Наталья Рубанова - ЛЮ:БИ Страница 35

…Д. слышит короткие гудки – одни лишь короткие гудки в голове; господи, будет ли этому конец? Т., Т., надо же… как странно… она же не спит с друзьями… Т. – друг? да кто такой вообще Т., не любимый и не влюбленный, и есть ли он на свете? а может, существует лишь этот голос, голос в телефонной трубке, и все? может быть, она действительно говорит с Роботом Вертером? я еду, перезванивает Д. – «Разве они не знали, что Аллаху известны их секреты и тайные беседы и что Аллах является Ведающим сокровенное?» – четки не забудь, говорит Т. и готовит кальян.

«…пляски святого Витта канули в Лету телесный дансинг яростен и изыскан музыка отражений поселилась в зеркалах занавешенных черными тряпками сдираю а там… о, семь чудес света! есть и восьмое не прогляди время когда весь мир исчезает исчезает за ненадобностью блаженный миг абсолютного спокойствия и тишины живущей в солнечных сплетениях двух энергетических субстанций спаянных на миг равный вечности вечности свободной от предрассудков как красивы как совершенны эти отражения… ближе да вот так хватит ну хватит думать в самом деле я не кусаюсь не плачу не требую просто дарю тебе тело гибкое тело истосковавшееся как и твое по фейерверку блаженства твоя грудь вздымается по спине течет капелька пота слизываю как вкусен нектар твоего цветка! как душист волшебный коралл движущийся навстречу моим горячим губам аритмично аритмично… твои глаза похожи на небо знаешь я видел небо в детстве а потом еще раза два-три и всё голубые океаны таинственно-иллюзорные кажется сейчас они превратятся в птиц странные перья которых я буду гладить жизнь напролет да ты дрожишь боже как ветрено дрожишь ты как невинно твое стеснение… сними все лишнее знаю боишься однако не беги кайфа того что приблизит тебя на шаг к вечности в моем измерении не бывает холодно в моем доме таком неудобном и несовершенном таком в сущности чужом чудеса происходят лишь в постели которую я никогда не делю с чужими ну здравствуй Душа моя здравствуй как долго тебя не было здравствуй даже если ты птица мои окна открыты настежь помни как только ты почувствуешь себя в клетке в западне я тут же выпущу выпущу тебя на волю если конечно ты знаешь что это такое воля ну а пока войди войди в меня как можно глубже не бойся крови слез криков что есть кровь как не капелька живой жизни? мы отдаемся потоку парим над городом выходим в астрал сплетаемся и делая мертвую петлю душим унылое прошлое здесь и сейчас помни здесь и сейчас мы совершенны прикасаюсь к твоим ключицам целую лопатки бью наотмашь кричи тебе нужна нужна священная боль способная растопить лед в котором томишься ты страшно сказать сколько тысячелетий ближе ближе я хочу видеть хочу видеть как ты содрогаешься от волн бьющихся о стенки коралла приникаю губами дразню играю с ним ты опять дрожишь о, как ты дрожишь, господи… и вдруг резко переворачиваешься заламываешь мне руки захлебываясь от желания мы скручиваемся сворачиваемся свертываемся мы распаляемся срастаемся летим над пропастью мы никогда не упадем если перестанем бояться часы твоего сердца замерли, о, Душа моя времени больше не существует мои пальцы входят в то чему нет названия мои пальцы благоухают тобой я слизываю слизываю эфирную твою влагу микс нежности и грубости странный дансинг сотое ноября и я не буду не буду спрашивать в какой именно день ты прилетишь снова я знаю только прилетишь прилетишь к этому Телу войдешь в него тени на потолке будут улыбаться все печали уйдут а пахнущий бергамотом коралл найдут губы они будут ласкать его тончайшие лепестки каждый раз будто в последний только так только так как ты хочешь и мы утонем в запахах осушив кубок с плотской любовью где живет бог бог безупречной спаянности Души и Тела…», обрыв связи.

[про Филю, бога и утиль]

Алику

Паллна – так, растягивая слегка двоящееся после второго «мерзавчика» эль, называл Эмму Павловну (она же в программке варварского allegro Э. Феоктистова) покойный муж, – наклонилась, открыла покосившуюся дверцу под раковиной и, взяв ведро, прошлепала в коридор. Накинув искусственный полушубок – до трупного меха не опускалась, – сунула ноги в топкий войлок, обвязала голову списанной театральной шалью да, звякнув поводком, позвала. Виляя хвостом, сладкий подбежал и, замерев, принялся отсчитывать мгновения, отделяющие его – поводок, дверь, лифт, дверь – от свободы: ту-ук, стучало по-фински сердце, ту-у-ук…

Больше всего любил Филя прогулки по парку – вот и сейчас, знал, они отправятся туда, а не станут топтаться, как вчера вечером, на унылом дворовом пятачке, оккупированном двуногими самками, выгуливающими двуногих своих отпрысков. Еще плюс: в парке не нужно ёжиться от косых взглядов дворничихи, чья лопатообразная тень – тощее тулово да болезненно раздутый череп – будет маячить над собачьим его счастьем. О-лэй, да почему нет-то?..

Кивнув Ягуаровне и не получив ответного, как говорят душеведы, поглаживания, Паллна отвернулась, а Филя рыкнул. «Тсс…» – она приложила палец к губам и вдруг улыбнулась. Конечно, в красоте двуногих сладкий мало что смыслил, но вот в глазах, пожалуй, разбирался. И не суть, был ли правый серо-зеленым, а левый – светло-карим: не приглядишься – не заметишь… отпугивал ее взгляд не всех и не сразу – ПалПетрович вот не испугался и, в отличие от большинства провинциальных болтунов-воздыхателей лицедейского сословия, пусть не без ропота, к крепости, на поверку оказавшейся уютной, плющом увитой резной беседкой, подступился (другие-то конфузились, полагая, будто у «штучки» всяко уж «кто-то есть» – ан не было никого, ничегошеньки после питерской той истории не было: нос в подушку, не захлебнись). И пусть, пусть пеша: что с того? Всяко Гайдна от Моцарта отличит – и гоблинов кровогалстучных прищучит, чтоб с душонок гнильцу-т соскрести… особо, конечно, не усердствовал: даже смешно! – и Шутка, и Лесной царь навсегда, знал он, останутся для этих головортов пустым звуком.

Отмучился ПалПетрович закупоркой тромба – на перемене, аккурат перед новогодним коленцем, что кадансирует по обыкновению пост-«Советским» да тухленьким – нынче винтаж – оливье. Звонок застал шкурку его врасплох: заглянувшие в класс пионеришки было хохотнули, но, приблизившись к распластавшемуся под портретом Кабалевского пеше, разбежались. Прицокавшая на шум директриса – усатая немка, ненавидящая не столь самих киндеров, сколь учиняемые ими беспорядки, – спешно забила копытцем (до дома не мог дожить!..), и била до самых похорон, на которых Паллна держалась по-королевски. Ни тебе слезинки – восковой лоб да впалые щеки, огромные, будто б в увеличительное стекло вставленные, зрачки только и выдавали, а потому – никаких поминок: с чёрта ль!.. Вернувшись с кладбища, она, пытаясь прорвать пелену боли, достала из шкафа хрустальный «мерзавчик» ПалПетровича, наполнила рюмку водкой, выпила и, свернувшись калачиком, слегла (ей казалось, будто она раскачивается между «измерениями времен»): «Ушел, вижу, ушел: почему все твердят умер?.. Словно в бомбоубежище, в тебя пряталась… любовь как искус – как предвкушение приключения – всю жизнь и еще пять минут: какая пилюля, пеша! Страшны сумерки тела: забита часовня счастья…» – от подробностей сих мы, впрочем, избавимся («Не грузи ближнего» – одиннадцатая заповедь), ну а в лузу сюжета бросим такой пассаж: ни одна «подозрительная деталь» не миновала тетради, которую – видите грязно-серую веревку над телефонным аппаратом sovietic-фасона? – подвесила дворничиха к тому самому гвоздю, что и огрызок химического карандаша. Верой-правдой служила Ягуаровна странище, подбросившей к пенсиону ее дерьмовый – пайка-пыль-пайка – сэндвич в виде метлы. Что же касается мусора, который надлежало мести – предмет обсуждения оккупировавших скамейки Ч-образных, – то он лишь весело пританцовывал на асфальте, накаляя страстишки: одна из причин, по которой Паллна уподъездную публичку избегала, и потому Филю около дома не выгуливала – благо ближайший парк собирались извести, по словам градоначальничка, позжей. Припекло, однако ж, и нашу героиню: когда дворничиха – без извинений и прочих анахронизмов – в очередной раз едва не сшибла Паллну с ног, та решилась на «страшную месть». Вместо того чтобы вынести хлам на помойку, она аккуратно, словно боясь разбить, поставила мешок с мусором в коробку под почтовыми ящиками, заваленными предвыборным спамом (стойкий оловянный кандидатик с семьей, стойкий оловянный кандидатик на броневике и пр.). Филя, если бы мог вздохнуть, непременно б вздохнул, но вместо этого лишь укоризненно посмотрел на хозяйку: что тут пролаешь! Тайное, меж тем, становится явным: повернув ключ в гробульке с газетами да пробежав глазами тексты нового века – уничтожение быт. насек. / верну мужа / славяночки: доставка бесплатно / дорогие пенсионеры, мы оказываем всестороннюю помощь… – Паллна, морщась от восьмерки с пятью нулями, обещанной за наследование квартиры (эти, помимо всего прочего, желали вникнуть в каждую ее проблему и сделать все, чтобы решить ту), поставила злосчастный пакет на пол, ну а потом…