”.

Впрочем, все еще только начиналось. Не успел я выйти из перехода и встать под арку на одной из центральных улиц, не успел я расчехлить гитару, как та же самая бомжиха, но уже в экстравагантной худой шляпке, пристроилась возле меня.

Я пытался петь, не обращая на нее внимания, пусть слушает. Но бомжиха, привыкшая сама быть звездой, начала зазывать толпу, выкрикивая что-то ужасное. “Подходите, люди добрые, здесь вас не обидят”.

Она ерничала, выклянчивала для меня сигареты и пиво. Материлась и визжала. Пыталась петь теми же зазывающими интонациями, танцевать теми же клянчащими глазами. А я смотрел на нее и радовался, что Эли нет рядом, что она ушла, что она не распугивает толпу.

– Давай деньги, – сказала бомжиха, когда я решил свернуть наш совместный концерт.

– Слушай, пора прекращать это безобразие.

– А зря я, что ли, старалась, собирала народ, приносила тебе сигареты?

– Да ты только отталкивала людей.

– Да, я уродлива, ну и что? Зато я служительница гражданского бога. Гражданскому богу тоже нужны жертвоприношения.

– Возьми, – сорвался я, – хотя ты отвратительно пела.

– Плевать.

– И все-таки ты очень отвратительно пела. Хуже некуда.

– А я говорю – плевать, я пела, как могла. Людям нравится, а чистого звука в природе не бывает.

– Бывает, чистый звук – это звук травы на болотах, – заметил я и пошел в сторону того дома, где когда-то росла волшебная трава (ныне подстилка из соломинок), на которой, разметав свои чудесно пахнущие волосы, еще вчера возлежала ты.

О нелюбви

(История с вариациями)

Я лежал в комнате и прислушивался к тишине, охраняемой каменными вековыми стенами и тяжелыми каменными вeками, сквозь которые так тяжело пробиться звонку. И все же он, звонок, и еще эти ее слова, сквозь треск и шипение, мол, ML умерла, словно само море пыталось пробиться ко мне через плиты набережной, словно я держу у уха не трубку с запутанным проводом, а лихо закрученную стихией раковину. И пока они доходили до моего полусонного сознания, пока ворвавшаяся реальность размывала остатки сновидений, слизывая шершавым языком моря крохи песка из сна (кажется, мне снился залитый солнцем маленький необитаемый песчаный островок с одинокой ананасовой пальмой), Рита успела задать еще пару банальных, ничего не значащих вопросов, среди которых: “Ну как ты там поживаешь?” – на что я даже успел глубоко вздохнуть, и она как нельзя более точно истолковала мой выдох: мол, я тебя понимаю, я понимаю, как тяжело начинать все с начала.