Юрий Милославский - Приглашённая Страница 35

– Здесь не фотографируют, Ник, – подтвердил он.

Я возразил, что прежде этого запрета не существовало.

– А разве ты когда-нибудь пытался? – спросили меня, и я вынужден был ответить отрицательно. – Вот видишь, Ник, – продолжил Нортон Крэйг. – Тебе не приходило в голову заняться у меня фотосъемкой, точно так же, как ты не стал бы проделывать это у Гуггенхайма или в Метрополитен. А если бы ты затеял здесь баловаться с фотоаппаратом, то услышал бы то, что слышишь сейчас.

Я не удержался – и сказал, что мы не в Метрополитен и не у Гуггенхайма, впрочем, понимая всю бесполезность моих сарказмов.

– Ты подразумеваешь, что здесь не музей, Ник? – безо всякого ощутимого неудовольствия подхватил Нортон Крэйг. – Но ты не совсем прав: то-то и оно, что «Икар» – это как раз музей. Музей визуальных объектов альтернативных культур. Но мы привыкли называть его галереей «Старые Шляпы», Ник. Мы про́сто привы́кли.

Я не нашелся, что ответить, и тогда Крэйг еще раз привлек мое внимание к новой табличке. Получалось, что ее установили всего дня три тому назад – по просьбе Макензи. Сам он не имеет нужды в предостерегающих и запретительных надписях, а если придется, то не замедлит пояснить, как, например, произошло сегодня. Но Макензи не слишком-то рвется вступать в разговоры, и поэтому пришлось зайти в магазин “99с ” и купить…

– A если я тебя попрошу? – перебил я рассказ Нортона Крэйга о приобретении таблички. – Сделать мне одолжение по случаю удачной покупки…

– Ты ведь не собираешься просить меня насчет того, что относится к моей части экспозиции, правда, Ник? – в свою очередь приостановил меня владелец музея визуальных объектов альтернативных культур. – Ты пришел, чтобы сфотографировать экспозицию Макензи.

Высокопарное «экспозиция» применительно к одной-единственной картине, несомненно, могло бы меня развеселить, если бы я не уловил в обращении со мной Нортона Крэйга всё более явственных признаков соболезнования – гадливого и необременительного, ни к чему не обязывающего. – Давным-давно я наблюдал нечто подобное, зайдя навестить мою Катю в одно из первых ее ночных дежурств, со стороны благодушной санитарки к закрепленному на койке умирающему маразматику, который со слезами умолял развязать его и отпустить домой к маме и папе, потому что они-де будут беспокоиться его слишком долгому отсутствию.

– …Из этого ничего не получится, Ник, – продолжили мы обмен пустяками.

– Да почему?! – Я вдруг сообразил, что поведение Нортона Крэйга, казалось бы, в высшей степени ошеломляющее и возмутительное, меня нимало не удивило: иначе и быть не могло. С каких таких пор мне позволяется ускользнуть, стяжав приятный сюрприз, добиться своего хоть в чем-то, что имеет касательство до Сашки Чумаковой?

– …Потому что эта часть экспозиции не принадлежит к той, которая находится в моем ведении.

Я призвал Нортона Крэйга откровенно пояснить, что произойдет, если я каким-то образом исхитрюсь и сфотографирую работу Макензи без разрешения.

– Невозможно, Ник.

– А предположим?

– Я не чувствую себя в настроении что-либо предполагать, Ник. Это невозможно, потому что здесь нельзя фотографировать. – Он не отказывал мне в развернутых ответах, не смущался повторениями одного и того же по множеству раз, т. к. был хорошо обучен вести именно такого рода беседы – со вздорными, потерявшими всякий разум, бессильными, но настырными людьми вроде Кольки Усова, который не живет нигде.

– Мне бы очень желательно все же получить хотя бы один такой снимок. Крайне желательно.

– Я тебе верю и все прекрасно понимаю, Ник.

– Поскольку это зависит от твоего подхода к вещам… – Нортон со вниманием вслушивался и не торопил меня. – Мужик, да что с тобой делается?! Отвернись и закрой глаза! – И я попытался возобновить свои манипуляции с фотоаппаратом. Тогда владелец музея «Старые Шляпы» приблизился ко мне почти вплотную, так что я полностью утратил свободу маневра.

– Я дал тебе знать, что все прекрасно понимаю, Ник. Но мне жаль, что ты недостаточно понимаешь меня. Я ведь уже объяснил, что не могу тебе помочь. А ты продолжаешь донимать меня вопросами, потому что уверен, будто я не хочу ничего для тебя сделать и по каким-то причинам валяю дурака. Это не совсем так. Я не могу тебе помочь. Ты получил от меня то, что можно: я дал тебе адрес. Он у тебя, Ник.

Мне было не по силам остановиться рывком, и я принялся запальчиво рассуждать, что мог бы испросить разрешения у автора, т. е. у Макензи, для чего намерен дождаться ее, даже если мне предстоит обременить владельца музея своим дальнейшим присутствием допоздна. К тому же, не унимался я, картина Макензи пишется по заказу этого вашего «Прометеевского Фонда» и вроде как ему и принадлежит…

– Read my lips [22] , – беззвучно произнес Нортон Крэйг. – Я не могу тебе помочь.

Для того чтобы хоть сколько-нибудь опомниться, мне пришлось начать с краткой, но сосредоточенной пешеходной прогулки по низовьям предвечернего Манхэттена. Автомобиль я устроил на ближайшей крытой стоянке, не зная еще, как распоряжусь с ним в дальнейшем.

Уже не однажды я имел возможность удостовериться в том, что мне становилось все легче и проще сносить не только пребывание в унизительных ситуациях, но и прямые оскорбления. Тому были две причины: а) эрозия – до почти полной утраты – личностного восприятия любых других людей, т. е. нечувствительного сведения их к объектам неживой природы, и b) осознаваемая примиренность с тем, что в моем распоряжении отсутствуют действенные средства подавления как единственно возможного ответа на все оскорбительное и унизительное, исходящее от другого человека. А поскольку я понимал – и принимал, – что обзавестись такими средствами мне уже никогда не удастся, то меня не мучили (и не утешали) грезы о мести, о встрече на узенькой дорожке, о восстановлении попранной в отношении меня справедливости и т. под. вреднейшая для здоровья мозговая продукция.

Отмеченное не было, конечно, моим собственным достижением: в точности так же успешно справлялось с трудностями этого порядка великое множество обитателей нашего континента. Лишь сравнительно небольшое их число, поддаваясь опасным фантазиям, впадает в особое состояние, которое я определяю как приступ/пароксизм болезненного интереса к другим людям. Под воздействием этого пароксизма мнение о нас окружающих приобретает характер сверхценного, определяющего фактора в нашей жизни. А так как очевидно, что от этих столь безоговорочно уважаемых нами лиц мы не дождемся хоть сколько-нибудь уважения ответного, поскольку они являлись либо свидетелями нашего позора, либо сами унижали и оскорбляли нас, ситуация наша становится безвыходной. Люди, чье мнение о нас так безмерно значимо, люди, которые нас так невероятно интересуют, подают нам недвусмысленные знаки пренебрежения. И тогда одержимый болезненным интересом к посторонним – совершает непоправимые поступки. При первой возможности он убивает как можно больше этих достойных абсолютного уважения и чрезвычайного внимания людей (прохожих, сослуживцев, посетителей торгового центра и проч.), ибо их мнение о нем – невыносимо для него важно.

К тому же я признавал, что и сам увлекся – и в этом увлечении действовал со смешной прямолинейностью, тем самым поставив и себя, и Нортона Крэйга в неловкое положение. Это не было делом случая; я знал причину: самая возможность разговоров с А.Ф. Кандауровой и Сашкой Чумаковой незаметно детренировала, избаловала меня; и я распоясался, вновь, как в юности, вообразив, будто душевные требовательность и расхристанность есть свойства позволительные и даже достойные некоторого одобрения. Но удержись я на благоразумной, т. е. еще недавно моей же собственной, оценке того, что происходило в «Старых Шляпах», начиная от появления там работы Макензи, глупейшая сцена с фотоаппаратом, конечно, не имела бы места. А теперь ничего, что было бы в состоянии изменить ситуацию в мою пользу, не приходило мне на ум. Я желал лишь как можно скорее пожаловаться на судьбу Александре Федоровне – единственной, кому не пришлось бы ничего растолковывать, – поплакаться ей, как жестоко и обидно со мной поступили, не позволив хотя бы сфотографировать кранаховский портрет моей Сашки Чумаковой, на который и она сама взглянула бы с удовольствием.

Нет необходимости пояснять, почему именно такого, наиболее желанного, но и наиболее ошибочного развития событий я допустить не мог.

В твердом намерении как можно решительней остановить эту опасную для меня внутреннюю стычку взаимоисключающих умонастроений, я поспешил прибегнуть к средству наиболее доступному, но мною не столь часто употребляемому: зайти в ближайшую распивочную и принять одну-две порции крепкого. При этом напитку я отводил роль второстепенную, вернее сказать – вспомогательную, поддерживающую. Замечу вдобавок, что среди моих родственников было достаточно особ, самоубийственно подверженных пьянству, т. е. буквально сгоревших от водки. С детства крепко перепуганный видом и ухватками забубенных моих дядюшек и дедушек, я взрастал человеком, пьющим довольно умеренно – и, главное, не испытывающим никакой нужды в усиленном и бесконтрольном потреблении спиртного. Но распивочные, бары, портерные – они по своей природе, как могли, укрощали, некоторым образом дисциплинировали, вводили в доступную пониманию колею. Они относились к изначально признанной почти всеми цивилизациями рецептуре утешения и смирения, а значит – обладали накопленным эффектом своеобразной «намоленности». Там, в питейных, сиживали поколения и поколения тех, кому наверняка требовалось то же самое, что сегодня потребовалось мне, и уже одно это предполагаемое единомыслие, совпадение (при всем их бесконечном разнообразии) причин, приведших всех нас сюда, не могло не помочь.