Наталья Рубанова - Люди сверху, люди снизу Страница 35

Пожалуй, история начинает утомлять читающего-простигосподикритикующего, не так ли? Странный он какой-то, Savva этот… и аффтар тоже… странный… «И чего хочет? Снова вещает, что жизнь – дерьмо? Плавали, знаем» – «Плавает, сударь, сами знаете что…. А мы – мы ходим!»

Но Savve на то плевать – у него-то своя жизнь, и мы ни помешать, ни помочь ему ничем не можем, как бы ни старались. Помочь ему может только медитация да слиточек платины, а лучше – несколько: и вовсе даже не презренный металл! Во всяком случае, г-н Заноза, давая рекламный разворот на банковские вклады в драгметаллы (аффтар не ручается за точность формулировки), так не считает. У г-на Занозы давно все схвачено. У г-на Занозы обе руки в думке, и даже одна нога – там. У г-на Занозы наличествуют блестящие ботинки, соответствующая им лысина да глазки постлубянского отлива. Г-н Заноза, любитель заявиться в редакцию в день сдачи номера ближе к сумеркам и перечеркнуть чистые полосы, – бедная, бедная Машенька! – про платину знал, видимо, всё, потому как тряс кучей распечаток столь расточительно, что у его видавшего виды зама волосы вставали дыбом. А г-н Заноза в сером костюмчике – ни дать ни взять клерк – с пеной у рта кидался к столу и методично убивал красным добрую половину из того, что сделал Savva – и не только он! Впереди маячила черная субботка и течка переверстки: г-н Заноза называл это «производственной необходимостью» и сверхурочных не оплачивал. Впрочем, Savve было не привыкать, и вот уж в 10:00, в свой законный выходной, проверстывал он в пыльном офисе то, что называют жизнью, да ловил краем уха щебетанье народца. А народец (Savvy, кстати, весьма долюбливающий за то, что он умел слушать, хотя на самом деле Savva всего лишь не говорил о себе), подобрался не бей лежачего.

Журналист – б.у. – летчик и любитель выпить, окончивший когда-то журфак МГУ «по разнарядке», или как это там называлось в дикие времена. Миловидная верстальщица, выглядящая гораздо моложе своих «средних лет», периодически шептавшая в телефон: «Дусик, ты еще не садилась за уроки? Дусик, ты разогрела ужин?» – чем вызывала усталые улыбки наемных рабочих, электората, человеческих ресурсов, что там еще, находящихся в невидимом, но явно ощущаемом, офисном квадрате зарешеченности. Журналистка, прозванная почему-то Пеппи Длинныйчулок, летающая то в Ебург, то в Питер на открытие безумных выставок и описывающая их как во– и невозможно. Машенька, корректирующая шизу г-на Занозы и тихонько висящая на сайте знакомств: на одном из них она и веда переписку с красивым в меру упитанным голландским мужчинкой в самой брачной расцветке сил и – ах! – тайно воздыхала, не подозревая, что это только Вирт, Вирт, Вирт и ничего, кроме Вирта… И все бы ничего, народец-то не злобный и во многое въезжающий, да только вот времени на жизнь (читай: твор-чест-во) или то, что ею (им) называют, у Savvы после барщинки не оставалось: и так это его бесило, что он даже подумывал, не пойти ли охранником на подачку вдвое меньше той, что ему подавали, но так и не решался – и рыбку хотел съесть, и костью не подавиться. Да и как идти на меньшее, когда уже не цены, а ЦЕНЫ?

Язык тактичности, неведомый расплодившимся начальничкам, прятался в выдвижных ящичках памяти Savvы. Кто они, все эти людики, которых он, Savva, обязан величать по матери и перед которыми должен оправдываться в опозданиях и еще черт знает в чем? Кто они – большие и маленькие, толстые и тонкие, глупые и не очень, умные и не, истеричные, злые, циничные, и почти никогда – интересные?

Быть может, он познал самое мрачное на свете Дао – Дао Офисной Крысы, но окрыситься так и не смог, и потому не было ему счастья, и «мышка» жгла ладонь, и любой вертящийся стул казался электрическим, и так мечталось уже отформатировать свой собственный жесткий диск или хотя бы, выделив кое-что, с улыбкой нажать на это сладкое «Delete».

Швейцария. Альпы. Шикарный ресторан с балконом над пропастью. За столиком сидит человек в костюме с ящиком дорогих швейцарских хронометров и по одному бросает их вниз, задумчиво наблюдая за полетом. Посетители с любопытством спрашивают бармена, что происходит. – Новый русский, господа. Меланхолия. Смотрит, как быстро летит время…

На самом деде, Savva дело свое знал. «Дело №…» – прошепчет закаленный сталью совьетик, и тут же стушуется, и заткнется, и, соцреалистичной-ой-ой пылью на плинтус ляжет (о, это противно-правильное «ляг» вместо уютного «ляжь»!), затаится, сделав вид, будто бы смутился. Однако Homo Sovieticus не смущается никогда: ведь он/а/о, ставя общественные интересы выше личных, не подает голос, не состоит, не участвует, и даже не думает – в общем, и в ус не дует: довольствуется унизительно малым, невежествует, прозябает, стучит («Слыхали ль вы…?»), гоношится. А то, что к Savve не имеет это никакого отношения, так на то поруганная свобода воли аффтара.

– LESEN MACHT FREI! Аффтар жжот! – кричит толпа литературных порнографов, коим за выплеснутые в СМИ помои еще и платят (аккурат столько, чтобы силенок хватило не захлебнуться в собственных, регулярно производимых, экскрементах). – Фтопку! – одни. – В Бобруйск! – другие, а третьи на подхвате: – Учи албанский! —

И дальше довесок С галерки в кг/ам: – Криатифф гавно, аффтар мудак!

Но Savvy это, опять же, не трясет. Выдумывая обложки, он частенько использует любимые желтый и фиолетовый цвета, создающие иллюзию гармонии, наверное, уже в силу того, что находятся те на противоположных сторонах цветового круга. Еще ему нравятся контрастные тона одного и того же цвета – синего, к примеру; но это не для плебеев, нет-нет… Синий слишком тонок для того, чтобы его так… сразу… тупо… Нет-нет… В издательском деле его синий не пройдет… Издатели будут печь свои пирожки, получая прибыль за допечатки, забывая безо всякого смущения об аф-фтарах, которые, в общем-то, несколько причастны к собственным буковкам, заключенным в тюрьму не– и пошлых обложек (кому как повезет), а все потому, что аффтарского права в Рассее нет как нет, как, впрочем, нет никакого права и где бы то ни было, если не пахнет в святом том месте носками Старика $: да не будет ему никогда пусто, amen.

В каком сочетании, в каких пропорциях давать цвета? Удивительно: три основных – красный, синий, желтый – с добавлением разных соотношений черного и белого дают бесконечно красочную палитру, чему Savva всегда поражается как ребенок. Но больше всего – это секрет – нравятся Savve раскрепощенные, несколько вызывающие гаммы: розовый с бирюзовым, изумрудный с коралловым. А еще, закрывая глаза, он видит сумасшедшие миры синего кобальта… И всё бы ничего, но квадрат, в который он, Savva, заточен, мешает ему смешивать настоящие краски, поэтому, несмотря ни на что, все его движенья, в конечном итоге, смешны. Нет, он не винит никого в своем рабстве – ведь это ОН искал барщину, а не она его, так чего же теперь жаловаться? «Мечты» сбываются… Он, хронический нетусовщик и нечленникакихсоюзов, не входил в число успешно выставляемых и «продающихся» счастливчиков, однако таланта от этого не убавлялось, как, впрочем, не прибавлялось и денег, которые нужны не только на краски. О, если б он только не был Художником! Насколько легче было бы ему тогда сносить тяготы ежедневного рабства – какая разница, в конце концов, где прожигать жизнь, если все равно никогда ничего не создашь, кроме стандартного документа Excel? Возможны варианты… Но в том-то и заключался ужастик, что Savve требовалось ВРЕМЯ – много, много времени, и от надобы той страдал он неимоверно, сокращая часы сна да рисуя ночами добродушных чудищ и трогательных нелепых дам; растения его были причудливы, дома – и вовсе на дома не похожи, как, впрочем, и многое другое, а посему дать определение стилю его письма всегда казалось аффтару весьма затруднительным. Ясным же оказывалось одно: все это было если не прекрасно (раздутое, фальшивое словечко, не так ли?), то тонко и необычно, пожалуй, даже слишком тонко и необычно, и именно потому никому не нужно. Никто не покупал его шедевры, никто не предлагал проиллюстрировать книгу, а снова и снова ходить по издательствам да предлагаться за бесценок, вымаливая худреда оценить (Х-х-худред! Сколь много в этом звуке!…), оказывалось процессом весьма унизительным, и пресловутая «гордыня» («эго») – но что сие такое, как не достоинство? – тут, вестимо, отдыхает. И только лишь пакет программ… QuarkXPress, Adobe InDesign, PageMaker, Photoshop, Illustrator, CorelDraw… И только… Сканирование… Обработка изображений… Цветокоррекция… Ретушь… PC… Mac… Немного Web’a в холодном стекле… Неужели он только для этого и родился? А как же его, Savvы, дар? Ведь он рисовал с детства – всегда, везде, на всем! Ни одного чистого клочка бумаги без его, сначала затейливых, прихотливых каракуль, а потом – изысканной, утонченной графики – безо всяких художественных школ! Он сам «поставил» себе руку, часами рисуя мертвые предметы в то время как другие дети носились с криками по двору, сам понял, что такое перспектива, сам купил на неистраченные «мороженские» деньги набор открыток, открыв для себя Рафаэля Санти: то есть познал трепет. Он срисовывал лицо Сикстинской тысячу раз и, когда в тысяча первую ночь получил нечто, хотя бы отдаленно напоминающее его, ощутил впервые собственную силу – чувство, неведомое доселе. А заключалась эта новая сила прежде всего в предельно четком осознавании того, что мир красок – не просто иллюзия, а такая же реальность, как и то, что он, Savva, существует: графический, акварельный, гуашный, масляный (ах, как дорого!) мир – это его, Savvы, плоть и кровь, и он в этой плоти и крови – как рыба в воде. Он убегает в ту воду от очень средней школки с ее общественно-бесполезным трудом и укоризненно глядящим со стены Пионерской комнаты Маратом Казеем, от папымамыдедабабысестрымужасестры, от тоскливого вида, открывающегося из окна их дома на Октябрьском проспекте, от потной электрички, которая уже везет его в Масскву, которой Savva не нужен, не нужен, не нужен, как, впрочем, не нужен и никто: она давно самодостаточна, Массква.